Грейс Металиус - Пейтон-Плейс

Он не должен встать! Если он встанет, он убьет меня! Он должен умереть.

Но, Селена не осмеливалась открыть глаза и посмотреть вниз. Она чувствовала две тонкие, обхватившие ее сзади руки, которые оттаскивали ее от того, что было у ног, но она все еще боялась открыть глаза. Так было, пока она не почувствовала резкий удар в челюсть. Селена опустила руки и посмотрела прямо в глаза своему брату Джо. Сзади слышались дружелюбные, потрескивающие звуки — горело полено, которое она подложила в камин после прихода Лукаса.

«Так быстро, — тупо подумала она. — Полено загорелось так быстро».

Она подняла левую руку и провела по губам. Рука была вся в крови. Селена облизала губы и почувствовала привкус крови.

— Я поранила губу, — как во сне, сказала она.

Джо покачал головой.

— Это его, — прошептал он. — Ты вся в крови.

Все, что хотела Селена, — это лечь где-нибудь и заснуть. Ей казалось, она не спала несколько недель. Селена тряхнула головой, стараясь сбросить усталость. «Я не должна спать, — подумала она. — Я должна думать». Приложив невероятные усилия, она наконец обдумала, что должна делать. Селена шла к телефону — так, будто переходила грязную дорогу, ее рука была уже на трубке, когда к ней подскочил Джо. Он отбросил ее руку с телефона.

— Что ты делаешь? — спросил он. Джо хотелось кричать, но у него получался только сиплый шепот.

— Вызываю Бака Маккракена, — сказала Селена и снова потянулась к телефону.

— Ты сошла с ума? — прошептал Джо, схватив ее за запястье. Он откашлялся. — Ты сошла с ума? — на этот раз он спросил нормальным голосом, который показался слишком громким. — Ты с ума сошла? Ты не можешь этого сделать. Тебя арестуют, если ты вызовешь шерифа.

— А что же еще делать? — спросила Селена.

— Мы должны избавиться от него, — сказал Джо. — Я слышал, как вы говорили. Никто не знает, что он здесь. Мы избавимся от него, и никто никогда не узнает.

— Как мы избавимся от него?

— Мы закопаем его.

— Мы не сможем. Земля промерзла. Мы никогда не выкопаем глубокую могилу.

— В загоне, — сказал Джо, и они оба замерли, думая о загоне. Никто из них не смотрел на тело у камина.

— Земля в загоне не промерзла, — сказал Джо. — У меня там из-за ягнят два дня горела инфракрасная лампа. Земля должна быть мягкой, как летом.

— Надо сообщить, — сказала Селена. — Здесь все в крови.

— Послушай, нельзя сообщать в полицию. Если мы это сделаем, они арестуют тебя и посадят в тюрьму Они посадят тебя в тюрьму, а потом повесят. — Джо сел и заплакал. — Селена!

— Да, Джо?

— Селена, они повесят тебя! Как мама, пошла и повесилась. Они повесят тебя, у тебя лицо станет синим, и ты умрешь!

— Не плачь, Джо.

— Селена! Селена!

Рыдания Джо привели ее в чувство, и Селена начала думать. Она заставила себя посмотреть на Лукаса и подавила в себе желание вырвать от того, что она увидела.

— Достань одеяло, Джо, — спокойно сказала она.

Когда он принес одеяло, она сказала так же спокойно:

— Пойди выпусти овец из загона.

Селена завернула в одеяло то, что было ее отчимом, — узнать можно было только тело. Они с Джо вынесли его из дома, ветер подхватил халат Селены и облепил им ноги. Кровь Лукаса просачивалась через одеяло и оставляла красный след на снегу.

Селена и Джо похоронили Лукаса в могиле три фута глубиной. Когда все было сделано, Джо запустил в загон овец, они тут же начали топтать землю, и через минуту свежая могила была утрамбована их маленькими копытами. Похоронить Лукаса было гораздо легче, чем навести порядок в гостиной. Когда они закончили, было уже светло, все так же сильно дул ветер. Дорожку от дома к загону занесло снегом, будто никто туда и не ходил.

Вскоре после наступления Нового года Джо Кросс связался с человеком по имени Энрико Антонелли, владельцем крупной свинофермы под Пейтон-Плейс, который также работал местным мясником. Мистер Антонелли родился в Кине, Нью-Гемпшир, и еще ребенком переехал в Пейтон-Плейс вместе с родителями. И все-таки в городе его считали чужаком. У него были черные курчавые волосы, веселые темные глаза и большой живот, как у комика из итальянской оперы. Мистер Антонелли очень гордился тем, что он лучше говорит по-английски, чем большинство горожан, чьи предки жили в Америке с 1600-х годов.

— Плохое время года, чтобы резать скот, Джо, — сказал он. — К чему такая спешка?

— Просто мне надоели овцы и все, — ответил Джо. — Подумываю где-то через месяц начать разводить цыплят. Хочу до этого избавиться от овец.

— Даже от Корнелии? — спросил мистер Антонелли об овце, завоевавшей три приза.

— Да, — не без усилия сказал Джо, — даже от Корнелии.

— Джо, ты совершаешь ошибку. Подержи овец еще пару месяцев. Пусть они наберут вес. Тогда мясо принесет больше денег.

Джо, боясь вызвать хоть тень подозрения о том, что в доме Кроссов что-то не в порядке, старался говорить спокойно и беспристрастно.

— Нет. Не думаю, что я буду их еще держать, мистер Антонелли, — сказал он. — Я больше не хочу с ними возиться.

Антонелли провел рукой по жестким курчавым волосам и красноречиво пожал плечами.

— Ну разве не странно, — сказал он, — я всегда думал, ты любишь этих животных, как своих братьев.

— Я любил, — признал Джо, неудачно имитируя пожатие плечами мистера Антонелли. — А теперь уже нет.

— Хорошо, — вздохнул мистер Антонелли. — Постараюсь приехать к тебе утром. Если Кенни Стернс будет достаточно трезв, может, я смогу заполучить его в помощники.

— Я буду дома, — сказал Джо. — Не стоит рассчитывать, что появится Кенни.

Джо принял правильное решение, пропустив школу, чтобы остаться дома и помочь мистеру Антонелли, так как на следующее утро Кенни, естественно, был не в состоянии помочь мяснику.

— Я вам говорил, что не стоит рассчитывать на Кенни, — сказал Джо, помогая Антонелли загружать туши в итальянский грузовик.

Мистер Антонелли покачал головой.

— Я видел его вчера вечером, — сказал он, — и он мне искренне обещал, что будет у меня в шесть.

Как Кенни Стернс смог дойти до школ, не говоря уже о возможности добраться до загородного дома Антонелли, — полная загадка, так как к семи часам утра он был настолько пьян, что не мог различить на приборах, каково давление пара в котлах, и положился на благосклонность судьбы. Он потрогал печку и для проверки постучал по котлам, а потом, удовлетворенный тем, что печка хорошо раскалилась, а в котлах достаточно воды, шатаясь, двинулся по Кленовой улице на улицу Вязов и дальше к себе домой. Добравшись до цели, он тут же заперся до конца дня в сарае для дров, и все попытки его жены Джинни и нескольких горожан, для которых он должен был выполнить кое-какую работу в этот день, выманить Кенни из сарая закончились полным провалом.

— Он в сарае, пьян, как свинья, — говорила Джинни тем, кто приходил нанять Кенни. — Я не могу вытащить его оттуда, пожалуйста, идите, попробуйте, если хотите.

Но для Джинни, как и для нанимателей, у Кенни был один ответ: «Поцелуй меня в задницу».

Эфраим Татл, владелец бакалейного магазина, был единственным человеком в городе, который смог в этот день выжать из Кенни еще пару слов.

— Я поцелую, Кенни, — ответил Эфраим на реплику Кенни, — если только ты выйдешь из сарая, дойдешь до магазина и расчистишь дорожки, как обещал.

— Пошел ты… — враждебно сказал Кенни, и это были последние слова, которые слышали от него в тот день.

Джинни, кроме того, что вынуждена была мерзнуть из-за невозможности взять из сарая дрова, очень скоро соскучилась и рано днем покинула дом.

— Я иду в «Маяк», — сказала она, имея в виду один из пивных баров Пейтон-Плейс, названный так по недоразумению — не только потому, что поблизости не было моря, но и потому, что там не было ни света, ни дома. Это заведение располагалось на Ясеневой улице и представляло собой мрачное сооружение типа сарая, откуда, стоило дверям открыться, исходил запах пота, несвежего пива и опилок. — Я иду в «Маяк», — повторила Джинни. — Там есть те, кто меня ценит.

Джинни Стернс являла собой трагический пример хорошенькой блондинки, превратившей себя в развалину. К сорока с лишним годам ее бело-розовые прелести увяли и перешли в дебелость, но Кенни все еще искренне верил, что на земле не существует мужчины, который, увидев Джинни, не был готов пасть к ее ногам, — по словам Кенни, «как таракан от дуста». В молодости Джинни страдала от неуверенности в себе и должна была постоянно доказывать себе свою ценность, можно сказать, она совершила своеобразный подвиг, отдаваясь каждому мужчине, который ее об этом просил. Прошли годы, и она всегда говорила: «Я могу пересчитать по пальцам одной руки мужчин из Пейтон-Плейс и Уайт-Ривер, которые не любили меня», — под любовью же Джинни имела в виду благородные эмоции и духовные переживания, основывающиеся совсем не на деятельности половых органов.

— Ты слышишь меня, Кенни? — обиженно кричала она и колотила в дверь сарая. — Я ухожу.

Кенни не соблаговолил ответить. Он сел на связку дров и открыл новую бутылку виски.

— Проститутка, — пробормотал он, услышав удаляющиеся шаги Джинни. — Потаскуха. Шлюха.

Кенни вздохнул. Он знал, что ему некого винить в том, что он связался с Джинни. Отец предупреждал его.

— Кеннет, — говорил отец Кенни, — из того, что ты связался с Вирджинией Уленберг, не выйдет ничего хорошего. Эти рабочие с фабрики все одинаковы. Ничего хорошего.

Кенни знал, что его отец не дурак. Не какой-нибудь там «мастер золотые руки», как Кенни, а настоящий садовник-художник, который планировал участок вокруг здания законодательного органа штата.

— Па, — сказал Кенни. — Я люблю Джинни Уленберг и собираюсь жениться на ней.

— Да сохранит Господь твою душу, — сказал ему отец, который любил цветистые фразы и цитаты из Библии.

«Нет, — подумал Кенни, отхлебывая из новой бутылки, — мне некого винить, кроме самого себя. Па говорил мне. Он говорил, что предупреждал меня, когда Джинни начала шляться. Он говорил мне об этом каждый год, пока не умер, сукин сын. Могу поспорить, он не мог пережить, что Джинни досталась не ему».

Остаток дня и начало вечера Кенни провел, пытаясь убедить себя, что Джинни никогда не наставляла ему рога с его отцом. Это была безнадежная задача. Наконец, эта мысль превратилась для Кенни в пытку, и он не мог дольше этого выносить. Кенни решил пойти в «Маяк» и прямо спросить об этом Джинни.

— Джинни, — спросит он устрашающим голосом, — ты когда-нибудь спала с моим отцом?

Пусть только попробует отнекиваться, сука, подумал Кенни. Пусть только попробует. Он разобьет бутылку и «розочкой» выбьет из Джинни всю ложь.

Именно эта последняя мысль привела Кенни в движение и выгнала его из сарая в холодную январскую ночь. Эта мысль согревала его до самой Фабричной улицы, а затем неожиданно покинула его. В одной рубашке он стоял на углу и стучал зубами от холода. Впереди в темноте мерцали огни, и Кенни решил войти в этот дом погреться. Он допил последние полстакана виски, остававшиеся в бутылке, «розочкой» от которой он собирался выбить из Джинни всю ложь, и швырнул ее в сторону. Кенни не сознавал, насколько его шатало, когда он приближался к дому, он лишь думал о том, как чертовски долго до него идти. Когда он наконец подошел к крыльцу, Кенни показалось, — что он слышит пение, — он не заметил черную табличку у входа, которая возвещала о том, что это евангелистская церковь пятидесятников Пейтон-Плейс. Кенни ввалился в дверь и, увидев длинную деревянную скамью у входа, сразу сел. Никто не повернулся и не посмотрел на него. Кенни сидел, нежась в тепле, и, не вслушиваясь, слушал голоса, возвещающие о всемогущей силе исцеления Господа Бога. Время от времени собравшиеся вокруг начинали петь, и тогда Кенни поднимал отяжелевшие веки и оглядывался по сторонам.

Кроме того, что они пели, они еще прихлопывали в ладоши, и все это сопровождалось органной музыкой, отчего в голове у Кенни начинали бить колокола. Господи, негодовал он, и почему они не заткнутся.

Когда священник Оливер Рэнк начал проповедовать раскатистым, высоким голосом, чаша терпения Кенни была переполнена. «Это уж слишком, — подумал он, — черт возьми, куда меня занесло?» Кенни посмотрел вниз, пытаясь определить местонахождение своих ног, которые не позволяли ему встать, и, когда он это сделал, его голова начала описывать широкую дугу. Наконец Кенни встал. Он сделал один шаг в проход между рядами скамей и с глухим стуком упал лицом вниз.

«Черт, я последний сукин сын, если какой-нибудь ублюдок не толкнул меня».