— Там было групповое. Она их не знала. Пять лет назад.

Алёна тяжело выдыхает и замирает. И в этот момент Артём видит эмоции, которых видеть не должен. У нее на лице написан

шок, в голубых глазах — смятение. Но она быстро берет себя в руки, не охает о случившейся трагедии, не сожалеет, не

соболезнует, кажется, не сопереживает.

— Понятно. Изнасилование. И ты хочешь, чтобы я подсказала, как ей помочь?

— Или мне, — усмехается он.

— Чего ты ждешь от этого разговора, Артём?

— Не знаю, — отвечает честно.

— Тогда почему ты пришел?

— Потому что ты знаешь. Вы, мозгоправы, все знаете.

Алёна терпеливо вздыхает.

— А мне почему-то кажется, что ты, Гергердт, и сам все знаешь. И ответы на все вопросы у тебя уже есть. Хочешь

подтверждения?

Он не язвит, не улыбается. Он предельно серьезен. Тяжело смотрит. Привычно исподлобья.

— Иногда хочется быть правым не потому, что сам так считаешь, а потому что кто-то другой тебе это говорит. У меня тоже

так бывает. Редко.

— Ешь, Артём, а то все остынет, — Алёна не комментирует его ответ, — не бойся подавиться, пока мы дойдем до сути, ты

успеешь прикончить эту курицу. Только не ругайся, я знаю, что мясо жестковато. Да, я такая хозяйка, что при желании могу и

курицу испортить, хотя ее в принципе испортить невозможно. Я поспрашиваю, а ты отвечай.

— Отвечу, если мне будет, что ответить.

— Не боишься откровенничать? Я вот всегда боюсь.

— Отбоялся. Откровенность откровенности рознь.

— Тогда давай попробуем. Поговорим с тобой как друзья. Я твой друг, Гера. У нас с тобой будет дружеская беседа.

— Вообще-то, я с бабами не дружу.

Алёна смеется.

— А придется подружиться со мной на один день.

— Только на один. А потом ну тебя нахрен.

— И не забывай, я обо всем буду судить исключительно с твоих слов. И вся моя объективность только для тебя.

Шаурина глубоко вбирает в себя воздух, раздумывая над вопросами.

Гера ждет, что она начнет спрашивать про само изнасилование, про поведение Рады, но Алёна этим не интересуется.

Пока интересуется. Алёна спрашивает о том, что на первый взгляд, вообще не имеет никакого отношения к поводу, который

привел Гергердта сегодня в этот дом.

— Как вы познакомились?

Гера не понимает, зачем ей это знать, но отвечает. Значит, надо. Алёна не будет интересоваться такими вещами из

любопытства. Алёна вообще не любопытная, она из тех немногих, кто предпочитает никому в душу не лезть.

— Я три года жил в приемной семье. С девяти до двенадцати лет. Она жила в соседней квартире.

— Вы поддерживали связь? Общались?

— Нет. Встретились месяц назад… и связь началась, — с ухмылкой заканчивает он.

— Ты знаешь ее родителей? Какие они?

— Подонки. Идеальные, воспитанные, умные, образованные. Все красиво у них, все по порядку. Дочь у них принцесса, у

принцессы должно быть все самое лучшее. Подонки.

— Почему подонки? Они же умные, воспитанные, образованные.

— Потому что красиво они умеют жить только в своей красивой жизни, ребенка из дерьма вытащить у них силенок не

хватает, бояться замараться. Пока она в этом дерьме захлебывается, они докторские пишут. И очень переживают, что дочь

бросила аспирантуру.

— Как ты ее называешь? Ну, есть у нее какое-нибудь прозвище. Вот меня Ваня Доктором зовет. Или Муркой. Как ты ее

называешь?

— Мармеладка, — признается Гера.

— Почему? Вкусная она для тебя, сладкая? — улыбается Шаурина.

— Да. Так бы и сожрал, — тоже улыбается, но не радостно, не расслабленно.

Шаурина задает много вопросов. То с одной стороны подлезет, то с другой. Как начались их с Радой отношения, когда был

первый секс. И про само изнасилование спрашивает. Как и когда это произошло, пыталась ли Рада покончить жизнь

самоубийством, обращалась ли Рада к психологу.

Гергердт рассказывает все, что знает. На вопросы, на которые может ответить, отвечает. Пока они в своей беседе

добираются до самого болезненного момента, он на самом деле опустошает тарелку и берется за кофе.

Алёна убирает грязную посуду и вновь садится на место.

— Я не буду тебе рассказывать про синдром травмы изнасилования. Скажу только: не существует неуместной реакции на

изнасилование. Сейчас ее поведенческие реакции — физические, эмоциональные — относятся к форме

посттравматического стрессового расстройства. Они развились вследствие столкновения с угрожающим жизни событием,

понимаешь? Все ее реакции — уместны. Но здоровому человеку этого не понять. Здоровому человеку ее не понять. Она

пять лет с этим живет, там все запущенно. Я сейчас, наверное, неправильно скажу. Непрофессионально. Травма есть

травма… Но… Групповое изнасилование – это намного страшнее, чем просто изнасилование. Не могу даже сказать тебе,

насколько страшнее.

— Записал, — спокойно говорит он.

— Ты не знаешь, у нее много было сексуальных партнеров после изнасилования?

— Не много.

— Ну, значит у нас первый случай.

— Какой – первый?

— Бывает, что пострадавшие начинают вступать в многочисленные сексуальные связи, зачастую с малознакомыми или

незнакомыми людьми. Так они стремятся обрести способность получать удовольствие от секса. Пытаются вернуть себе

ощущение контроля над своим телом и сексуальностью. Я думаю, что наш случай – первый, когда жертва испытывает страх

перед сексом. Мармеладка твоя не может получать удовольствие от того, что принесло ей столько боли. Секс для нее –

оружие для уничтожения, а не удовольствие. Иногда сексуальный акт даже может запустить флешбэк.

— Она говорит, что ей нравится спать со мной.

— Она не врет. Она же хочет жить нормальной жизнью, только не может. Она выбирает себе партнеров, живет половой

жизнью, заново воспроизводит ситуацию, повлекшую травму. Для того, чтобы выйти из нее с другим исходом. С

удовольствием. Но она не может.

— Я так думаю, что и другой исход, и флешбэк у нас уже были. Она наутро пила транквилизаторы.

— Она после этого тебе все рассказала?

— Да.

Алёна долго смотрит на него и молчит. Кусает губы, точно не решается говорить то, что должна сейчас сказать.

— Она все еще жертва изнасилования, а не пережившая. И если она не хочет жить, как ты рассказывал, значит можно

говорить о суицидальном синдроме. Тот случай, когда жертва ищет освобождения. Сама убиться не может, но

бессознательно ищет ситуации с угрозой для жизни. Она ищет того, кто поможет ей освободиться. Добьет ее. Угробит. Она

сама не может, ей нужно, чтобы ее довели до этого. Ей еще чуть-чуть не хватает, чтобы вскрыть себе вены.

— Теперь она будет искать ту самую суицидальную ситуацию?

Они так и говорят про Дружинину: «она». Артём ни разу не назвал ее имени, Алёна не спрашивала. Они говорят о ней, как о

какой-то безликой жертве. Гергердту так легче, а Алена… наверное, просто ничему не удивляется и играет по его

правилам. Или по своим.

— А она ее уже нашла, — звучит, как гром среди ясного неба.

Гера молчит и ждет объяснений. И он их, конечно, получает.

— Это ты, — четко и внушительно говорит Алёна. — Ты, Гера. Ты – ее суицидальная ситуация. Отношения с тобой –

суицидальная ситуация. Для хорошей девочки отношения с тобой – это самоубийство чистой воды. Твоей девочке только и

не хватает, чтобы друг детства, единственное хорошее и светлое, что осталось в ее жизни, мальчик Гера, теперь мужчина, с

которым она спит, пару разиков размазал ее как следует. Растоптал и уничтожил остатки ее личности. Тогда она точно пойдет

и повесится. А ты можешь, Гера. Мы знаем. Ты уже далеко не безобидный мальчик из детства, который кормил ее ирисками.

Ты кому угодно мозги угробишь.

— Я могу, — мрачно усмехается Гергердт. Это все, что он говорит на ее слова.

— Фильтруй, Артём. Не бери во внимание что-то одно. Так нельзя. Это как сахар – по крупинкам. Да, она пришла к тебе, что-

то ее толкнуло. Но ты же ей нравишься, это очень важно. Собирай ее, Гера. Она тоже, как сахар, вся по крупицам, по частям

рассыпалась. — Алёна кидает на стол горсть сахара, тот рассыпается по поверхности блестящей крошкой. — Сделай из нее

тесто, глину, слепи. Она сильная, хорошая девочка, она молодец. Была бы слабой, давно бы убилась уже. Но она все еще

«жертва», а должна стать «пережившей». Она переживет, когда вина и стыд исчезнут, когда воспоминания перестанут

преследовать и влиять на ее жизнь, когда произошедшая трагедия перестанет быть центром ее жизни. Надо восстановить ту

часть личности, которая была заменена травматическими симптомами, чтобы она вновь почувствовала себя самой собой.

Стала «самой собой».

Гера стискивает голову руками. Опускает лоб, прикрыв глаза. Его ресницы дрожат — так сильно сжимает он веки, каменно

застыв на несколько минут.

— Я всю жизнь только разрушал. — Расцепляет пальцы и кладет ладони на колени. — Только разрушал, убивал людей. И

никому не помогал.

— Тогда отпусти. И пусть ее угробит кто-нибудь другой. Она все равно найдет того, кто ее угробит. Процесс саморазрушения

запущен. И если до этого времени он еще тлел, то теперь будет гореть адским огнем.

Он качает головой. Отнекивается.

— Тогда спасай ее. От себя самого. — «И себя заодно спасай», — добавляет мысленно. — Ее разорвали на куски. Ее

внутреннее «я» разорвали. А собрать некому. Ты же сам сказал мне, что некому.

— Некому. Только я вот не пойму, почему так. Они же семья. Настоящая. Папа, мама. Они же семья, — непонимающе

повторяет он. — Знаю я, когда твое «я» на куски раздирают. Но я из своего горя вырос, у меня время было. Целая жизнь. А

у нее нет времени. — Тут он улыбается какой-то звериной улыбкой. Дикой: — Знаешь, каково узнать, что тебя на помойке

нашли? Это не шутка, не фигура речи. Правда. Вот так… как котенка бездомного, собачонка — на помойке. Ни фамилии, ни

имени, ни отчества… Ничего своего нет. Фамилия мне досталась от врача, который реанимировал; отчество – от

участкового; имя – от водителя скорой помощи. Ничего своего. Человек из ниоткуда. Дети все бездомные, детдомовские за

своих родителей держатся, любых, хоть наркоманов, хоть алкоголиков. Они не дураки, не наивные, им надо. Так надо. Потому

что корни. Корни всем нужны… знать, откуда ты… как человек без корней? Дерево же не будет жить без корней, так и

человек. А у меня их нет, представь. Вот за что держатся? Ничего нет. Ничего! День рождения свой не праздную, хрен знает,

в какой день я родился. Записали, как записали. Не крещенный и креститься не буду, а вдруг я мусульманином должен быть.

Глупости, думаешь, да? Не глупости. Не глупости. Суки, хоть бы бумажку положили, имя написали. Имя, фамилия, день

рождения. Я же жил у них какое-то время. Как-то же меня называли? Как? Или вообще не называли? Суки, день рождения бы

написали… Не за что держаться. Ничего нет, даже дня рождения. Только за воздух и держаться – зубами. За амбиции свои

держаться. Больше не за что! А теперь день рождения у меня тринадцатого августа и по гороскопу я Лев.

Сейчас Гергердт говорит об этом не то что спокойно, но не особо волнуясь. Пересказывает. Ничего не чувствует. Хотя…

Что-то чувствует, но не так, как тогда, когда узнал все про себя. Тогда голова кружилась. Ломалось все внутри. Все

сломалось.

Дети любят свои дни рождения. Праздник это. Подарков ждут. Некоторые знаю время, когда родились. Кричат: «Семь

часов! Я родился!» Кто в семь, кто в двенадцать, а кто в половину пятого. Радости-то сколько! А он не знал. Нет у него этого

дня. Когда кричать, когда радоваться? Где оно – начало? Когда – его начало?

Собакам бездомным и то легче. Им незачем знать свои корни. Они же животные. Да и то, у некоторых родословная

почище человеческой. И даже паспорт. А он же человек, не собака какая-то!

— Артём, так, может, покреститься… С чего-то надо начинать. Ну, корни-то… Верить…

— Кому верить? — засмеялся он жутким холодным смехом. — Где ваш Бог был, когда мамка моя умирала? Когда Кучка