затылком к стене, стараясь отклониться.

— Я не буду трогать. Лицо и волосы. Не буду, — хрипло обещает Гера, но его теплые пальцы у нее на лице. Еле заметно. —

Не буду целовать. А то ты такая нарядная, боюсь все испортить.

Боится, да. Но горит желанием сделать именно это. Сжать руками ее голову, вплести пальцы в шелковые волосы, целовать

губы. Бесконечно. До онемения, до боли. Целовать прикрытые веки, щеки, скулы... Трогает большим пальцем нижнюю губу,

чуть нажимает, марая подушечку, ее губы сегодня ярко накрашены, матово, никакого пошлого блеска. И вздыхает, убирая

руки...

Он так вздыхает, с таким разочарованным стоном, что Рада невольно растягивается в улыбке, и прикусывает нижнюю губу.

Черт, ей, чтобы макияж испортить, даже Гера не нужен, она сама помаду готова съесть.

— Отстань от меня, — шепчет она, — ты озабоченный.

— Скоро отстану…

* * *

«Я тебя хочу».


Нормально. Гергердт тайно усмехается, получая от Рады сообщение со столь занятным содержанием. Приятно, что хочет.

Еще как приятно. Но с чего бы? Валет там на террасе угостил ее какими-то «веселыми» сигаретами?

Артём поднимает глаза, мимолетом пробегая взглядом по лицам гостей, и невозмутимо отправляет:

«500 у.е.».

Рада с ответом не медлит:

«Даю 1000 и уе... отсюда».

После этого сообщения, Гера уже не находит сил сдержаться, и открытая усмешка трогает его твердые губы.

«Если прямо сейчас, то будет тебе скидка».

«Милый, у меня золотая карта, я тебя возьму без всяких скидок».

Снова усмехается. Разошлась девочка, а ведь выпила совсем не много.

Отвечает:

«Если прямо сейчас, я тебе сам приплачу».

И все же, что скрывать, эта игра Геру невероятно заводит. Дружинина, оказывается, та еще выдумщица. Готов хоть сейчас

вызвать водителя и уехать. Ужин все равно подходит к концу, многие уже распрощались с хозяевами и покинули

гостеприимный дом. Оставшиеся немногочисленные гости с удовольствием поедают торт, а ему после этой смс-переписки

кусок в горло точно не полезет.

Да и вообще, с тех пор как Раде вздумывается ходить на перекур с Валетом, у Гергердта аппетит основательно портится.

Ревнует он ее. Ко всем. Она как магнит. Никто не оставляет ее без внимания. Каждый норовит что-нибудь спросить, чем-

нибудь поинтересоваться. Как его это бесит! Так и хочется гаркнуть, чтобы не лезли к ней, не трогали, не приближались.

Кроме того, беспокоится он: вдруг кто-нибудь напомнит ей о прошлом. Не специально, но случайным жестом, словом. Она же

такая чувствительная — на все реагирует. Даже на запахи по-особенному. Но за весь вечер Артём не замечает в Раде

какого-то напряжения. Как будто и не волнуется она. Свободно себя ведет, естественно, кажется, не испытывая неловкости.

Или так успешно удается ей все скрывать.

Рада возвращается в большую гостиную и занимает свое место: садится около Артёма, уютно вжимаясь в самый угол

удобного мягкого дивана. Незаметно для себя Гера вздыхает с огромным облегчением. Понятно, что в доме Шауриных с

Радой ничего не может случиться, а Валет и мухи не обидит, но ему спокойнее, когда она рядом. Или он просто не привык

быть с ней на людях, не привык делить ее с кем-то. А Рада словно чувствует. Смотрит ему в лицо, а в глазах огоньки, точно

мысли его прочитала, и усмехается. А в мыслях у него ничего хорошего. Думает, что с удовольствием бы этому скакуну,

Валету, скакалку обломал, снес бы голову за его хиханьки и хаханьки. Да повода нет. Здесь все шутят, все веселятся, но

никто не позволяет лишнего. По-другому быть не может. И все равно его раздражают шутки Бардина, на которые Рада

реагирует смехом, раздражают ее вежливые приятные улыбки, адресованные кому-нибудь из гостей. Его не волнует только

прислуга в доме и охрана. Потому что все они, как машины, — безмолвные, незаметные, тени они, четко знающие и блестяще

выполняющие свою работу.

Рада берет Артёма под руку, крепче прижимается к его боку. Он накрывает ладонью ее холодные пальцы, сильнее сжимает

их, чтобы согреть. Вновь окатывает ее знакомым недовольным взглядом. Ревнивец. Рада про себя усмехается. Гергердт,

на первый взгляд, ведет себя как обычно, но его настроение и недовольство чувствуются. Чужому глазу они не заметны, но

есть вещи, которые не скроешь. От нее уже не скроешь.

— Димочка, а ты когда остепенишься?

Услышав мелодичный голос Юлии Сергеевны, Рада переводит взгляд на нее, потом на того, кому адресован вопрос. На

Крапивина-младшего.

— А что, Юлия Сергеевна, думаете, моя очередь настала? — Он уверенно улыбается.

— Ну на Валета же нет никакой надежды.

— Мне придется кого-нибудь пропустить. Я же жду Катрин, вот вырастет моя нареченная и женюсь на ней. Денис

Алексеевич, вы же отдадите за меня Катерину? Мы договаривались.

— Ну да, договаривались. — Денис смеется привычной шутке. — Тебе тогда лет десять было. Не передумал?

— Нет, — улыбается шире и смотрит на Катю, дочь Шаурина. — Ей моя фамилия больше подходит. Колючая у вас Катрин.

Отец Екатерины снова мягко смеется.

— Папа! — тут же следуют возмущения дочери. — Хоть ты в этом не участвуй!

— Я и не участвую.

Миловидное лицо Кати заливает ярким румянцем. Кажется, не от смущения.

— Дима, может, тебе Диккенса к чаю принести, а то ты с тортиком не очень презентабельно смотришься, — язвит она от

души.

— Нет, спасибо. Достоевским сыт по горло, с прошлого раза от него несварение, — отвечает Дима и переходит на шепот, —

Катрин, а где твое маленькое черное платье? До сих пор его помню.

Девушка меняется в лице, но быстро овладевает собой и придвигается к Крапивину ближе, закидывает руку ему на плечи,

обнимает.

— Ладно, я согласна! — громко говорит, привлекая всеобщее внимание. — Выйду замуж за Крапивина! Вот через месяц

стукнет мне восемнадцать и кончится, Митя, твоя разгульная холостяцкая жизнь. Мама, сфотографируй нас, исторический

момент все-таки. Помолвка. — Обнимает крепче, тихо говорит ему в щеку: — Сука ты, Дима. Падла.

— Ты чрезвычайно строга ко мне, Катрин. Последние полтора года незаслуженно и беспощадно строга, — сверкает

неотразимой улыбкой. — Ах, это черное маленькое платье.

— Я тебя ненавижу.

— И поэтому ты весь вечер сидишь около меня.

Катя успешно давит в себе порыв отсесть подальше. Глупо теперь шарахаться от него, Дима прав. Но все же не оставляет

его реплику без ответа. Треплет по каштановым волосам и легко парирует:

— Привычка. Ты же мне как брат. Вот Ванечка взял и женился. Кого мне теперь тискать? Алёнка к нему никого не подпускает.

И, кстати, жених, что это ты с подарком так продешевил, куклу мне какую-то притащил? Мог бы бриллиантами осыпать, у тебя

ж ювелирка по всей Европе.

Дима смягчает взгляд, в голубых глазах появляется такая ненавистная Катей снисходительность. Она обращает взгляд на

куклу, стоящую в деревянной шкатулке на одном из столиков. Ну да, фарфоровая кукла, понятно, что дорогая. Не такое уж и

событие, дорогие вещи для Кати привычны. Но…

— Что это за кукла, Дима? — серьезно спрашивает она.

Дима делает из чашки небольшой глоток, чуть потягивается вперед и ставит ее на столик. Возвращается в прежнее

положение, прямо и уверенно приникая к спинке дивана. Мягко сцепляет пальцы в замок.

— О, у этой куклы богатая история, я тебе потом расскажу. Я купил ее на Османском бульваре, — спокойно рассказывает он.

— Сколько она стоит? — не унимается Катя. Не дает ей покоя Крапивинская самодовольная, хоть и сдержанная улыбка. Эта

кукла не подарок, а издевка. Страсть как интересно, во сколько Диме обошелся этот стёб.

— А можно посмотреть? — просит Рада.

— Конечно, — Крапивин осторожно берет со столика шкатулку, но не отдает ее сразу. Ставит себе на колени. То, с какой

осторожностью он проводит ладонью по темному дереву, словно стирая с него многовековую пыль, вызывает в Катьке

неконтролируемую дрожь. Дрожь не очень приятную. Дима открывает замочек и распахивает крышку. Вздыхает, глядя на

темноволосое чудо, утопающее в роскошном наряде позапрошлого века. Нет, это не показуха — его осторожность и

благоговение. Все знают, что Дима любит антиквариат, любит искусство, живопись. Даже кино. Вот только ходит он на

закрытые показы, интересуется кино социальным.

— Господи, — шепчет Рада, — только бы потрогать… — Получает на колени темную коробку и трепетно кончиками пальцев

касается неживого лица. Но оно как живое. Потрясающе одухотворенное. «Бисквитный» фарфор... Старинный шелк,

сохранивший дорогой матово-приглушенный блеск... — Это же кукла Франсуа Готье. Ее невозможно не узнать. Такие

продаются только на аукционах. Я была в том музее, в Париже…

— Дима… — рычит Катя.

— Боюсь, Катя, он тебе не скажет, — разочаровывает ее Рада, — цена таких кукол начинается с десятков и доходит до

сотен тысяч долларов. Я могу только смутно представить ее ценность.

— Для Катрин все самое бесценное, — ухмыляется Дмитрий. Его улыбка становится шире.

— Крапивин, ты обалдел? — шипит на него Катя. — Ты зачем мне ее притащил! Я давно уже не играю в куклы. Ни в простые,

ни в «за сотни тысяч долларов»!

— Там, под подложкой документы. И не держи куклу долго на свету, это вредит ее сохранности, — невозмутимо советует

Крапивин и аккуратно закрывает шкатулку. Возвращает на столик.

— Если ты решил сделать мне дорогой подарок и извиниться таким образом, — бубнит Катя с ядовитой улыбкой, — то ты не

угадал. Теперь вообще не попадайся мне на глаза и моли бога, чтобы я эту антикварную куклу не разбила об твою голову.

Жених!

— Дима, — Гера пригибается к Крапивину, — может тебе бабу найти, а? Хорош уже в куклы играть. С живой-то интереснее.

— И не говори, — кивает Катя, — по-моему, он заигрался.

Рада берет свою чашку с некрепким, но ароматным чаем. Торт ее не интересует, она хочет лишь сделать пару глотков,

чтобы избавиться от неприятной сухости во рту, которая всегда возникает после сигарет. Смешные они, Катя и Дима.

Упрямые оба — препираются. И счастливые — про свадьбу шутят. Она себе, например, уже не может позволить таких

шуточек. Для нее теперь все, что связано со свадьбой, — страшный сон. Кошмар. И повторения не хочется. Ни платья, ни

фаты, ничего этого… Никогда в жизни… Хочется домой.

Про себя она квартиру Гергердта называет домом. Это непроизвольно получается. Ей там хорошо. В спальне нет

телевизора, но он не нужен, Дружинина спокойно засыпает и крепко спит, потому что рядом Артём.

— Пойдем домой, — просит Рада. Гергердт едва заметно кивает, но не спешит подниматься с места. Очевидно, ищет

удобную паузу в шумном разговоре, чтобы сообщить об их уходе и откланяться. Рада, впрочем, в тот разговор уже не

вникает. Ее внимание, на миг привлеченное антикварной куклой, снова рассеивается, и она становится спокойным

пассивным наблюдателем.

Безусловно, вечер удался. Все прошло на высшем уровне. Шикарно. Богато. Но все равно по-домашнему. Ее несколько

удивило сообщение Артёма, что праздновать день рождения будут дома, ожидала пышного и шумного банкета в люксовом

ресторане. Потом поняла, что Шаурины могут позволить себе не устраивать пиар-кампании, созывая толпу народа, тех, кто

нужен, в ком они хоть как-то заинтересованы. Они могут пригласить семью губернатора и других близких домой, и отметить

семейный праздник в узком кругу. И то, что Гергердт в этот круг входит, невероятно радует. Приятно, как за себя. Всю

неделю Рада горела мыслью посмотреть, как Артёма принимают эти люди, как относятся к нему. Хорошо относятся,

заметно невооруженным взглядом. Никто ничем не выражает пренебрежения. Не сказать, что перед этим ужином Рада

особо волновалась, но после того как оценила обстановку, ей сделалось еще спокойнее. Да и как можно волноваться рядом

с Герой? О чем? Гера спокоен как статуя. И она рядом с ним спокойна.