Паскаль Брюкнер - Парадокс любви

Совсем недавно мы оставили позади кровавые режимы, которые хотели из братства народов сделать застенок, подвергнув ради этого террору миллионы людей. Чтобы объединить людей, необходимо сперва покончить с некоторыми из них, например, с еретиками, неверующими, эксплуататорами. И тут и там все та же преступная доброта владеющих Истиной: инквизитора, крестоносца, политкомиссара. «Братство или смерть» — известно, каким успехом пользовался этот лозунг во времена Французской революции. Начинают со ссылок на евангельские строки: «Первые сподвижники Спасителя были как братья, равные и свободные», — скажет в 1791 году аббат Ламуретт (говорящее имя![163]), а кончают обвинениями в измене, отправляя друг друга на эшафот[164]. Коммунизм в его советском варианте, а также в духе Мао, Кастро и Пол Пота истреблял своих соратников и попутчиков, которые у подножья виселицы клялись в верности делу Революции и Социализма. Что остается делать, если высокий идеал веры в Христа или Ленина требует отсечения загнивших частей, мешающих наступлению рая? «Вы мои братья, поскольку у меня есть враг», — сказал Элюар, талантливый поэт-сталинист. Полистайте выступления апологетов братства, прислушайтесь к дрожи в их голосе: желчь, ненависть — их ничто не радует, их ото всего тошнит. И не удивительно, что последние интеллектуалы-коммунисты Европы, например, Ален Бадью и Славой Жижек, ссылаются на апостола Павла, христианство и преображающую силу любви.

Последствия риторики благих намерений губительны: чьи-то несчастья немного значат, если они приближают пришествие «Града Божия» или Революции. Мы стремимся делать добро, значит, на нас нет вины. Уже Паскаль в «Письмах к провинциалу» спорил с одним иезуитом, который оправдывал ошибку красотой плана: «Когда мы не можем помешать действию, мы очищаем, по крайней мере, умысел; так мы исправляем изъян средства чистотой намерения»[165]. Трудно преувеличить число преступлений, на которые может вдохновить любовь к человечеству в целом, неуравновешенная любовью к людям в частности. Агрессивность, убежденная в своих правах, уверенная, что трудится для спасения душ или для освобождения угнетенных, сплачивает своих приверженцев в единое страстное и беспощадное целое. Христианский Бог, любящий «кротких и милосердных», начал с того, что спровоцировал чудовищную бойню. Высшей любовью оправдываются и пытки предателей, и физическое устранение «врагов народа» во имя коммунизма. Современная эпоха знала два рода тирании: тирания ненависти, национал-социализм, и тирания любви, марксизм-ленинизм, который сложнее опровергнуть, так как его идеалы благородны. Программа нацистов держалась на неприятии евреев и прочих «низших рас», предназначенных к уничтожению. Программа коммунизма заключалась в том, чтобы освободить весь «род людской» с помощью пролетариата. Первые изъяснялись на языке палачей, «высшей расы», вторые на языке жертв, притесняемых. Но, осуществляя справедливость на земле, следовало сперва устранить все элементы, стоящие у нее на пути: буржуазию, кулачество, социально чуждых, империалистов и т. п. Величие дела, предпринятого во имя страдающего человечества, оправдывало грубость применяемых методов. Коммунизм был доведенной до абсурда разновидностью христианства.

Схожесть, безусловно, на этом заканчивается. Большевизм, как и нацизм, его брат и враг, поставили убийство на индустриальные рельсы и за один век уничтожили больше людей, чем христианская Церковь за всю свою историю[166]. К тому же христианство процветает, а социалистическое содружество рухнуло. Отчего эта разница? Религия, в отличие от светских доктрин, не подлежит проверке: ее цели на небесах, а не здесь. Европейское христианство очеловечилось не изнутри и не по доброй воле, но потому, что Возрождение, Реформация, Просвещение и Французская революция ослабили его земное, мирское господство и спасли его господство духовное. У Рима хватило мужества покаяться на Втором Ватиканском Соборе — пересмотреть свою доктрину, отсечь агрессивность отдельных ее аспектов, признать наиболее чудовищные ошибки. Христианским Церквям понадобилось почти два тысячелетия, чтобы вынужденно, под нажимом прийти, наконец, к некоторой трезвости. Периоды истовой веры на Западе способствовали не только появлению великих произведений искусства и росту прогресса, что бесспорно, но и разгулу зла и варварства. Никаких сожалений по поводу этих высокодуховных времен! Христианство вновь стало популярным лишь оттого, что ему подпилили зубы (что не происходит и, возможно, никогда не произойдет с исламом). Христианство, в формах католичества, протестантства и православия, отказалось от насилия лишь потому, что отказалось от любви как непримиримой страсти. Римская церковь превратилась, не желая того, в парламент, занятый разбирательствами между собственными фракциями. Даже если она по-прежнему видит себя единственной носительницей истинной веры, она соглашается, не без колебаний, и на самокритику, и на диалог с атеистами, агностиками и представителями других конфессий. Церковь бывала нетерпима из-за любви, теперь она вынуждена быть терпимой из-за слабости. За исключением ислама, не растратившего строптивости, принцип светскости принят повсюду в Европе, и его правомерность сегодня не обсуждается. У мировых религий в демократическом обществе уже нет возможности отправлять в тюрьму или казнить несогласных. Достойна сожаления позиция Рима в вопросах о целибате священников, рукоположении женщин, контрацепции, абортах, гомосексуализме; запрет на противозачаточные таблетки безответствен, а запрещать презервативы во имя воздержания, когда вокруг свирепствует СПИД[167], со стороны церковных властей преступно.

Тем не менее, Церковь уже согласна, что само по себе большой прогресс, отделить любовь от прозелитизма:

Любовь бескорыстна; она проявляется не для достижения каких бы то ни было целей. Тот, кто занимается благотворительностью от имени Церкви, никогда не будет пытаться навязать другим ее веру. Он знает, что любовь — в ее чистоте и бескорыстии — есть лучшее свидетельство о Боге, в Которого мы веруем и Который побуждает нас любить[168].

Подобные поправки исключительно важны: отказ от насильственного обращения — это огромный шаг вперед; становится понятно, почему христианство стало синонимом кротости. Чем более разделена великая вера, тем сильнее ее открытость, готовность к сомнениям и самоанализу. Надежда увидеть однажды христианский мир единым, как было в первые века нашей эры, наивна, так как различные направления — лютеранское, кальвинистское, православное, католическое — процветают в их плюрализме, а не в ложном единстве. Всякий монотеизм однажды перерождается в политеизм, пути к Богу множатся по мере того, как человечество становится многообразнее. Будем надеяться, что религия пророка Мухаммеда, уже расколовшаяся между суннитами и шиитами, будет делиться и дальше, и что фитна[169] только углубится между отдельными направлениями, школами и сектами. Хочется повторить вслед за Мориаком, сказавшем о Германии после окончания Второй мировой войны: «Я так люблю Германию, что чем их будет больше, тем лучше». Когда какой-либо конгрегации угрожает раскол — сегодня это касается англикан, завтра, быть может, коснется католиков, — следует радоваться: теряя в силе, можно приобрести в мудрости и умеренности. Парламентская форма существования — это будущее великих конфессий. «Там, где существует лишь одна религия, царит тирания; там, где их две, царят религиозные войны; там, где религий много, наступает свобода» (Вольтер).

Что можно извлечь из вышесказанного? Что, будь мы атеисты или ярые антиклерикалы, мы живем, и в значительно большей степени, чем когда-либо, под влиянием христианства, которое, в свою очередь, унаследовало многие черты платонизма. И те, кто его оспаривают, принадлежат все той же невероятной эре, которую оно открыло. Сторонники обновления, начиная с XVIII века, справедливо разоблачали подавление инстинктов и женоненавистничество, насаждаемое Церквями. Но социалисты, позитивисты, коммунисты, либералы и анархисты — все унаследовали христианскую идею спасения посредством любви, облеченной миссией вселенского искупления. Они реабилитировали плоть во имя того же идеала братства душ и единства убеждений: «когда мысли всех не будут тайной для любого» (блаженный Августин). В XIX веке Толстой, враг бесплодного разума, доказывал, что возрождение человеческого рода произойдет через чувство. В конце 1960-х поэт-битник Аллен Гинзберг в свою очередь провозгласил: «Свободная любовь спасет мир». Признавая, что мир нуждается в спасении, спросим себя, достаточно ли для этого одной нежности и филантропии?

Пора, наконец, с этим покончить…

ПЕНИС: в 1998 году Габриель Кон-Бендит опубликовал памфлет против главенства пениса, с его вечной агрессией, и призвал собратьев отказаться от обычая введения члена, предпочтя ему ласки и нежные поцелуи. Успех виагры привел в бешенство этого борца за детумесценцию[170].

МУЖСКОЙ СПОСОБ МОЧИТЬСЯ СТОЯ: некоторые немецкие феминистки наклеивают в мужских туалетах призывы покончить с фаллическим тщеславием и справлять малую нужду сидя.

ФОРМУЛА «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ»: «Je t’aime = Je t’ai», т. e. ты мне принадлежишь, ты моя. Иными словами, мы имеем дело с «любовным выслеживанием», воспроизводящим традиции классической буржуазной семьи[171].

ЕЩЕ РАЗ О ФОРМУЛЕ «Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ»: Нужно ее заменить, как объясняет Люс Иригарэй, на «J’aime a toi», «Я люблю к тебе», отказавшись от порабощения партнера, которое отражено в привычном «я тебя люблю». «J’aime a toi» означает, «что я не рассматриваю тебя ни как прямое, ни как косвенное дополнение к самому себе… Я думаю о себе и обращаюсь к тебе через это обращение к себе. Ты становишься моей (моим) не в качестве добычи: уважая свой характер, свое прошлое, свои планы на будущее, я в равной степени уважаю их и у тебя»[172].

КУПАЛЬНИК ИЗ ДВУХ ЧАСТЕЙ: в 2007 году шведские феминистки добивались разрешения купаться топлесс в общественных бассейнах и требовали пересмотреть общепринятое отношение к женской груди с целью упразднить его сексуальный характер. Почему бы, следуя этой логике, не предложить мужчинам прикрывать грудь бюстгальтером, а в мусульманских странах не потребовать ношения мальчиками паранджи из соображений соблюдения равновесия?

ГОМОСЕКСУАЛИЗМ: Христианская Коалиция, состоящая из правого крыла американских верующих, финансирует в газетах рекламную кампанию по «излечению геев». Процент «излеченных» неизвестен, как, впрочем, и судьба, уготованная пожелавшим вернуться на путь греха.

PACS (гражданское соглашение о совместной жизни, утвержденное во Франции в 1999 г. правительством Лионеля Жоспена, что спровоцировало демонстрации правых под лозунгами «Педерастам место в аду» и «Геев на костер»): по мнению его противников, это соглашение наносит удар по семейным устоям. «Право, основанное на генеалогическом принципе, уступает место принципу гедонизма, свойственному нацизму»[173].

«УДАР МОЛНИИ», ИЛИ ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА «Следовало бы пересмотреть всю современную концепцию любви, предстающую вполне очевидно во всей ее вульгарности в таких выражениях, как „медовый месяц“ или „удар молнии“… всю эту фальшивую метеорологию… приправленную притом самой гнусной революционной иронией»[174].

РОМАНТИЗМ: Нужно перестать «верить в естественность любви и ее романтические атрибуты, в закрепленность половой роли, обладание, исключительность, ревность и физическую верность как в разнообразные доказательства любви» и выйти за пределы «половых различий, сексуальных ориентаций, чтобы вскрылись новые идентичности» и «обнаружились иные потенции»[175].

БРАК, МОНОГАМИЯ… верность, зачатие, дети, неврозы, проституция, сожительство, «семейные сцены, истерики, угрозы, претензии, насилие, ненависть, враждебность, ревность, гнев, безумие, ярость, горячность, свойственные любовным отношениям, происходят, и это трагично, из одного негативного центра… влечения к смерти, принимающего разные обличья и всегда готового очернить все, к чему оно ни прикоснется»[176].

ПРЕЗЕРВАТИВ: «Христиане разоблачают ложь, которую сегодня принято называть „любовью“… Мы отказываемся сводить любовь к ее жалким имитациям на обложках журналов и на экране, к штампованному синтетическому спариванию; мы отказываемся от всех форм лжелюбви, которую пытаются нам навязать. Мы не хотим ни синтетической любви, ни любви в синтетике»[177].

ПОРНОГРАФИЯ: «Даже Гитлер не догадался превратить секс в орудие убийства — зато этого удалось добиться порнографической индустрии»[178], которая на самом деле служит «орудием геноцида», «Дахау, устроенным в спальне под всеобщие восторги»[179].