Оксана Сергеева - Перерыв на жизнь

всего, будет не только Оля. На них будут Рада, он сам, они вдвоем, Валера и даже, может быть, Петровна. Нет сомнений, что

Рада будет фотографировать всё и всех, весь мир. Артём легко представляет, как она начнет запечатлевать их жизнь,

останавливая ее в цифровых мгновениях.

Гергердт подносит к губам кружку с обжигающим кофе и только сейчас замечает, что в руках у него кружка Рады. И кофе он

не хочет. Все сделал на автомате, потому что внутри горело и бурлило. Как потом от всего этого избавляться — от

фотографий, от новых привычек, от ощущений? От новой жизни как избавляться?

Ему сразу не понравилась эта идея. Теперь ему не нравится чувство, которое сдавило грудь, когда вернулся домой и увидел

пустое панно. А чуть позже у него закружилась голова, когда застал Раду с книгой Булгакова в руках. Ту, что читал сидя у

постели умирающей матери. Он много чего терял за свою жизнь. Деньги, людей, совесть, планы, но эта книга, «Мастер и

Маргарита», была с ним всегда. И всегда хотел выбросить, да рука не поднималась. Сто ее лет из шкафа не доставал и,

казалось, спрятал так, что не найдешь. А Рада нашла. И как только умудрилась. И всплеск его потом, крик, от которого у

самого обожгло горло… Дело, конечно, не в книге, а в боли, которую она в себя впитала, в надеждах и иллюзиях дело,

которые он давно похоронил, считая себя бездушным и бесчувственным. Он не хотел снова жить этими надеждами. Как

потом выбивать их из себя, чем выколачивать? Какими способами возвращать свой привычный мир?

Гергердт только сейчас начинает понимать, чего будут ему стоить эти несколько месяцев. У него дома даже пахнет по-

другому. Женскими духами. И на кухне — ванилью, корицей, всегда чем-то сладким. И везде какие-то мелкие, на первый

взгляд незаметные вещи. Ее вещи. Так быстро привык к этому, словно Рада была с ним всю жизнь, а не пару месяцев.

Ему нравилось делать для нее что-то приятное. Заботиться о ней. Наверное, не всегда получалось это тактично или красиво,

так, как принято. Но все, что он делал, он делал только для нее. И в этом есть особый кайф, ни с чем не сравнимый. Он его

уже почувствовал. Это особенное удовольствие — рождать улыбку каким-то своим действием, словом. Менять ее

настроение. Брать на себя часть ее боли, а не быть источником. А получилось наоборот.

Два месяца — ничтожный, но вполне приличный срок, чтобы умереть и заново родиться. Чтобы влюбиться. Почувствовать

всем сердцем и всем телом ту самую смешную и острую привязанность к женщине. Потребность, которая больше, чем секс,

больше, чем просто привычка. Хотя теперь не помнит, когда Раду не любил. Не любил только тогда, когда ее не было рядом.

И маленькую девочку, что смотрела на него с восторгом в больших глазах, любил. Той своей детской любовью одинокого

мальчишки. И как только увидел ее взрослую той ночью, в свете фар, сразу влюбился. В те же самые горящие зеленые

глаза. Влюбился в нее страстную и чувственную. Для него она всегда такая. Никого красивее в жизни не видел и знал, что

никогда не увидит. Да, это так забавно, что сквозь боль и усталость одиночества, почувствовав, наконец, заветное чувство

любви, осознаешь одновременно, как оно на самом деле бессмысленно. Для него точно. Он слишком много в жизни потерял,

чтобы разрешить себе просто верить. Верить: что-то еще будет, что-то впереди его ждет...

Гера ставит на стол нетронутый кофе, наливает вторую кружку и взбегает по лестнице. Идет за Радой. К ней. Не для того,

чтобы еще раз сказать, что она может уйти, уже перегорел этими эмоциями, пережил тот удушающий всплеск. Не отпустит он

ее. Сейчас не отпустит. Потому что у него нет другой жизни, чтобы надеяться: все когда-нибудь еще повторится. Потому что

она, Рада, сейчас — вся его жизнь. Она — воздух, которым хочется дышать и задыхаться. Хочется жадно хватать его

отрытым ртом, чтобы кружилась голова. Она — скальпель. Который вскрывает ему грудную клетку, безжалостно

препарируя, казалось, мертвое сердце.

Рада уже не собирает вещи. Они небрежно рассованы по полкам и ящикам. Беспорядочно, совсем не в ее стиле, но сейчас

точно не до порядка. Она сидит на полу, прижав колени к груди, и вытирает мокрое лицо какой-то цветной футболкой.

Наверное, что было под рукой, тем и вытирает. Гера смотрит на нее, плачущую, и не знает, что говорить. Он никогда не делал

этого — не извинялся. Ни перед кем не извинялся. А сказать что-то нужно, он же обидел ее. Ни за что. Обидел свою девочку.

Свою Раду.

Она, увидев его, обнимает колени и опускает голову на руки — прячет лицо. Артём садится перед ней на корточки. У нее

закрыты глаза, но она, кажется, по шороху одежды может различить его позу. Легко представляет расслабленно свисающие

с колен ладони и напряженное лицо; сосредоточенный, как обычно, исподлобья взгляд; чуть ссутуленные плечи, когда он

пригибается к ней. Она чувствует его тепло.

— Прости. Не плачь, — с тяжелым вздохом говорит Гергердт.

Но после его слов Рада начинает плакать сильнее. Почему-то никак не может остановиться. Кому-то другому тяжело было

бы ее обидеть, но Гере это легко. Любимый мужчина всегда заденет за живое. А Гера самый любимый. Гера, наверное,

единственный. Такого она никогда ни к кому не чувствовала. И никогда ни к кому не почувствует. Гера особенный. И именно

он может легко растоптать ее, если захочет. Если Гергердт захочет, он может стереть ее в порошок, ведь она перед ним как

на ладони, у нее от него нет никаких секретов.

Рада вдруг с пугающей ясностью понимает, почему мать всю жизнь так люто ненавидит Гергердта. И не только его, а

вообще — таких, как он. Скрывает и ненавидит. Потому что Гера не только смеет поступать, как ему вздумается, он еще и

разрешает себе чувствовать — как ему хочется. Он ненавидит, презирает, не скрывая своего отношения, не прячась за

интеллигентной маской, любит... Любит ли? Ее он любит? Она поднимает заплаканные глаза, теряется в его темном взгляде.

Что-то скрыто в нем, ей неведомое. А плевать: любит или нет. Главное — хочет.

Да, настоящая свобода, когда позволяешь себе чувствовать, как чувствуешь. Уйти от него сейчас — потерять все. Она

только научилась быть свободной, научилась чувствовать, научилась любить. Пусть лучше так… Может, временами через

боль и страдания. К ним она привыкшая. Больнее, чем когда-то было, уже не будет. Пусть лучше так, зато с ним. Даже если

через пять месяцев для нее наступит конец света.

— А что потом, Артём? Сейчас я не стала собирать вещи, а что потом? Когда подойдет время, ты мне сам их соберешь и

укажешь на дверь? — шепчет она и затаив дыхание ждет ответа.

Он качает головой.

— Ты сама уйдешь.

— А если не уйду? Не захочу уходить? — бросает громче.

— Уйдешь, — мягко, но убежденно кивает он, чувствуя собственный пульс под тугим воротником рубашки.

Она прерывисто вздыхает. Воздух колко проходит в легкие.

— Иди умойся и пойдем пить кофе. Там чем-то вкусным пахнет, сладким.

Слабая улыбка трогает ее губы. Рада хмурит брови, пытаясь сохранить серьезный неприступный вид.

— Обойдешься.

— Пойдем, а то остынет. Я уже налил.

— А-а, так ты уже побеспокоился.

— Конечно. Я весь в тревоге, что ты сейчас возьмешь и свалишь от меня.

— Почему это я должна свалить? Ты мне полгода должен.

— Почему полгода?

Рада поднимается, опираясь на его руку. Одергивает рубашку, торопливо шагает в ванную.

— Потому что штраф тебе! Плюс один месяц! За то, что наобижал меня ни за что! — кричит, включая воду. Не видит его

усталой усмешки.

— Оля, — сонно шепчет Рада, потягиваясь на кровати, — мне интересно, как ты с голоду не померла до моего появления?

Кошка снова кусает ее за ногу. И в этот раз острые зубки впиваются в кожу чуть сильнее — она настойчивее выражает свое

нетерпение. Голодная.

Рада выбирается из постели. Олька выбегает из спальни и садится на пороге в ванной, уже знает каждое движение новой

хозяйки. Рада тоже знает все привычки домашнего питомца Геры и приглушенно смеется, получая лапой по ноге. Подгоняет.

— Не наглей. Не хочешь ждать, буди хозяина. Только я сомневаюсь, что он побежит на кухню по первому твоему зову.

Рада умывается, чистит зубы. Как только вода в кране перестает шуметь, Оля бежит к лестнице, теперь карауля кормилицу

на первой ступеньке. Дружинина берет кошку на руки, и та щурится от резкого запаха зубной пасты, когда ей дуют на носик.

На кухне Рада открывает консерву с мясным кормом, наполняет им пустую кошачью миску, себе заваривает чай. Почему-то

совсем не хочется кофе. А утро сегодня безоблачное и ясное. Она наливает чай, вспоминает вчерашний инцидент. Книгу.

Взгляд Артёма. Сейчас понимает: не злость то была, а безграничная боль. О боли Рада знает больше, чем кто бы то ни

было, и может без труда ее распознать. Есть раны, которые не заживают никогда. Наверное, эта книга много значит для

Артёма. Она старая, в потертой обложке, с изломленным корешком и пожелтевшими страницами. Это не та книга, которую

ставят на полку для красоты. Когда читала, на полях видела какие-то пометки, несколько раз встречала «Тёма», может,

потому и назвала Геру так. Само вырвалось.

На этой мысли Рада бросает свой чай, соскакивает со стула и быстрым шагом направляется в кабинет, туда, где вчера

случилась их первая... что? Ссора? Тому, что случилось, нет точного названия, но это столкновение доставило им обоим

большое неудобство и душевный дискомфорт.

Она открывает шкаф, хочет вернуть книгу на место. С волнением берет ее снова, аккуратно распрямляет измятые листки.

— Тебя теперь как магнитом сюда?

Слышит голос за спиной и резко оборачивается. Невольно замирает, снова ожидая взрыва.

— Я не собиралась ее читать, — говорит на выдохе.

— Можешь читать.

— Я хочу вернуть ее на место. И больше брать не буду. — Раздвигает книги, закладывает Булгакова во второй ряд.

— Можешь брать. — Гера снова вытаскивает злополучную книжку и сует ей в руки.

— Не буду, — упрямо говорит Рада, не зная, что дальше делать с этой книгой. Она, кажется, теперь жжет руки.

— Уже взяла. В моем доме ты можешь брать все, что тебе нужно.

Он выходит из комнаты, Рада вздыхает и смотрит на книгу. Почему-то прятать ее обратно в шкаф не хочется. Идет за

Артёмом, а он стоит на кухне у стола, ерошит пальцами волосы и задумчиво смотрит на недопитый Радкин чай.

— Я кофе хочу. Оля, ты вообще обнаглела. В моей кровати спишь, за моим столом ешь.

— Кто в кабинете живет — тот и главный, — смеется Рада. — Может, кашу тебе сварить. Правда, не гарантирую, что в этот

раз она будет приличная.

— Если ты будешь разгуливать в таком виде весь день, я тебе сам буду по утрам кашу варить. Нормальную, без комочков,

— ухмыляется он.

Раду снова одолевает смех. И другое приятное чувство, которое рождают руки Геры, касающиеся голых ягодиц. Ее ночная

сорочка совсем тоненькая и полностью прозрачная.

— Можешь начинать. Варить кашу.

— Вот не знаю, откуда у тебя столько сложностей. — Он достает молоко из холодильника, выливает в кастрюлю нужное

количество, ставит на плиту. Насыпает манную крупу в холодное молоко.

— Куда ты! — вскрикивает Рада.

— Спокойно, — отмахивается Гера, невозмутимо перемешивает содержимое кастрюли и вручает ложку Раде: — Мешать

интенсивно. Соль, сахар по вкусу. Учись.

— И что?

— И все. Закипит — будет тебе манная каша без комочков.

— Глазам не верю. Это так ты варишь кашу? Прям вот так?

— Прям вот так. — Небрежно хватает книгу, которую Рада оставила на столе. Открывает на середине, выгибает корешок.

Бежит глазами по странице. Переворачивает. Читает следующую.

— Откуда у тебя эта книга?

— От матери.

— Это она тебя так называла — «Тёма»?

— Да.