Она разоткровенничалась, поведав, как четырежды рожала, но всякий раз это были девчонки. Ее муж очень огорчался по этому поводу, но что дал Бог… Да и когда одна из ее малышек умерла, он так сокрушался! Но остальные выжили, сейчас они замужем, одна живет в Киликии, две в Антиохии. И все зовут мать к себе, просят нянчить внуков. Но она всегда была в услужении у знатных особ, ей нравилась такая независимая жизнь, особенно после того, как овдовела. Когда же ее взяла в свой штат королева Иоанна, Даниэла вообще возгордилась. А потом…

— Когда меня освободят, ты обязательно поедешь к ним, Даниэла, — сказала Джоанна.

Армянка усмехнулась, потерла пробивавшиеся над ее верхней губой усики, а потом, оглянувшись, сказала:

— Я слышала, как стражники говорили, что, мол, даже отступив от Иерусалима, крестоносцы не собираются оставлять Левант, а укрепляют города на побережье.

Джоанна оживилась:

— Значит, весной в их гавань прибудут новые крестоносцы, будет новый поход…

Она осеклась, поняв, чем ей это может грозить. Ей надо было что-то делать, что-то придумать, чтобы известить о своем местонахождении. Но как?

Вернулся Абу Хасан. Они столкнулись с Джоанной в одном из сводчатых переходов крепости, и женщина невольно стала отступать от приближавшегося к ней бедуина. Пока не оказалась у клетки с гепардом. О, для Джоанны даже эта огромная кошка казалась менее опасной, чем Абу Хасан, и она заскочила в клетку.

— Нет, не надо! — внезапно закричал Абу Хасан и кинулся к ней, однако остановился, видя, что англичанка цела и невредима и стоит, удерживая гепарда за ошейник. Зверь же смотрел на нелюбимого им черного бедуина, скаля огромные клыки.

Джоанна негромко, но решительно произнесла:

— Если вы не уйдете… я спущу на вас зверя!

Она опять победила, ему пришлось удалиться. А у Джоанны случилась истерика. Она и плакала, и смеялась, уткнувшись лицом в пятнистую шкуру своего защитника. Но его ли испугался Абу Хасан или он разволновался из-за нее? Он ведь ее страж, ему надо беречь ее… пока не придется резать.

Позже к ней пришел Керим и сказал, чтобы она ничего подобного больше не вытворяла.

— Абу Хасан не тронет вас. Похоже, ему даны совсем иные указания. Он даже привез вам новые наряды и украшения, вас прекрасно кормят, вам прислали музыкантшу и танцовщиц. Кажется, у аль-Адиля относительно вас поменялись планы.

Джоанна только кивнула. Итак… Или аль-Адиль все еще неравнодушен к ней, или… ее собираются вернуть крестоносцам, если начались переговоры. О, как же ей хотелось в это верить!

Но дни шли за днями, ничего не менялось. Уже настала весна, голые холмы вокруг покрылись зеленью, внизу в долине блеяли ягнята. Абу Хасан избегал Джоанну, она отдавала распоряжения в замке, по ее приказу тут наводили порядок, и капитан ворот Керим даже ругал нерадивых, если те не проявляли усердия. Замок, где Джоанна была пленницей, преображался. Но надежды у нее не было… И то, как сегодня Абу Хасан разбил ее лютню, указывало, что она все еще в его власти. Во власти хаджиба и его господина аль-Адиля.


— Вы так задумались, госпожа, — приблизившись к молодой женщине, произнесла Даниэла.

Джоанна смотрела вдаль. Цветущие сады на террасах вокруг Монреаля, селение с плоскими крышами, откуда доносился крик с минарета, зеленые полоски плодородной земли на холмах, где местные жители выращивают пшеницу. Фазиль говорил, что плодородная почва есть только тут, близ Монреаля, а вокруг — только пустынные бесплодные земли, где бродят шайки разбойников-бедуинов, нападающих на караваны. Чужой край, куда не смеют являться ее единоверцы… Волнует ли еще кого-то из них ее судьба? Где ее венценосные родичи? Что им до той, которая пожертвовала собой, дабы у короля не были связаны руки, а ее кузина, королева Сицилийская, могла и далее оставаться в безопасности. Все они забыли о ней, как и забыл брат Уильям, который не смог простить младшую сестру и которому наверняка все равно, жива ли она или ее разрезали по частям. Где ее возлюбленный, от которого она скоро родит? Уехал… Забыл о ней… Да полно, любил ли он ее хоть когда-нибудь?

Джоанна неожиданно ощутила такой прилив злости, такое обреченное отчаяние, что не смогла сдержаться и пронзительно закричала.

Даниэла бросилась к ней.

— Что с вами, госпожа? Никак схватки начались?

— Оставь меня, Даниэла! Мне еще рано. Я буду рожать в начале мая, я знаю.

Армянка задумчиво потерла темнеющие над верхней губой усики.

— Ну, вам виднее. Но мне все равно кажется, что живот у вас уже опустился. Я даже опасаюсь, что этот демон в черном так вас напугал, что вы вот-вот разродитесь. Не дразните вы его ради самой Пречистой Девы, мадам.

Той ночью Джоанна проснулась от резкой боли. Она кусала губы в темноте, надеялась, что сейчас это прекратится. Ведь только середина апреля, ее срок позже… немного позже. Но боли становились все сильнее, и вскоре роженица уже не могла сдерживать криков.

Схватки продолжались всю ночь и весь следующий день, а к вечеру Джоанна де Ринель родила крепкую голосистую девочку.

— Дайте мне ее, — просила она, протягивая руки к запеленатому похныкивающему свертку, который держала Даниэла. — О, как же она похожа на своего отца! И какая красавица!

Джоанна и не ожидала, какое оглушающее счастье познает, прижимая к груди своего ребенка!

Потом она уснула глубоко и спокойно.

Даже Абу Хасан передал ей свои поздравления. Он же позаботился, чтобы из селения прислали заранее выбранную кормилицу, а молодой матери перевязали груди, чтобы их не распирало молоком. Знатные дамы не должны кормить своих детей, но Джоанна ни на миг не отходила от кормилицы, глядя, как жадно сосет грудь молодой смуглой кормилицы ее дочь.

— Ну и как вы все-таки ее назовете, мадам? — не унималась Даниэла. — Должна сказать, что ваш тюремщик Абу Хасан сказал, что не возражает, если вы надумаете ее крестить. Ведь в селении Шобак есть христиане, они платят джизью и имеют право иметь своего священника.

— Я уже выбрала ей имя, — не сводя глаз с ребенка, улыбнулась Джоанна. — В честь святой, которая поддерживала и помогала мне все это время. Мою дочь будут звать Хильдой!

Ребенка окрестили. Девочка была крепенькой, на удивление спокойной и быстро набирала вес. Джоанна брала ее из рук кормилицы и выходила с ней в сад, где сидела среди роз и олеандров и пела маленькой Хильде старые английские песни. В такие минуты ей не хотелось думать ни о чем плохом. Еще один миг счастья, когда прижимаешь к груди свое дитя, всматриваешься в это маленькое невинное личико. О Пречистая Дева, пусть все беды минуют ее ребенка!

Но по прошествии двух недель маленькая Хильда исчезла из замка. Пропала и ее кормилица. Не помня себя, Джоанна кинулась к Абу Хасану.

— Где моя дочь?

— Я услал ее вместе с кормилицей. Ребенку ничего не угрожает.

— Она в селении в долине?

— Нет. Их увезли по приказанию аль-Адиля. Но девочка в безопасности. Мой повелитель позаботился о ней.

Джоанна стояла, пошатываясь, закусив длинную косу, чтобы сдержать рвущийся из горла крик. Итак… аль-Адиль.

Но крик все же прорвался. Она опустилась на колени и зарыдала в голос.

Абу Хасан ушел, не скрывая довольной улыбки. Он воин, его не могут тронуть стенания молодой матери. А эта еще… С ее дурным норовом, непонятным ему, когда вспышки ее тигриного непокорства перемежались то с неожиданной детской веселостью, то с невыносимыми капризами… О, Абу Хасан так возненавидел эту назареянку, что в душе не стыдился признать ее своим врагом. А горе врага всегда дарит радость.

Глава 2

Левантийское побережье. Начало мая 1192 года

Четыре всадника — рыцарь-тамплиер с алым крестом на белой котте, двое воинов в пластинчатых доспехах и еврей в примечательной желтой шляпе — покинули хорошо охраняемые пределы графства Триполи и поскакали по находящейся под властью сарацин земле в окрестностях приморского Бейрута. Саму крепость Бейрут на побережье всадники миновали беспрепятственно, но дальше, там, где покрытые кедровыми лесами горы подступали к узкой прибрежной дороге, на них напали.

Сначала просвистела стрела, и возглавлявший небольшой отряд Мартин грубо выругался, когда острое жало вонзилось ему возле подмышки. Хороший стрелок знал куда метил: кожаный, обшитый стальными пластинами доспех хорошо укрывал все тело, кроме сгибов рук и подмышек. Боль была резкой и острой, Мартин пошатнулся в седле, стал сползать, пока его спутники кружили на месте, прикрывшись щитами и определяя, откуда прилетела стрела. Понятно, что из леса, но откуда именно?

Один из всадников, крупный рыжий норвежец Эйрик, повернулся к растерянно озиравшемуся еврею:

— Иосиф, ты без доспехов, так что быстро падай с лошади и притворись мертвым.

Сам он, как и Мартин, был в кожаной куртке с плотно нашитыми стальными пластинами, но его голову вместо шлема покрывала чалма, как у сарацина. Эйрик выглянул из-за щита, наблюдая, как Мартин, повиснув на боку коня, будто потерявший сознание раненый, а на деле укрывшись за его телом, направил скакуна в сторону зарослей. Итак, этот шустрый успел сообразить, где засада. И Эйрик тут же стал разворачивать в ту сторону своего бурого жеребчика.

Нападавшие уже появились, решив, что справились с путниками, — тех всего четверо, один ранен стрелой, а второй упал с лошади и уже не представлял опасности для их довольно многочисленного отряда. Сарацин не удержало под укрытием зарослей даже то, что один из четырех был тамплиером, — рыцарей ордена Храма местные разбойники опасались больше всего. Но ведь только двое в седле — храмовник и воин в чалме… или уже трое? А вон и четвертый, тот, что в желтой шляпе, приподнялся.

Мартин, подскакав ближе к зарослям, откуда высыпали разбойники, стремительно выпрямился в седле и метнул в ближайшего из них короткое копье, а следующего сразил мечом. Поспевший за ним венгерский тамплиер Ласло Фаркаш снес своего противника, который уже замахнулся саблей, древком копья, как дубиной, и тут же вогнал его острие в другого разбойника. Эйрик просто сбил наскочившего на него сарацина ударом щита и напором лошади, так что тот рухнул на песок вместе со своей небольшой изящной лошадкой, но, быстро выпутавшись из стремян, не стал нападать, а пополз на четвереньках прочь. Огромный норвежец стал рубиться над ним обеими руками — мечом парировал направленные на него удары, а секирой рубил так, что только кровавые брызги разлетались.

Такого отпора сарацины не ожидали и, пронзительно вскрикивая, поспешили обратно под сень спасительных зарослей. Победители не преследовали их. Тамплиер Ласло сказал:

— Это люди не эмира Бейрута, это обычные бедуины-разбойники, ищущие легкой наживы.

Он оглядел распростертые на залитом кровью песке тела и неспешно вытер меч о гриву своего вороного. Его смуглое скуластое лицо в обрамлении стального наголовника кольчуги расплылось в довольной усмешке, пышные черные усы приподнялись, обнажая крепкие ровные зубы. Будучи невысокого роста — что не бросалось в глаза, когда тамплиер был в седле, — Ласло хорошо справился со своей работой, ведь одной из основных обязанностей ордена Храма было уничтожать тех, кто препятствует мирному передвижению путников.

Норвежец тем временем повернулся к начавшему взбираться на коня еврею.

— Ты плохо слышал, что я тебе сказал, Иосиф? Пока шла схватка, тебе надлежало лежать с закрытыми глазами и не шевелиться.

Обычно Эйрик был мягок и предупредителен с молодым евреем, семейству которого привык служить. Сейчас же, видя непослушание Иосифа, он гневно сдвинул рыжие брови, его светло-серые глаза сверкали, а лицо так побледнело, что веснушки на нем казались почти черными. Даже мощная челюсть Эйрика подрагивала, словно он едва сдерживался, чтобы не открыть рот, откуда в любой миг могли посыпаться не только упреки, но и самая настоящая ругань. Но Эйрик и впрямь опасался за Иосифа: еврей не был воином, а его плащик и желтая шляпа, из-под которой выбивались густые кучерявые волосы, вряд ли могли послужить парню защитой.

Собой Иосиф был не больно красив: слишком крупный горбатый нос, близко посаженные глаза, скошенный подбородок, однако когда он улыбнулся Эйрику, понимая, что тот не столько злился, сколько переживал за него, лицо его осветилось такой светлой и ласковой улыбкой, что оно стало казаться по-настоящему привлекательным.

— Не унижай меня своей суровостью, Эйрик. К тому же вы так сражались, что я чувствовал себя защищенным со всех сторон, и оставаться лежать на песке было как-то… Это как проявление неуважения к мастерству и доблести столь отменных воинов.

Но через миг улыбка еврея уже погасла, когда он увидел окровавленного Мартина с торчавшей из-под руки стрелой.