— Мы были благородны с вами, — сказал Лесли Харрингтон. — Мы сделали так, что у вас есть дом с отоплением, машина и жалование. Все, что вы можете сделать, это не вредить самому себе. Мне нужна эта квартира наверху для нового директора, и она нужна сейчас.

Вот, подумал преподобный Фитцджеральд, вот вам и Лесли Харрингтон. То, что он не может получить благородным способом, он получает с помощью грязных угроз. Для Харрингтона было типично вот так напрямую говорить о своих постоянных и щедрых пожертвованиях церкви. Какую защиту мог выбрать против такой тактики зависимый священник? Как мог он сказать Харрингтону, что боится, что кто-нибудь будет жить так близко от него? Предполагается, что священник обязан жить в непосредственной близости от других. Как бы это прозвучало, если бы он сказал Харрингтону, самому богатому стороннику конгрегациональной церкви Пейтон-Плейс, что преподобный Фитцджеральд боится, что кто-то будет жить рядом с ним? Нет, этого нельзя было делать. Как выразился про себя священник, его руки были связаны, а уста опечатаны. Он рассмеялся, похлопал по плечу Лесли Харрингтона и сказал владельцу фабрики, чтобы тот не волновался по пустякам. Он, преподобный Фитцджеральд, скажет Нелли Кросс убраться наверху и приготовить квартиру для мистера Росси, который должен прибыть в Пейтон-Плейс через три дня.

Когда приехал Майкл, преподобный отец выждал, пока уйдет Лесли, и выставил свои условия.

— Послушайте, мистер Росси, — сказал он, — я не желаю, чтобы наверху пили, курили и включали на всю катушку радио.

Майкл рассмеялся.

— Вы живете внизу, падре, — сказал он не очень приятным тоном, — а я наверху. Таким образом, вы не узнаете, напиваюсь ли я каждый вечер до полусмерти, а я не узнаю, поклоняетесь ли вы в тайне каким-нибудь идолам или нет.

У преподобного Фитцджеральда отвисла челюсть. То, что сказал Майкл, не было правдой, но было не так уж далеко от нее.

— Фитцджеральд? — поинтересовался Майкл в тот вечер, более двух лет назад. — Ирландец, не так ли?

— Да.

— Оранжист, а?

— Нет.

На этом беседа закончилась, но священник-конгрегационалист еще не одну неделю ломал голову над тем что на уме у Майкла.

Франсис Джозеф Фитцджеральд, рожденный и воспитанный в католической вере, вырос в многоквартирном доме в восточном Бостоне. Когда он уже приближался к двадцати, ему доставляло удовольствие говорить, что он оставался католиком, пока не научился читать. После этого, говорил Франсис, он обнаружил в католицизме слишком много дыр, чтобы эта религия могла удовлетворить интеллигентного, образованного человека. Фитцджеральд отверг дырявую Римскую церковь и стал протестантом. Новая религия настолько отвечала всем его запросам, что он решил стать священником. Это было непросто. Франсис обнаружил, что протестантские богословские школы не горят особым желанием принять бывшего католика, ирландца по фамилии Фитцджеральд. Но, как бы там ни было, он достиг своей цели. Он не только закончил хорошую школу: вы пускаясь, он был одним из лучших в своем классе, и, когда Франсис был посвящен в духовный сан, учителя возлагали на него большие надежды и искренне желали ему успехов на выбранном поприще.

Думая об этом теперь, Франсис Джозеф Фитцджеральд не мог вспомнить, когда именно он начал интересоваться католической религией, с которой в юности распрощался с такой легкостью. Фитцджеральд знал, что это началось двадцать лет назад, когда он приехал в Пейтон-Плейс, но он не мог вспомнить точно тот момент, когда протестантизм стал для него недостаточен. Если бы было можно вспомнить момент, рассуждал преподобный отец, можно было бы получить ответы на все эти бесконечные вопросы. Но случай, безусловно, был, в этом Фитцджеральд был абсолютно уверен, произошло что-то тривиальное, что тогда даже не привлекло его внимания, но осталось в сознании, превратилось затем в гнойную язву на его вере. Мозг Фитцджеральда ослаб в поисках ответа, язык его болел от желания говорить, но он не мог, конечно же, обсуждать эти вопросы с женой.

Маргарет Фитцджеральд, урожденная Маргарет Банкер, единственная дочь священника конгрегациональной церкви Уайт-Ривер, ненавидела католицизм яростной, нехристианской ненавистью. Это Франсис понял вскоре после того, как женился. Если быть точным, он понял это через неделю после свадьбы, когда они с женой еще проводили медовый месяц в Белых Горах.

— Пегги Фитцджеральд, — смеясь, сказал он тогда, и, как позднее вспоминал Фитцджеральд, это была его единственная попытка пошутить с женой. — Пегги Фитцджеральд, — сказал он с резким ирландским акцентом, что не составляло для него особого труда, — напоминает мне мою матушку, ирландскую девушку из графства Галуэй.

Миссис Фитцджеральд это не забавляло.

— Ты никогда от этого не избавишься, да? — злобно прокричала она ему в лицо. — Ты всегда будешь ирландцем, черным ирландским католиком из бостонских трущоб. Не вздумай когда-нибудь еще называть меня Пегги! Меня зовут Маргарет, заруби себе это на носу!

Франсис Джозеф был потрясен.

— Мою мать звали Маргарет, — защищаясь, сказал он, и ирландский акцент без следа исчез из его речи, — а отец всегда звал ее Пегги.

— Твоя мать, — сказала Маргарет так, будто старушка Фитцджеральд была оборотнем. — Твоя мать!

Итак, естественно, когда преподобный Фитцджеральд начал сомневаться и одновременно бояться своих мыслей, он не мог обратиться к своей жене в поисках утешения, которое способна дать дискуссия. Пока не приехал и не занял квартиру наверху Майкл Росси, он продолжал работать, спрашивал себя и сам пытался найти ответы.

Стараясь обойти каждую скрипучую доску и надеясь не разбудить тихонько похрапывающую в задней спальне апартаментов Маргарет, преподобный отец поднимался на второй этаж. Маргарет не любила Майкла, она говорила, что он слишком шумный, слишком темный, слишком нахальный, слишком большой и проявляет слишком мало уважения к конгрегациональной церкви. Истинная причина ее нелюбви к Майклу заключалась в том, что она не могла его запугать. Когда миссис Фитцджеральд использовала тактику, которая превращала преподобного отца в уступчивого и безответного олуха, Майкл только смеялся над ней.

Директор школ Пейтон-Плейс сидел в своей гостиной, развалясь в легком кресле. Кроме спортивных трусов, на нем ничего не было, в руке он держал высокий, запотевший бокал.

— Присоединяйтесь, — сказал он священнику, когда тот постучал и вошел в комнату.

— Я подумал, может, вы захотите спуститься на террасу и немного побеседовать, — застенчиво сказал Фитцджеральд. Он всегда стеснялся, когда видел обнаженного человека, и теперь тоже говорил, отведя глаза от Майкла.

— Мы не можем спуститься на террасу, — сказал Майк. — Там мы можем разбудить миссис Фитцджеральд, которая уже около часа так мирно похрапывает. Присаживайтесь и выпейте немного. Если уж на то пошло, здесь так же прохладно, как и на террасе.

— Спасибо, — усаживаясь, сказал Фитцджеральд. — Но я не пью.

— Что? — изумился Майк. — Непьющий ирландец? Никогда о таком не слышал.

Фитцджеральд натянуто рассмеялся. Майк говорил не очень-то тихо, и он боялся, что Маргарет проснется. Она терпеть не могла, когда ее мужа называли ирландцем. Если бы она услышала Майка, она бы наверняка поднялась наверх и утащила Франсиса спать.

— Хорошо, — сказал он. — Я, пожалуй, выпью. Но только совсем немного.

Майк вышел в маленькую кухню и вернулся с таким же высоким и полным бокалом, как и его собственный.

— Вот, — сказал он. — Для вас это будет в самый раз.

Фитцджеральд очаровывал Майкла. Священник представлял собой совершенный тип человека в состоянии войны со своим окружением и с самим собой. Часто, глядя на Фитцджеральда, Майк удивлялся, как преподобному отцу удалось продержаться так долго и не сломаться физически, не перегореть психически. Он спрашивал о священнике Конни Маккензи, но она не согласилась с его мнением о том, что с Фитцджеральдом что-то определенно не так. С ним все в полном порядке, говорила она, может, он не такой одаренный, как другие проповедники, но он хороший человек, добросовестный и правоверный. Когда Майк смотрел на Фитцджеральда, он удивлялся силе той разрушительной тенденции в человеке, которая, ради сохранения того образа, что он создал для окружающих, доводила его до крайности.

Еще будучи молодым, Майк понял, что существуют два типа людей: те, кто создают и сохраняют для себя дорогие и порой мучительно скучные раковины, и те, кто этого не делают; те, кто живут в постоянном страхе, как бы их раковина не разбилась и все не увидели ту слабость, что прячется под ее створками, и те, кто не разбиваются и не делаются жестче. Майк много раздумывал над этим и в конце концов пришел к незатейливому сравнению души с босой ступней. Некоторые люди могут свободно ходить босиком, и от этого их ноги грубеют и становятся жестче, другие же не могут сделать и шага, чтобы не наступить на битое стекло. Но большинству, улыбаясь, думал Майк, таким, как Лесли Харрингтон, преподобный Фитцджеральд и Конни Маккензи, и в голову не придет снять обувь. Лесли Харрингтон разыгрывает из себя крутого, преуспевающего бизнесмена, чтобы спрятать посредственный ум и боязнь оказаться бессильным. Констанс Маккензи под одеждами холодной девы скрывает страстную, жаждующую любви женщину. И вот Франсис Фитцджеральд изображает непьющего священника-конгрегационалиста, а сам тоскует по белому воротничку и ежедневной порции вина ирландского священника. Майку хотелось пробить кулаком фальшивую вывеску Лесли Харрингтона, он хотел уничтожить в Констанс желание обороняться, но по отношению к Фитцджеральду он чувствовал только жалость.

Почему этот бедняга не бросит все, что у него есть, думал Майк, и не побежит исповедоваться к ближайшему священнику?

— Мы не видели вас в церкви в прошлое воскресенье, — говорил Фитцджеральд. Боюсь, все, что я говорил, никак на вас не подействовало. Вас невозможно обратить в веру.

Фитцджеральд гордился тем, что удерживал религиозные беседы с Майком на безличностном, интеллектуальном уровне.

— Конечно, — продолжал Фитцджеральд, — когда речь заходит о том, чтобы в церкви было побольше прихожан, мы — протестанты — оказываемся в невыгодном положении. У нас нет, как у католиков, хлыста, чтобы держать в страхе наших прихожан. Если католик пропускает мессу, он совершает грех и тем самым только вредит самому себе, если же протестант не приходит в церковь, все, что мы можем сделать, — это надеяться, что увидим его в следующее воскресенье.

— Это только одна точка зрения, — сказал Майк. — С другой стороны, меня не интересует религия, которая кому-нибудь по какой-либо причине угрожает хлыстом.

Фитцджеральд был изумлен.

— О, — сказал он, качая головой. — Я думаю, ваше мнение ошибочно, мистер Росси. Я действительно так думаю. Знаете, вот тут я полностью согласен с нашими друзьями католиками — церкви нужна сильная власть над людьми.

Фитцджеральд постоянно утверждал, что согласен с философией католиков только в одном определенном вопросе, но Майк знал, что до конца вечера преподобный отец назовет еще дюжину пунктов, по которым он согласен с католиками, начиная с контроля над рождаемостью и заканчивая отказом хоронить самоубийц в освященной земле.

Чего же стоит религия, любая религия, горько думал Майк, если она может сделать с человеком то, что она сделала с Фитцджеральдом.

Где-то Фитцджеральд потерял из виду свой смысл жизни. Он потерял его в гуще навороченных человеком противоречий и теперь воевал с собственным разумом, пытаясь отыскать его. Преподобный отец перечислил Майку все заповеди, включая и ту, что он называл — «служение Господу». Он указал на все различия между заповедями католиков и протестантов.

— А теперь я спрашиваю вас, мистер Росси, каким образом протестанты собираются усилить свою церковь, если они отказываются объявить вне закона контроль над рождаемостью? Боюсь, тут католики нас опередили. Посмотрите, сколько детей каждое воскресенье ходит в церковь святого Иосифа. Их в два раза больше тех, что приходят ко мне. Если мы хотим иметь результат, мы должны привлекать их, пока они молоды, у нас должно быть много молодых прихожан.

Дай мне ребенка, пока ему нет семи, подумал Майк, и он навсегда на моей стороне. Если так говорят фашисты — они негодяи и похитители детей, если так говорит церковь — это называется наставление ребенка на путь истинный.

— Послушайте, преподобный отец, — сказал Майк, когда священник на секунду иссяк. — Почему вы раздуваете разницу в церемониях и в правилах до такой большой проблемы? Это ведь глупо, не так ли? Если бы я пригласил вас и отца О'Брайена и затеял дискуссию на тему — сколько ангелов может станцевать на острие иголки, вы бы оба подумали, что я спятил. Не глупо ли тогда спорить из-за того, как будет крещен ребенок, погрузят ли его в воду целиком или покропят голову несколькими каплями? И считать ли грехом употребление в пищу мяса по пятницам?