Грейс Металиус - Пейтон-Плейс

«Бабье лето» похоже на женщину. Зрелую, страстную, пылкую, но изменчивую и своенравную, она приходит и уходит, когда захочет, так что никто не знает, придет ли она вообще и, если придет, надолго ли… На севере Новой Англии «бабье лето» на какое-то время отодвигает приход зимы. Оно приносит с собой последнее тепло года — не отмеченный ни в одном календаре сезон, который живет, пока зима не зашевелит ледяными костями и не появится на пороге со своим извечным снаряжением — облетевшими деревьями и твердой, промерзшей землей. Старики, чью молодую кровь выдули промозглые ветра, знают, что «бабье лето» — притворщица, что надо быть стойкими и не следует воспринимать его всерьез. Молодые же полны ожидания, они возбужденно вглядываются в холодное, осеннее небо, надеясь увидеть какой-нибудь знак, предвещающий встречу с ним. А иногда и старики, несмотря на собственный опыт и забыв о здравомыслии, надеются и ждут «бабье лето», обратив усталые глаза к небу в поисках следов поддельной нежности.

В тот год в начале октября «бабье лето» заглянуло в город под названием Пейтон-Плейс. Веселая, прелестная женщина подчинила себе всю округу, и все стало красивым до боли в глазах.

Небо было низким и насыщенно синим. Клены, дубы и ясени — красные, коричневые и желтые — прихорашивались в не по сезону теплых лучах солнца «бабьего лета». На холмах вокруг Пейтон-Плейс, излучая зелено-желтое сияние, по-старчески неодобрительно взирали на эту картину хвойные. На дорогах и тротуарах города лежали опавшие листья и так весело хрустели под ногами, так ароматно пахли, что только очень дряхлый старик, проходя по ним, мог думать о смерти и разложении.

Город тихо лежал в объятиях «бабьего лета». Ничто не двигалось на улице Вязов, главной улице города. Владельцы магазинов философски подходили к отсутствию торговли. Опустив парусиновые тенты перед витринами, они отдыхали в задних комнатах: кто-то дремал, кто-то просматривал «Пейтон-Плейс Таймс», кто-то слушал репортаж с бейсбольного матча.

С восточной стороны улицы Вязов поднимался шпиль конгрегациональной церкви. Указанное сооружение пронзало листву окружавших его деревьев и сияло ослепительно-белым светом на фоне ярко-синего неба. С противоположной стороны, через шесть кварталов деловой части города, стояло еще одно остроконечное здание. Это была католическая церковь, и ее шпиль, увенчанный золотым крестом, затмевал шпиль конгрегационалистов.

Сет Басвелл, владелец и редактор «Пейтон-Плейс Таймс», как-то раз написал в одной из своих статей, что две церкви, подобно обложке гигантской книги, держат с двух сторон деловой район города. Это поэтическое сравнение вызвало серию незначительных взрывов в Пейтон-Плейс. Редкий католик в этом городе хотел иметь что-то общее с протестантом, а конгрегационалисты совсем не горели желанием вступать в брак с католиками. Если уж воображаемой обложке суждено было существовать, то и первый, и последний лист должны были исповедовать одну религию.

Посмеявшись неделю над спорами, последовавшими за его публикацией, в следующем выпуске «Пейтон-Плейс Таймс» Сет переклассифицировал две церкви в высокие горы, охраняющие покой мирной деловой долины. И католики, и протестанты тщательно изучили вторую статью, в поисках следов сарказма и насмешек, но в конце концов обе стороны по достоинству оценили написанное, что еще больше развеселило Сета.

Старый, закадычный друг Сета доктор Мэтью Свейн ворчал:

— Хм, горы? Скорее два чертовых вулкана.

— И оба дышат серой и огнем, — смеясь, добавил Сет и налил еще по бокалу.

Доктор не разделял веселья своего приятеля. По его словам, доктор ненавидел три вещи в этом мире: смерть, венерические заболевания и организованную религию.

— На ум не приходит ни одна история, совершенная или нет, которая заставила бы меня посмеяться над чем-нибудь из этого, — говорил он.

Однако этим октябрьским днем Сет не думал о противостоящих религиозных фракциях, то есть не думал не только о них, а вообще ни о чем. Он сидел в своем офисе на первом этаже, потягивал что-то охлажденное, смотрел в окно и рассеянно слушал репортаж с бейсбольного матча.

Напротив большого белокаменного здания суда с выкрашенным ярь-медянкой куполом, на деревянных скамейках, которые являются, кажется, частью любого муниципального здания в маленьких городах Америки расположились старики. Они устроились на солнечной стороне и, сдвинув на глаза помятые фетровые шляпы, подставили свои старые, замерзшие кости теплому солнцу «бабьего лета». Старики были так же недвижимы, как и деревья, именем которых была названа главная улица города.

Тротуары, покрывшиеся рябью от выступающих на поверхность корней огромных деревьев, были пусты. Часы на здании городского банка, расположенного напротив суда, пробили один раз.

Была пятница, половина третьего.

Кленовая улица делила улицу Вязов ровно на две части. Широкая, затененная деревьями, она тянулась с севера на юг через весь город. В северном конце тротуар заканчивался и открывалось пустое пространство, где стояли школы Пейтон-Плейс. Именно к этим зданиям держал путь Кенни Стернс — городской мастер на все руки. Старики на скамейке у здания суда приоткрыли сонные глаза.

— Вон идет Кенни Стернс, — сказал один из них. Это было совершенно лишнее замечание, каждый видел и, более того, знал Кенни.

— Трезв, как стеклышко.

— Ну, это не надолго.

Они рассмеялись.

— И все равно, он отличный работник, — сказал старик по имени Клейтон Фрейзер, который, о чем бы ни шла речь, вечно был не согласен.

— Да, когда не слишком пьян.

— Не знаю ни одного случая, когда бы Кенни из-за выпивки пропустил работу, — сказал Клейтон Фрейзер. — В Пейтон-Плейс нет другого такого мастера: у него, что называется, «золотые руки».

— Жаль, с женой ему не так везет, как с работой, — хихикнул другой старик. — Может, для него было бы лучше быть мастером в чем-нибудь другом.

Замечание было принято одобрительными смешками.

— Джинни Стернс — бродяга и проститутка, — без улыбки заявил Фрейзер. — Не так-то много может сделать парень, женившись на прирожденной шлюхе.

— Может напиться, — сказал старик, первым начавший беседу.

Разговор исчерпал себя, все на минуту замолчали.

— Сегодня пожарче, чем в июле. Будь я проклят, если моя рубашка не намокла от пота.

— Не надолго, — сказал Фрейзер, сдвинув шляпу на затылок и взглянув на небо. — Я видел такие повороты погоды! Не проходило и двенадцати часов, как после такого же солнцепека, как сегодня, начинался снегопад. Это не надолго.

— Не очень-то хорошо для здоровья. В такой денек, как сегодня, начинаешь подумывать, не надеть ли опять летнее белье.

— Хорошо или плохо, а я бы не стал жаловаться, если бы такая погодка стояла до следующего июня.

— Это не надолго, — сказал Клейтон Фрейзер. На этот раз его замечание не спровоцировало очередную дискуссию.

— Да, — согласились старики, — это не надолго.

Кенни Стернс дошел до поворота на Кленовую улицу и исчез из виду.

Школы Пейтон-Плейс стояли друг напротив друга. Начальная школа помещалась в старом, большом, деревянном здании устрашающего вида, средняя же школа была гордостью города, она занимала кирпичное здание с огромными, чуть ли не во всю стену, окнами и внешним видом напоминала скорее небольшой современный госпиталь, чем школу. Начальная школа была построена в викторианском стиле, в худшем его варианте; с торцов зигзагом извивались отвратительные пожарные лестницы и в довершение всего это допотопное сооружение венчала открытая колокольня. Звонили с помощью толстого, желтого каната, протянутого через потолок и пол третьего этажа, его конец свисал в углу холла второго этажа и являлся вечным соблазном для маленьких учеников. Школьный колокол был тайной любовью Кенни Стернса, он полировал предмет своей любви столь тщательно, что тот сиял в лучах октябрьского солнца, как антикварная оловянная посуда. Подойдя к школе, Кенни посмотрел на колокольню и удовлетворенно кивнул.

— Твой звон приятнее звона небесных колоколов, — сказал он вслух.

Кенни стоял возле низкой изгороди, отделяющей начальную школу от первого дома по Кленовой улице. Теплый воздух наполнял аромат зелени и стружек: Кенни только этим утром закончил строить изгородь.

— В такой денек не до учебы, — сказал Кенни и беспокойно пожал плечами. Это не относилось к его невнятным рассуждениям, а скорее выражало недоумение по поводу собственных необычных эмоциональных ощущений.

Кенни хотелось упасть в траву и прижаться к ней лицом.

— Такой уж денек, — грубо сказал он, обращаясь к тихим зданиям школ. — Совсем не для учебы.

Кенни заметил маленькую веточку, нарушающую ровную линию изгороди, он нагнулся, чтобы сорвать ее, и вдруг почувствовал неожиданный прилив нежности. В следующую секунду его охватило бешенство, он сорвал пучок листьев и мял, мял его в кулаке, пока не почувствовал влагу. Кенни задыхался от внезапно нахлынувшего гнева. Когда-то давно, когда он еще не научился плевать на все и ни о чем не беспокоиться, Кенни чувствовал то же по отношению к своей жене Джинни. Тогда он испытывал точно такую же нежность, которая внезапно перерастала в желание уничтожить, подавить, завладеть силой. Кенни разжал кулак и вытер ладонь о свою робу.

— Ради всего святого, мне надо выпить, — с чувством сказал он и направился к парадным дверям начальной школы.

Без пяти три — время занять свое место у колокольного каната.

— Ради всего святого, мне надо выпить, это уж точно, — повторил Кенни и начал подниматься по деревянным ступенькам.

Слова Кенни, адресованные колоколу и, следовательно, произнесенные вслух, легко проникли в класс, где мисс Элси Тронтон вела урок восьмого класса. Несколько мальчишек громко рассмеялись, девочки заулыбались, однако веселье царило недолго. Мисс Тронтон была верной сторонницей теории, что, если ребенку дать один палец, он откусит всю руку, и, несмотря на то, что она устала и была пятница, мисс Тронтон быстро восстановила порядок в классе.

— Кто-нибудь из вас хочет остаться на полчаса после уроков? — спросила она.

Девочки и мальчики в возрасте от двенадцати до четырнадцати лет сразу стихли, но лишь только раздался первый удар колокола Кенни, они тут же громко зашаркали ногами. Мисс Тронтон постучала линейкой по своему столу.

— Вы будете сидеть тихо, пока я вас не отпущу, — сказала она. — Итак, ваши парты чисты?

— Да, мисс Тронтон, — ответил нестройный хор голосов.

— Можете встать.

Сорок две пары ног заняли позицию между партами. Мисс Тронтон дождалась, пока все спины выпрямились и все головы повернулись к ней.

— Урок окончен. Вы свободны, — сказала она и, как только эти слова слетели с ее губ, как всегда, почувствовала глупое желание наклониться и закрыть голову руками.

Через пять секунд класс опустел, и мисс Тронтон облегченно вздохнула. Продолжал весело звонить колокол Кенни. Учителя не без юмора заметили, что в три часа дня он звонит с особым рвением, а в 8.30 утра та же мелодия звучит печально, как на похоронах.

«Если бы я была уверена, что это что-то изменит, — рассуждала про себя мисс Тронтон, пытаясь расслабить занемевшую спину, — я бы тоже считала, что мне надо выпить, ради всего святого».

Слегка улыбаясь, она подошла к окну посмотреть, как дети уходят со школьного двора. Толпа учеников начала распадаться на небольшие группки и пары. Мисс Тронтон заметила, что только одна девочка шла в полном одиночестве. Это была Эллисон Маккензи. Дойдя до тротуара, она сразу отделилась от остальных и быстро зашагала вниз по Кленовой улице.

«Странный ребенок, — подумала мисс Тронтон, — в таком юном возрасте подвержена депрессивным настроениям». Удивительно было и то, что во всей школе у Эллисон не было ни одного друга или подружки, кроме Селены Кросс. Это была необычная пара. Смуглая тринадцатилетняя красавица Селена с удивительно взрослыми глазами и Эллисон Маккензи, все еще напоминающая пухленького ребенка с широко открытыми, простодушными, вопрошающими глазами и болезненно чувствительным ртом. «Эллисон, дорогая, найди себе ракушку, — думала мисс Тронтон, — крепкую и без трещин, где ты сможешь укрыться от жестоких ударов судьбы. Мой Бог, как я устала!»

Родни Харрингтон выкатился из школы и не замедлил шаги, увидев Нормана Пейджа на своем пути.

«Проклятый маленький бычок», — зло подумала мисс Тронтон.