— Но мне кажется, что решение приняло окончательную форму, — продолжал Майк, — после несчастного случая с Кэти Элсворс, во время судебного разбирательства. Думаю, после этого она уже не могла по-прежнему воспринимать Пейтон-Плейс.

— Если это главная причина отъезда, то это просто глупо, — заявила Констанс. — То, что Элсворсы подали в суд на Лесли Харрингтона, не имело никакого отношения к Эллисон. Это было не ее дело.

— Это было дело каждого, — тихо сказал Майк.

Позже, стоя у раковины с грязной посудой, Констанс подумала, что, возможно, Майк был прав, когда сказал, что это касалось каждого. Случившееся раскололо Пейтон-Плейс на две части и поэтому касалось всех независимо от желания. И все-таки, вспоминала Констанс, не только дело Элсворсов повлияло на Эллисон. Эллисон начала меняться еще до этого. После того как Констанс привезла ее домой из больницы, куда она попала после неприятных разбирательств с Норманом Пейджем и трагедии Нелли Кросс, Эллисон уже никогда не была прежним ребенком. «И еще одно, — неохотно подумала Констанс. — Правда о ее отце и обо мне». Она страшно переживала, хотя все время старалась показать, что ей это безразлично. Интересно, подумала Констанс, правда ли то, что дети, растущие без отца, всегда удачливы в выбранной области, потому что чувствуют, что должны отыграться. Констанс посмотрела на мыльную воду, и пена вдруг окрасилась в радужные цвета и замерцала в заполнившихся слезами глазах. Она не имеет права быть такой счастливой после того, как потеряла Эллисон. Констанс вытерла о плечо мокрую щеку и прислушалась к совсем не мелодичному свисту Майка, который возился в подвале с круглой пилой.

«Я так счастлива, — виновато подумала Констанс. — Но прежде всего я должна была подумать об Эллисон».

Тогда, в 39-м, она не думала о ней в первую очередь. Констанс отчетливо помнила ту жаркую ночь после самоубийства Нелли Кросс, когда Эллисон лежала в больнице в состоянии шока. Больше всего в ту ночь Констанс боялась потерять Майка Росси. Когда все уже было улажено, насколько это было возможно, Майк медленно отъехал от стоянки у больницы Пейтон-Плейс. Констанс помнила, он молчал, молчала и она, сидя на переднем сиденье рядом с ним. Он не попросил ее придвинуться поближе, как обычно делал, и не взял ее руку в свою. Констанс сидела, прижавшись к дверце, от страха у нее был неприятный привкус во рту. Майк подъехал к месту, которое называлось «Конец дороги», и, когда он разворачивал машину, фары осветили весь город внизу, — он напоминал лоскутное одеяло. Майк сидел не шевелясь и молчал, Констанс не осмеливалась сказать ни слова. Наконец он выкинул окурок в окно и повернулся к Констанс. При лунном свете черты его лица были столь резкими, что Констанс задрожала.

— Расскажи мне об этом, — сказал Майк, но не дотронулся до нее. Не дотронулся и тогда, когда Констанс не выдержала и заплакала.

— Нечего рассказывать, — сказала она. — Я никогда в жизни не была замужем. Вот и все. Эллисон — незаконнорожденный ребенок, и с самого ее рождения я делала все, чтобы скрыть это. Когда она родилась, мы с мамой исправили ее свидетельство о рождении, так чтобы никто никогда не догадался. Эллисон на целый год старше, чем думает. Я делала все, чтобы защитить ее, но у нее нет отца, и тут я ничего не могу изменить.

— Благородные слова о защите своего ребенка — полная туфта, — грубо сказал Майк. — Ты защищала себя, а не ее. Что касается фактов, — должна ли ты была обрушивать на нее правду так, как ты это сделала, а? В свое время я сталкивался с жестокостью, Констанс. Я видел немало. Но я никогда не видел ничего такого, что можно было бы сравнить с тем, что ты сделала с Эллисон сегодня вечером.

— Черт возьми, а что я по-твоему должна была делать? — воскликнула Констанс, понимая, что говорит как сварливая старуха, но не в силах остановиться. — Что, черт возьми, я должна с ней делать? Разрешать ей бегать в лес с каждым парнем, с которым она встречается? Это я должна делать? Тогда я стала бы единственной матерью в мире, которая согласна с твоими теориями о сексе для детей.

— Но ты ведь не знаешь, занимались ли Эллисон и Норман чем-то, что не вызывает твоего одобрения, — холодно сказал Майк.

— Да, черт возьми, я знаю! Она копия своего отца. Чем больше я смотрю на нее, тем больше вижу в ней Эллисона Маккензи. Секс. Это все, о чем он думал, и его дочь тоже. Мне даже не надо внимательно присматриваться к ней, чтобы увидеть в ней ее отца.

— Это не Эллисона Маккензи ты видишь в своей дочери, — сказал Майк. — Это ты, и это тебя пугает. Ты боишься, что с ней случится то же, что и с тобой, и она останется одна с ребенком на руках. Об этом ты думала, когда сегодня вечером увидела Эллисон и Нормана. И тебе даже не пришло в голову, что, возможно, она не такая, как ты.

— Это неправда! — кричала Констанс. — В этом возрасте я не была такая, как Эллисон. Я бы никогда не пошла с парнем в лес заниматься тем, чем занималась Эллисон.

— Откуда ты знаешь, чем занималась Эллисон? Ты даже не дала ей возможности сказать хоть слово, а сразу начала работать своим ядовитым языком.

— Говорю тебе, я просто знаю и все!

— По собственному опыту? — спросил Майк.

— О, как я тебя ненавижу! Как я тебя ненавижу!

— Нет, — сказал Майк, — ты ненавидишь не меня, ты ненавидишь правду. Разница между нами, Констанс, в том, что я принимаю правду, какой бы она ни была. Но что я ненавижу, так это ложь.

Он завел машину и, не сказав больше ни слова, поехал к ее дому на Буковой улице, и Констанс знала, что она его потеряла.

— Как ты мог говорить, что любишь меня? — сказала она, выходя из машины. — Как ты мог любить меня, а потом говорить так, как сегодня вечером?

— Я не сказал, что стал любить тебя меньше, Констанс, — устало сказал Майк. — Я только сказал, что ненавижу ложь. Я два года хотел, чтобы ты вышла за меня замуж, потому что я любил тебя. Я и сейчас хочу, чтобы ты вышла за меня, потому что я тебя люблю, но я не могу видеть, как ты лжешь каждый раз, когда не можешь посмотреть правде в глаза.

— А ты, наверное, никогда не врал, — по-детски сказала Констанс.

— Очень редко, — сказал он, — когда правда могла причинить больше вреда, чем пользы, и редко заходил так далеко, чтобы врать самому себе. Более того, Констанс, я никогда не лгал тебе. Между мужчиной и женщиной не может быть ни доверия, ни уверенности друг в друге, если нет правды.

— Хорошо, — разозлившись, сказала Констанс. — Если ты хочешь правду, пошли в дом, и ты получишь ее. Всю до последней капли. Пошли.

Майк прошел за ней в дом. Констанс вошла в гостиную, он закрыл входную дверь и дверь в холл, задернул все шторы, а Констанс, как каменная, сидела на диване и наблюдала за ним.

— Хочешь выпить? — робко спросила она, — вся злость неожиданно куда-то исчезла.

— Нет, — ответил он и встал, облокотившись на дверь, ведущую в холл. — И ты тоже. Давай закончим с этим. Начинай с самого начала и, ради Бога, попробуй быть искренней, хотя бы когда нас двое.

Стоя возле дверей в ожидании, когда она заговорит, он напоминал тюремщика, лицо его стало жестким и суровым, — таким Констанс его никогда не видела. Он не смягчился, и когда она начала перечислять факты своей жизни. Несколько раз он отходил от двери прикурить сигарету, но ни разу не предложил ей закурить, и несколько раз, голосом, который она не узнавала, Майк прерывал ее рассказ, когда она теряла концы своей истории.

— Это ложь, — как-то сказал он, и Констанс, пойманная в собственные сети, начала рассказ заново.

— О чем ты умалчиваешь? — спрашивал он, и Констанс выкладывала о себе все, в чем всегда считала стыдным признаться.

— Расскажи этот кусок еще раз, — сказал он, — посмотрим, получится ли у тебя дважды рассказать его одинаково.

Эту ночь Констанс запомнила на всю жизнь. Когда все кончилось, Майк, бледный и измученный, прислонился к двери.

— Это все? — спросил он.

— Да, — ответила она, и он поверил ей.

И только гораздо позже Констанс осознала до конца, что сделал для нее Майк. В следующие недели она превратилась в другого человека: она свободно шла но улице и впервые ничего не боялась. Больше у нее никогда не возникало необходимости искать убежища во лжи и притворстве, и, только когда она наконец это осознала, Констанс поняла, что имел в виду Майк, когда говорил о мертвом грузе раковины, который она всегда таскала на себе. Но в эту ночь она еще этого не понимала. Не было ничего, кроме огромного желания и голода, которые заставили ее впервые в жизни протянуть вперед руки.

— Пожалуйста, — прошептала она, и не успел он шагнуть ей навстречу, Констанс кинулась к нему. — Пожалуйста, — плакала она, — пожалуйста. Пожалуйста.

Майк обнял ее, его губы прижимались к ее щекам, глазам, шее. Констанс плакала, а он шептал:

— Дорогая, дорогая, дорогая.

Он растирал ей спину между лопаток, пока она не успокоилась. Потом он сел, не отпуская ее, и стал убаюкивать в своих объятиях. Констанс прижалась лицом к его плечу, согретая своим желанием отдавать, отдавать, отдавать. Она нежно провела кончиками пальцев по его щеке и прошептала:

— Я не знала, что так может быть, — так легко и не страшно.

— Может быть еще и по-другому, даже смешно.

Она, тихонько покусывая, целовала его, и скоро они уже сами не могли различить слов, которые говорили друг другу.

Впервые за время их отношений она сама разделась перед ним и с радостью давала ему смотреть на себя. Она не лежала тихо в его объятиях.

— Все, что угодно, — говорила она. — Все, что угодно.

— Я люблю в тебе этот огонь, люблю, когда ты двигаешься.

— Не останавливайся.

— Здесь? И здесь? И здесь?

— Да. О да. Да.

— У тебя соски твердые, как бриллианты.

— Еще, дорогой. Еще.

— У тебя абсолютно распутные ноги, ты знаешь об этом?

— Я тебе нравлюсь, дорогой?

— Нравишься? Боже!

— Тогда сделай мне это.

Он поднял голову и улыбнулся ей в глаза.

— Сделать что? — дразнил он. — Скажи мне.

— Ты знаешь.

— Нет, скажи. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Она умоляюще посмотрела на него.

— Скажи, — настаивал он, — скажи, что?

Она прошептала ему на ухо, и он сильно сжал ее за плечи.

— Так?

— Пожалуйста, — шептала она, — пожалуйста, — и потом: — Да! Да, да, да.

Потом она лежала, положив голову и руку ему на грудь.

— Первый раз в жизни мне не стыдно после этого, — сказала Констанс.

— Я должен быть отвратительным и сказать: «Что я тебе говорил?»

— Как хочешь.

— Что я тебе говорил?

Она слегка повернула голову и укусила его.

— Ой!

— Возьми обратно!

— Хорошо! Хорошо!

— Уверен?

— О, ради святого!

— Обещаешь?

— Ты — каннибал! Да.

Она поцеловала его туда, куда укусила.

— Любишь меня?

Он приподнялся на локте и положил руку ей на горло — так, что она чувствовала свой пульс на кончиках его пальцев. Он долго смотрел ей в глаза, пока она не почувствовала, как в ней снова нарастает желание.

— Не могу смотреть на тебя, — хрипло сказал он.

— Ты ведь не только из-за секса со мной, да?

— Не знаю. Сначала надо попробовать тебя еще раз.

— Пожалуйста, это обойдется в два доллара.

— Веди себя хорошо, и я дам на чай.

— О, дорогой, — неожиданно сказала она. — Дорогой. Я больше не боюсь, — и ее голос задрожал от счастья и облегчения.

— Я знаю, — сказал он. — Я знаю.

Через несколько недель после этого Майк сделал ей предложение, и Констанс просто и прямо сказала ему: «Да», и пошла домой сообщить об этом Эллисон.

— Майк и я собираемся пожениться, Эллисон, — сказала она.

— О? — сказал ребенок, который больше не был ребенком. — Когда?

— Как можно быстрее. Может быть, в следующий уикенд.

— Почему вдруг такая спешка?

— Я люблю его, и я ждала достаточно долго, — сказала Констанс.


Констанс Росси закончила вытирать столовое серебро и убрала его. «Я потеряла Эллисон не из-за того, что вышла за Майка», — подумала она. Это было во время их долгого разговора об отце Эллисон, и Констанс проиграла. Хотя она искренне старалась честно отвечать на все вопросы дочери.

— Ты любила моего отца? — спросила Эллисон.

— Не думаю, — честно призналась Констанс. — Не так, как я люблю Майка.

— Понимаю, — сказала Эллисон. — Ты уверена, что он мой отец?

«Она ненавидит меня», — подумала Констанс и старалась быть с дочерью помягче.