Александр Дюма - Ожерелье королевы

– В таком случае, сударь, коль скоро вы не желаете обратиться к моему милосердию, вами займется правосудие, – сказал он.

– В королевском милосердии нуждаются преступники, государь, – отвечал кардинал, – я предпочитаю правосудие.

– Вы ни в чем не хотите сознаться?

– Мне нечего сказать.

– Но послушайте, сударь, – воскликнула королева, – ваше молчание ставит под удар мою честь!

Кардинал безмолвствовал.

– Ну что ж, а вот я молчать не стану, – продолжала королева. – Молчание его высокопреосвященства жжет меня, как огонь, оно свидетельствует о великодушии, в котором я не нуждаюсь. Узнайте, государь, что преступление кардинала состоит вовсе не в том, что он продал или украл ожерелье.

Г-н де Роган поднял голову, его лицо покрылось бледностью.

– Что это значит? – с тревогой в голосе спросил король.

– Государыня! – пробормотал потрясенный кардинал.

– Ах, никакие доводы, никакие страхи, никакая слабость не замкнет мне рта: сердце приказывает мне кричать на весь свет о моей невиновности.

– О вашей невиновности! – отозвался король. – Сударыня, да у кого достанет дерзости или низости, чтобы вынудить ваше величество к оправданиям!

– Государыня, умоляю вас! – сказал г-н де Роган.

– А, вы задрожали. Значит, я угадала верно: потемки выгодны вашим интригам! А мне любезней яркий свет. Государь, потребуйте от господина де Рогана, чтобы он повторил при вас то, что недавно говорил мне здесь, на этом месте.

– Ваше величество, берегитесь! – вырвалось у кардинала. – Вы переходите границы.

– Как вы сказали? – высокомерно оборвал его король. – Где вы слышали, чтобы с королевой говорили в таком тоне? Я, по-моему, себе этого не позволяю.

– В том-то и дело, государь, – вмешалась Мария Антуанетта. – Его высокопреосвященство говорит с королевой в таком тоне, потому что утверждает, будто имеет на это право.

– Вы, сударь! – прошептал король, становясь мертвенно-бледным.

– Он! – презрительно воскликнула королева. – Он!

– У его высокопреосвященства имеются доказательства? – осведомился король, на шаг приблизившись к принцу.

– У господина де Рогана, по его словам, есть письма! – пояснила королева.

– Говорите, сударь! – настаивал король.

– Письма! – не владея собой от ярости, воскликнула королева. – Предъявите письма!

Кардинал провел рукой по лбу, по которому струился ледяной пот; казалось, он вопрошает Господа, как в одном создании могут соединяться такая отвага и такая испорченность. Однако он молчал.

– Но это еще не все, – продолжала королева, под влиянием великодушного негодования забыв об осторожности. – его высокопреосвященство удостоился свиданий.

– Сударыня! Помилуйте! – простонал король.

– Устыдитесь! – подхватил кардинал.

– Что ж, сударь, – обратилась к нему королева, – если вы не последний негодяй на земле, если для вас есть что-то святое, значит, вы располагаете доказательствами, так предъявите их.

– Нет, сударыня, у меня их нет.

– Неужели ко всем преступлениям вы прибавите еще это? Неужели вы без конца будете меня позорить? У вас есть пособница, сообщница, свидетельница всех ваших дел? Назовите ее нам.

– Кто это? – воскликнул король.

– Госпожа де Ламотт, сударь, – отвечала королева.

– Ах, вот оно что! – заметил король, довольный тем, предубеждение его против Жанны оправдалось. – Вот как обернулось дело! Разыскать эту женщину, допросить ее!

– Да в том и беда! – вскричала королева. – Она скрылась! Спросите у его высокопреосвященства, куда он ее спрятал. Для него была прямая выгода вывести ее из игры.

– Ее вывели из игры другие, – возразил кардинал, – те, кому это было куда выгоднее, чем мне. Вот почему ее теперь невозможно будет найти.

– Но если вы невиновны, сударь, – с негодованием промолвила королева, – помогите же отыскать преступников.

Но кардинал де Роган, метнув на нее последний взгляд, повернулся к ней спиной и скрестил руки на груди.

– Сударь! – объявил оскорбленный король. – Вы пойдете в Бастилию.

Кардинал поклонился и самоуверенным тоном возразил:

– В этой одежде? В кардинальском облачении? На глазах у всего двора? Соблаговолите вообразить, государь, какой поднимется шум, он только усугубит страдания той особы, на которую обрушится всеобщее осуждение.

– Такова моя воля, – горячо возразил король.

– Своей поспешностью вы причините незаслуженное горе высокопоставленному духовному лицу, государь; кара не должна предшествовать осуждению, это незаконно.

– Будет так, как я сказал, – отвечал король, отворяя дверь в соседнюю комнату и ища глазами, кому передать свой приказ.

В комнате был г-н де Бретейль; впившись взглядом в королеву, которая была вне себя от волнения, в разгневанного короля и в застывшего кардинала, он понял, что его недруг пал. Не успел король вполголоса изложить ему приказ, как министр юстиции, присвоив себе обязанности капитана гвардии, крикнул звучным голосом, слышным до самого конца галерей:

– Арестовать господина кардинала!

Г-н де Роган содрогнулся. Ропот голосов под сводами, волнение придворных, внезапное появление королевских гвардейцев – все вместе придавало этой сцене характер зловещего предзнаменования.

Кардинал прошел мимо королевы, не поклонившись ей; гордая австриячка вспыхнула от негодования. Проходя мимо короля, он склонился перед ним в смиренном поклоне, а минуя г-на де Бретейля, глянул на него с такой искусно разыгранной жалостью, что барон счел свое мщение недостаточным.

К кардиналу робко приблизился лейтенант гвардейцев: он словно испрашивал у г-на де Рогана дозволения исполнить полученный приказ.

– Да, сударь, – сказал ему кардинал, – вам следует арестовать именно меня.

– Отведите господина де Рогана в его покои; во время мессы я приму решение, как с ним следует поступить, – изрек король посреди гробового молчания.

Наконец кардинал медленно удалился по галерее в сопровождении лейтенанта гвардейцев, обнажившего голову; король и королева остались одни при распахнутых дверях.

– Сударыня, – промолвил король, дрожа и насилу сдерживаясь, – вы сознаете, что это приведет к публичному судебному разбирательству, к скандалу, который погубит честь преступника?

– Благодарю вас, – воскликнула королева, порывисто сжимая руки Людовика, – вы избрали единственное средство, которое может меня оправдать.

– Вы меня благодарите?

– От всей души. Вы вели себя как истинный король, я – как истинная королева, не правда ли?

– Хорошо же, – отвечал король, охваченный радостью, – наконец-то мы положим конец всем этим низостям. Мы с вами раз и навсегда раздавим змею, и надеюсь, заживем спокойно.

Он поцеловал королеву в лоб и удалился в свои покои.

Тем временем в конце галереи г-н де Роган увидел Бемера и Босанжа, которые поддерживали друг друга, чтобы не упасть.

Еще через несколько шагов он заметил своего скорохода; тот ловил взгляд своего господина, в ужасе от обрушившейся на него беды.

– Сударь, – обратился кардинал к сопровождавшему офицеру, – все будут встревожены, если я не вернусь из Версаля; нельзя ли мне предупредить домочадцев о том, я арестован?

– Ах, монсеньор, пока никто не смотрит, передайте что нужно, – отвечал молодой офицер.

Кардинал поблагодарил; затем он сказал скороходу несколько слов по-немецки и, вырвав страничку из требника, нацарапал на ней записку.

Потом кардинал скатал эту бумажку в трубочку и уронил на пол; офицер тем временем следил, чтобы их не застигли врасплох.

– Я готов следовать за вами, сударь, – сказал ему кардинал.

Затем оба они удалились.

Скороход налетел на записку, как коршун на свою жертву, бросился прочь из дворца, вскочил на коня и ринулся в Париж.

Спускаясь по лестнице в сопровождении своего стража, кардинал видел из окна, как он скачет по полю.

– Она меня губит, – прошептал он, – но я ее спасу. Спасу ради тебя, мой король, ради тебя, Господи, что велишь прощать оскорбления; во имя твое я прощаю другим; прости же и ты мне!

Не успел повеселевший король вернуться к себе в покои и подписать приказ о препровождении г-на де Рогана в Бастилию, как к нему явился граф Прованский; он вошел в кабинет, делая г-ну де Бретейлю знаки, которые тот, невзирая на все свое почтение и добрую волю, не в силах был понять.

Но эти знаки предназначались не министру юстиции; принц повторил их опять, желая привлечь внимание короля, который, поглядывая в зеркало, писал приказ.

Усилия графа не пропали втуне: король заметил его знаки и, выпроводив г-на де Бретейля, осведомился у брата:

– Что означают знаки, которые вы посылали Бретейлю?

– О государь…

– Что означают эти торопливые жесты, этот озабоченный вид?

– Ничего особенного, но…

– Вы, конечно, можете и не отвечать, брат мой, – заметил уязвленный король.

– Государь, дело в том, что я только что узнал об аресте кардинала де Рогана.

– И почему же это известие привело вас, брат, в такое волнение? Или вам кажется, что господин де Роган невиновен? Или мне не следовало обрушиваться на столь могущественную особу?

– Не следовало? Почему же, брат мой. Вы в своем праве. Я вовсе не это хотел сказать.

– Я был бы весьма удивлен, граф Прованский, если бы вы взяли сторону человека, который пытается обесчестить королеву. Я только что виделся с королевой, брат мой, и одного ее слова оказалось достаточно…

– Боже меня упаси обвинять королеву, государь! Вы сами это знаете. У ее величества… моей сестры нет более преданного друга, чем я. Сколько раз мне случалось ее защищать и, не в упрек вам будет сказано, брать ее сторону в спорах с вами?

– В самом деле, брат мой? Разве на нее часто возводят обвинения?

– Не везет мне, государь: что бы я ни сказал, все вам не по вкусу. Я хотел сказать, что королева сама бы не поверила, что я сомневаюсь в ее невиновности.

– В таком случае вы должны радоваться вместе со мной унижению, которому я подверг кардинала, судебному разбирательству, которое за этим последует, скандалу, который положит предел всем измышлениям, коих никто не посмел бы распускать о простой придворной даме, но все охотно повторяют, коль скоро они касаются королевы, потому что она, по общему суждению, недосягаема для клеветы.

– Да, государь, я совершенно одобряю решение вашего величества и полагаю, что в отношении ожерелья все к лучшему.

– Видит Бог, яснее ясного, брат мой! – отвечал король. – Да разве отсюда не видно, что господин де Роган похваляется родственной близостью с королевой, что он от ее имени заключил сделку и приобрел бриллианты, от которых она отказалась, дав повод думать, будто бриллианты находятся в руках у королевы или у кого-то из ее близких? Это чудовищно, и, как сказала она сама, что подумают люди, если выяснится, что она была с ним заодно в этой секретной сделке?

– Государь…

– И потом, вы забываете, брат мой, что клевета никогда не останавливается на полдороге; мало того что легкомыслие господина де Рогана бросает тень на королеву, самые толки о его легкомыслии пятнают ее честь.

– О да, да, брат мой, в деле, касающемся пропажи ожерелья, вы поступили совершенно верно.

– А что, – удивился король, – разве есть еще и другое дело?

– Но, государь… королева, надо думать, говорила вам…

– Говорила мне? О чем говорила?

– Государь, вы ставите меня в неловкое положение… Не может быть, чтобы королева не сказала…

– Да о чем же, сударь? О чем?

– Государь!..

– Ах, вы имеете в виду бахвальство господина де Рогана, его недомолвки, письма, которые он якобы получал?

– Нет, государь, нет.

– Что же тогда? Беседы, которыми королева удостаивала господина де Рогана по поводу этого ожерелья?

– Нет, государь, речь не об этом.

– Я знаю одно, – продолжал король, – я питаю к королеве полнейшее доверие, коего она заслуживает своей прямотой и благородным характером. Ее величество могла с легкостью умолчать обо всем, что произошло. Она с легкостью могла уплатить или заставить уплатить других, а могла попросту не обратить внимания на сплетни; но королева, одним махом покончив со всеми секретами, служившими источником для толков, доказала этим, что обращается прежде всего ко мне, а не к общему мнению. Королева воззвала ко мне, она доверила мне заботу о защите ее чести. Она избрала меня наперсником и судьей, короче, она во всем мне призналась.

– Ну что ж, – отвечал граф Прованский, смущенный менее, чем можно было ожидать, поскольку от него не укрылось, что король вовсе не так убежден, как желает показать, – опять вы берете под сомнение мою дружбу и почтение к королеве, моей сестре. Если вы и впредь будете выслушивать меня с такой подозрительностью, я больше ничего не скажу, опасаясь, как бы вы не приняли меня за ее недруга и обвинителя, в то время как я, напротив, ее защищаю. Между тем обратите внимание, ведь вы изменяете логике. Признания королевы уже открыли вам правду, служащую моей сестре оправданием. Почему же вы не хотите, чтобы вашим глазам открылись и другие истины, которые с еще большей полнотой прояснят всю невиновность нашей королевы?