Оксана Сергеева - Перерыв на жизнь

меня в детдом вернул? Ваш Бог в отпуске был, когда мою девочку какие-то пид*расы на куски рвали. А за что? Все по

заслугам? За какие заслуги ее так? Она малявкой, как принцесска была… платья, шляпки, розочки… косы вот такие, вот

такие до ж*пы косы, — показал пальцами толщину косы, — что она кому сделала? Ириски жрала, потому что они зубы

портят? Ох*еть как согрешила! В библиотеке сидела, книжки читала. Ребенка убили. Она жить не хочет, где мне для нее

теперь Бога взять? В рот я… вашего Бога. Есть бабло и будет справедливость, нет бабла – ничего не будет. Я по головам

шел, я на всех срал. Наркотой торговал, чем только не торговал. Людей убивал. Всех и всё продавал. Мне деньги нужны

были. И видишь, сижу перед тобой живой-здоровый. И не за что меня поймать. Никто не поймал. И не говори мне, что не все

можно купить за деньги. Да, может и не все. Но очень много. А я все и не пытаюсь, а только то, что мне нужно. Я говорю, что

знаю. Что прожил-пережил, то и говорю. Лично твои ценности не трогаю. На них не покушаюсь. Я тебе ничего не доказываю.

Но точно знаю, когда жрать нечего, никакие ценности не работают. Не помогут. Ты ими не нажрешься. Будешь пряник в

салфетку заворачивать и есть вместе с салфеткой, чтобы сытнее было. Будет справедливость, будет. Если есть бабло.

Справедливость ваша только за деньги покупается.

Алёна слушает, чувствуя, как мурашки стягивают плечи. Его манера речи просто разрушительна для сознания. Вроде и

монотонно говорит, гулко, в одном ритме. Но так согласные выделяет, точно разум в стальных тисках держит, заставляя

концентрироваться на словах. Захочешь – не оторвешься.

Гергердт мелко дрожит. Но не от нервов, переживаний. Нетерпеливостью дрожит. Едва сдерживаемой яростью,

разрушительной энергией. Как вулкан. Земля уже ходуном ходит, и вот-вот польется лава. Для Гергердта, с его

темпераментом, такие разговоры убийственны. Ведь промедление смерти подобно. Гера никогда не терпит с исполнением

своего решения, а тут приходится.

Хочется передернуться и сбросить все, но она сдерживается. Это будет слишком заметное движение, Артём не должен

этого видеть. От его взгляда все внутри леденеет. Виски стискивает тупая боль. Какой тяжелый он… Но за этим и пришел,

пусть выговорится.

Гера опускает глаза, долго изучает свои руки. А когда вновь смотрит на Алёну, у нее сводит шею. От напряжения. Надо

отпустить хоть чуть-чуть, они же еще не договорили.

Медленно выдыхает.

— Гера, там все плохо. Такой, как раньше, она никогда не будет.

— А я не знаю, какая она была раньше. Меня она сейчас устраивает. Кайфую от нее такой, а остальное мелочи.

— Мелочи? Тебе и не представить, какая это травма для женщины. Легко не будет. Не страшно тебе? Не боишься в это

лезть?

— Мне? Страшно? Смеешься, — холодно улыбается он. — Я свое отбоялся. Мне ничего не страшно. Я за два месяца людей

до самоубийства доводил, что я одну самоубийцу не вытащу? Доводил я людей. Знаю, как довести. Потому что у каждого

есть слабое место. Только его нужно найти. А потом бьешь, бьешь, бьешь... Вытащу. Пять месяцев у меня. За волосы, если

понадобится. Того, чего другие боятся или стесняются, я не боюсь. Меня ничем не смутить. Я изнанку жизни не просто видел,

я ее руками трогал. Я не страдаю вашими комплексами и сомнениями. Ничем не страдаю и дерьма не боюсь. Хотя чистоту

уважаю. Вот ее жених постеснялся, видишь. Ему надо, чтобы стерильно все и красиво было. Весь из себя порядочный,

прилизанный, и мораль не помогла. Бросил девочку. Не пережила его цельная сознательная натура такого происшествия,

побоялся, что замарается. Где его ценности? Вот так-то. Не помогла мораль. А у меня нет морали. Ничего нет. У меня

только мои желания. Хочу делаю, хочу не делаю. Все свободны. Что хочу — то получаю. Говоришь, хочет она, чтобы я ее

добил? За этим пришла? Ну так, любую другую я бы добил. Мне не жалко. А ее не хочу. Вот другую – запросто. Угроблю, если

так надо. Потому что мне на всех пох-рен. Никого не жалко, а ее жалко. Не должно быть с ней такого, не заслужила. Не боюсь

я, — улыбается, будто не зубы обнажает, а клыки, — это тебе нужно бояться. Ты же психолог — вот и бойся. У тебя каждое

слово на вес золота. А я не психолог, не психотерапевт, не Бог. Мужик я. И у Мармеладки моей проблемы. Обидел ее кто-то.

И мне это не нравится.

Алёна тихо переводит дыхание.

— Это хорошо, что тебе ее жалко. Жалость – человеческое чувство. Очень хорошо, что ты это испытываешь.

— Наверное. Если она перестанет меня боятся, больше никого в жизни бояться не будет.

— Вытащишь ее, потом что?

— А потом, — помедлил он с ответом, — потом отпущу ее. Потом она заживет нормальной жизнью. Перестанет спать с

женатыми мудаками. Будет жить жизнью, которой должна жить хорошая девочка. Переживет все, забудет, выйдет замуж за

интеллигента и родит интеллигента. Как всегда мечтала.

— Как ее зовут? — только теперь спрашивает Алёна.

— Рада.

— Красивое имя.

— Она и сама красивая.

— Да?

— Да. Шикарная. Роскошная. Идеальная. Очень следит за собой. Спортзал, салон красоты. Все как надо. С виду никогда не

скажешь, что с ней произошло что-то подобное.

— Все правильно, — кивает Шаурина. — Замарали твою хорошую девочку, надругались. Вот и чистится, отмывается. Чтобы

идеально все было, безупречно. До сих пор отмывается.

— Она юбки не носит. А я хочу, чтобы носила.

— Наверное, тогда в юбке была.

— Целоваться не любит.

— Спроси ее. Может, насильники ее целовали? Это очень важно.

— Она многого не помнит.

— Да, — тихо подтверждает Алёна. — Крайняя степень шока. Если акт насилия был особенно жестоким, психика частично или

полностью блокирует воспоминания. Но это не спасает от разрушения и всех последствий.

— Нужно, чтобы она все вспомнила?

— Я не могу тебе этого сказать. Это должен решать ее психолог. Все очень индивидуально. С каждой жертвой своя

методика. Очень индивидуально. Но к психологу она не пойдет.

— Почему?

— Она уже ходила. Но цикл прервался. Ей не стало лучше. Она теперь не поверит и не пойдет.

— Что? — спрашивает Артём, замечая что-то странное в ее взгляде.

— Вот ты пришел, потому что веришь мне. Думаешь, что я дам тебе ответы на твои вопросы. Дам готовое решение. А я

ведь так тебе ничего не сказала. Ничего конкретного.

Да, она не сказала ему ничего конкретного, но все ответы у него уже есть.

— Страшная ты женщина, Алёна Шаурина. Я такого никому не рассказывал. Про себя. Как Шаур с тобой живет?

— Счастливо, — чуть улыбается. — Я же Шауру не психолог, а жена. Я и тебе не психолог, я твой друг. Ты забыл? Друг на

один день.

— Как ты его, а?

— Не-е, не я его. Он меня, — смеется Алёна. — Звони, Артём. В любое время звони. Мало ли, поговорить захочется.

Штормить будет.

— Кого?

— Ее. Тебя. Вас.

— Меня – нет.

— Ну, ее, — пожимает плечами. — Ты же не думаешь, что она теперь будет покорно ждать тебя дома. Сейчас ее сорвет. Ты

же с нее кожу содрал.

Уже стемнело, а Артём все никак не мог дозвониться до Дружининой.

И ведь не отключен же телефон, а просто она трубку не берет. Что, впрочем, становится уже чем-то привычным, но от

этого не делается менее раздражающим.

Гера уже съездил к ней домой. Там ее, конечно, не нашлось. В окнах свет не горел. Машину она сегодня не трогала. Это,

само собой, не доказательство, что Рады нет в квартире, но на этот раз Гергердт был уверен, что дома ее действительно

нет. Не будет она после всего, что случилось, сидеть дома. Не будет. Точно сорвется, — он же помнил ее состояние. Самому

упиться до потери сознания хотелось, что уж про нее говорить. А упиться Радка только с Наташкой может, больше у нее

никого нет. А та и счастлива будет составить компанию. Самый лучший проводник без страха и упрека для той, кто пить-то не

умеет. Наташка, так и быть, возьмет на себя святую обязанность — научит. Гергердт даже не представлял, что с ней

сделает, с этой безмозглой овцой, с Наташкой.

Наливает себе убойно крепкий кофе, садится на высокий стул. Щелкает зажигалкой, прикуривает сигарету и в очередной

раз набирает Радкин номер.

Ох, как же бесит эта ее манера не отвечать на его телефонные звонки!

Набирает Иванова.

— Валера, ну что? — спрашивает, не вынимает сигарету изо рта.

— Ищем, — отвечает Валера. Как всегда, радует своей лаконичностью и отсутствием глупых вопросов. Но еще не радует

результатом. Плохо. Тормозит Валера.

— Ты там сказал своим гамадрилам, чтобы не трогали ее, не подходили?

— Сказал.

— Хорошо. Валера? — зовет вкрадчиво. Говорит, выдыхая дым: — Найдешь ее быстро – будет тебе премия. Не найдешь,

случиться с ней что-нибудь, – убью нах*й. Понял?

— Понял, Артём Андреевич. Найду.

Иванов все понимает. Действует четко, слаженно. А вот бабка его, сука старая, ни хера не понимает. Сказал же: с Радки

глаз не спускать! Она и не спускала. Пока Дружинина у него дома была. А потом взяла и выпустила ту из квартиры. Как я,

говорит, ее удержу.

Люди Гергердта уже шерстят забегаловки. Найдут они Радку все равно. Рано или поздно найдут, но поздно нельзя.

Артём выпивает кофе, выкуривает половину сигареты. Поднимается наверх, чтобы сменить одежду. Не прекращает

набирать номер Рады. Проходя мимо спальни, слышит виброзвонок. Тот доносится из-под одеяла. Круто! Радкин телефон,

оказывается, лежит у него в кровати. Она забыла его. Да, у нее точно крыша поехала, раз она забыла телефон. Видать, так

свалить хотела, что про все забыла.

Гера садится на кровать и берет ее сотовый в руки. Роется в телефонной книжке, просматривает контакты. Да, может,

общаться Радка со всеми перестала, но контактов у нее в телефоне до хрена и больше. Как теперь среди этого сброда

Наталку найти? Как там она ее называет? Кузю эту гребаную.

Вот. Находится какая-то «Наталка». Так и записано. Может, это она.

Набирает ее номер, звонит со своего телефона.

— Это Гергердт, — представляется по фамилии. Имя эта идиотка может не запомнить. Или перепутает, не поймет, кто. Но

фамилию точно узнает. Если Радка сама не скажет, то Кузька все равно разведает. Не оставит это без внимания. Таких все

интересует: кто, что, откуда.

— А-а-а, — пьяно протягивает она. Кузя! — Артём…

— Рада с тобой?

— Со мной, — булькает в трубку пьяным голосом.

— Дай мне ее.

Но сказать что-то Раде он не успевает. Даже спросить, где они с Кузькой зависли, не успевает. Охреневает от

Дружининского выпада и снова слышит тишину.

Точно самоубийца. Нах*й послать его может только самоубийца.

Терзает Кузькин телефон непрекращающимися звонками. Увидит сегодня эту дуру – убьет. Но Кузька тоже не берет трубку.

В рот вашу мать! Надо было сразу спросить, где они. Не пытаться с Дружининой разговаривать. Она уже невменяемая.

Сколько ж она уже успела влить в себя? Хотя ей много и не надо.

Раза с двадцатого дозванивается до Наташки.

— Говори, где вы! — рявкает так, что у самого уши закладывает. Она лепечет что-то. Он с трудом разбирает ее слова. —

Сидите там и не рыпайтесь, поняла? Сидите на месте! — орет он. Тут же набирает Иванова: — Валера! Дуй в «Белку и

Стрелку»! Или кого-нибудь пошли, кто поближе! Сам? Давай сам. И смотри в оба, Валера, в оба! Я сейчас приеду!

Сейчас приеду. П*здец вам, держитесь, «белки»…

Бросает Радкин телефон на кровать и вздыхает. Ни хрена не облегченно.

Сбегает вниз, снова втискивается в кожаную куртку, визжит молнией и через пять минут уже несется по проспекту на

машине. Через пятнадцать минут Валера сообщает, что нашел Дружинину.

— Валера, ты только не подходи к ней, понял? — в который раз предупреждает он. — Смотри, чтобы ее никто не трогал.