Оксана Сергеева - Перерыв на жизнь

уйдешь ты! И не будет в ее жизни ни платьев, ни фотографий! И прическу она изменит. И все вернется на круги своя! Даже

хуже! Намного хуже! Потому что не она сама для себя зона комфорта, не внутри у нее это! Нет безопасности у нее внутри, не

вытащил ты ее! Ты ей безопасность создал!

Гера поднимается, небрежно сует фото в сумку Рады, хватает свой пиджак.

— Ты не сможешь это остановить, а она не уйдет от тебя сама.

— Смогу.

— Так нельзя с ней, Гера, нельзя.

Он уходит, делает несколько шагов.

— Ты кошку свою больную вылечил и себе оставил, а ее хочешь выбросить! — швыряет ему в спину.

Гера быстро разворачивается, в один шаг преодолевает расстояние, хватает Алёну под локоть и притягивает к себе.

Шаурина преодолевает дикое желание зажмуриться или дернуть рукой, высвобождаясь. Смотрит прямо на него. В черные

яростные глаза.

— Не оставляю себе, знаешь, почему? Потому что она — не животное! — рыкает он и отбрасывает Алёну от себя.

Гергердт перехватывает Раду, когда она уже движется к столику. Берет под локоть, выводит из зала, забирает в гардеробе

их пальто, помогает одеться.

Все происходит стремительно, Дружинина не успевает опомнится. Ясно только одно: случилось что-то не очень приятное.

— Я не понимаю, что происходит, — говорит она, садясь в машину.

— Дома расскажу, — обещает Артём и не смотрит на нее, а Рада смотрит на него и понимает, что не хочет этого разговора.

Ее пугает настроение, с которым Гера покинул ресторан, пугает его решительность. Рядом с ним ей становится вдруг тяжело

и душно.

Дома она старательно избегает его. Мечется по квартире, словно боится задержаться на месте. Словно если только

остановится, он поймает и расскажет то самое. А она не хочет этого слышать. Сначала скрывается в гардеробе, но не за

тем, чтобы переодеться, потом идет в ванную. На кухне варит кофе, при том, что кофе совсем не хочется.

Тогда Гергердт подходит к ней, хватает за руку и тянет куда-то за собой.

— Что? — спрашивает, не выпуская из другой руки чашку с горячим кофе. Держится за нее, как за спасательный круг,

который позволит ей не потонуть.

— Пойдем. — Артём сильнее, и все-таки срывает ее с места. — Помнишь, когда-то давно ты интересовалась, есть ли у меня

альбом? — спрашивает каким-то замогильным голосом, от которого у нее замерзают внутренности.

Рада не отвечает, совсем неохотно идя за ним. Он ставит ее перед стендом с их совместными снимками. И новые здесь

есть, с Майорки, уже тут. Солнце, бухта. Он сам, валяющийся на диване. И она — с чашкой горячего шоколада. Сонная с утра.

Растрепанная. В его белой футболке. Которую она успела заляпать этим же шоколадом.

— Постой здесь, — чуть сжимает ее плечи, давит на них, будто хочет пригвоздить к полу. Вогнать поглубже, чтобы она не

сошла с места. — У меня всего три фотографии. Подожди. Я тебе их сейчас покажу.

От желания убежать и где-нибудь спрятаться жжет стопы, но Рада не может пошевелиться. Окаменела.

Артём возвращается, с собой у него и правда три фотографии. Рука не поднимается, чтобы взять их и взглянуть, Рада не

хочет на них смотреть, хотя понятия не имеет, что на них изображено.

— Смотри, — полушепотом говорит он, давя на нее взглядом, — смотри.

Она, наконец, выхватывает у него снимки. Пытается разглядеть изображение, но ничего не понимает. Входит в какой-то

ступор и не узнает предметы, хотя подсознание уже толкает правильный ответ на поверхность, и руки начинают мелко

дрожать.

На всех фото свежие могилы. Похоронные венки, цветы, портреты с черной ленточкой.

— Ты говорила, что не знаешь, сколько их было. Не помнишь. Четверо их было. Чет-ве-ро.

Ее горло рвет немой крик, но внутренности скручивает такая судорога, что выдавить из себя хоть звук становится

невозможным.

— Я их убил, — прямо говорит, будто бьет наотмашь. — Всех. Четверых. Трое там. Ты мне веришь? Фотографии только три,

потому что от четвертого ничего не осталось. Даже могилы. Я его сам. Своими руками… — безжалостно хлещет словами, и

пружина внутри нее скручивается все туже и туже. Вот-вот Рада останется совсем без воздуха.

— Я же тебя просила… — с трудом срывается с пересохших губ.

Она не хочет смотреть на фотографии, что он вручил, но не может отвести от них взгляд, цепляясь за даты, которые яркими

вспышками опаляют скулящее сознание. Поднимает глаза на свой стенд со снимками. Вот она — вся ее жизнь. Перед ней.

Вся ее настоящая жизнь уместилась на одном стенде. И радость, и печаль, и очарование, и усталость. Все в этих

фотографиях. Она помнит, когда делала их.

Даты…

Теперь привязывает эти кровавые метки к своей жизненной ленте.

— Я же просила… — говорит, с ужасом осознавая, что все было сделано до того, как она просила.

Даты, даты… Гребаные цифры!

Она жила с ним, в его квартире. Готовила ему, занималась с ним сексом, переживала свои флешбэки и откаты, кошмары,

бывало, о которых он ничего не знал… не спала ночами, чего-то боялась, думала, ждала… а они все уже были мертвы. Она

мучилась… а их уже не было на этом свете.

— Я же тебя просила никуда не вляпываться… — кричит без крика, шепчет почти без звука.

Ударяет Гергердта по щеке, и тут же хватает за лицо, закрывает рот ладонью, точно боится, как бы он не сказал еще чего-

нибудь такого. Все уже сказано и сделано.

Артём убирает ее руку от лица.

— Черное не может быть чернее. Черный он и есть черный. Его невозможно замарать сильнее, чем он есть на самом деле.

Черное не может быть чернее, Рада…

Рада вцепляется в его рубашку, чтобы удержаться на ногах. Виснет на нем, склоняет голову. Сгибается, будто ломается.

Упирается лбом в его грудь.

— Я попросил у тебя пять месяцев. Всего пять... Обещал, что буду хорошим мальчиком.

— Зачем?

— Думал, что за такой короткий срок не успею сделать тебе ничего плохого. Но, видишь, как всегда, не смог. Не сейчас, так в

другой раз, я бы все равно сделал что-нибудь такое. Не специально. А потому что я так живу. Я такой. Мой образ жизни, моя

ненависть к людям, мое отношение… — тяжело говорит он. — Мне никого не жалко. У этих ублюдков семьи, дети. А мне их не

жалко.

— Но все было по-другому… Зачем? — шепчет она, дыша часто и прерывисто.

Гера, как будто в противовес ей, вздыхает глубоко. Ее руки, сцепленные в кулаки, приподнимаются у него на груди.

Зачем? Все эти пять месяцев — клетка с острыми ножами. Для него. А для нее — безопасное счастье. Он все сделал, чтобы

это было именно так. Чтобы она была спокойна и счастлива. Чтобы ничего не боялась. Чтобы жила и получала удовольствие.

От всего! Он красивых шмоток, от дорогих побрякушек, от секса, от вкусной еды. От всего! Он для этого вылез из кожи. Из

себя. Изменил образ жизни, изменил свое поведение. Сломал в своей жизни все, только чтобы ей было с ним хорошо.

Он делал для нее все, точно зная, что когда-нибудь Рада все равно от него уйдет.

Черное всегда остается черным.

Дружинина поднимает лицо и смотрит ему в глаза.

— Я просто очень хотел. Чтобы ты надела платье, — наконец мягко говорит Гергердт и улыбается.

От его слов подкатывает внезапная тошнота. Кажется, то, что все-таки успела съесть и выпить за ужином, теперь булькает у

горла. Потому что она никогда не видела у него такой улыбки. Нет, не так.

Рада не видела его улыбки никогда!

Никогда до этого времени.

Ее прорывает криком. Сначала стоном. Потом воем, плачем.

— Никуда не лезть из-за меня, я же просила! — рыдает она.

Гера морщится, как от боли, и кладет ладони ей на плечи. Сжимает, чтобы хоть немного унять их дрожь. И перестает что-то

слышать, его ушные мембраны перестают пропускать звуки.

Он только видит ее. Не слышит. Чувствует, как она отталкивается от него и уходит. Быстрыми шагами, неровной походкой. В

его жизни больше нет Ее. За окном будут все те же пейзажи, перспективы и панорамы. Но скоро он станет ненавидеть

слепящее солнце, потому что через него не просвечивается небо; не сможет переносить громких звуков: они будут

отдаваться в голове бесконечным скретчем. Одиночество будет сыпаться мелким песком, постепенно забивая нос и рот,

пока тоска озверело не завоет в уши.

Он еще ничего такого не чувствует. Но уже хочет напиться.

Закрывает глаза. Чтобы не видеть, как закрывается за ней дверь.

Рада выбегает на улицу, на ходу запахивая пальто. Останавливается, резко вдыхая ледяной воздух. Водитель открывает

перед ней дверцу автомобиля, и только теперь до Рады доходит, что Гера не отправил его. Не сказал, что тот свободен, как

делал это обычно. Вот оно то самое смутное ощущение чего-то неправильного, что преследовало ее с того времени, как они

вышли из машины и поднялись в квартиру. Он знал, что она уйдет. Гергердт знал!

Еле слышным эхом всплывают в памяти слова: «…ты сама уйдешь… ты уйдешь сама…»

Все это время он жил с ней и знал, что она уйдет. Он к этому готовился!

Рада садится в салон и сжимается в сплошной болезненный комок, внутри у нее месиво. Кажется, и снаружи она теперь

выглядит так же. Но не уйти не могла. Ей нужно. Нужно отдышаться. С собой она взяла только сумку, в которой лежал

кошелек, сотовый и ключи от квартиры.

Из упрямства или эксперимента, но Дружинина не называет адреса. Водитель привозит ее к дому, открывает дверцу,

помогает выбраться из машины. Рада подходит к своему подъезду и останавливается, словно забывая, что делать.

— Простите, — извиняется мужчина.

Берет сумку у нее из рук, сам достает ключи. Дружинина позволяет ему сделать это, ей все равно. Он открывает подъездную

дверь, вводит Раду внутрь, вызывает лифт, сам нажимает кнопку этажа. Рада уже ничему не удивляется, глядя как он

вставляет ключ в замок.

— Заприте дверь, — говорит напоследок, пропуская ее в квартиру и возвращая сумку.

Она кивает, обессиленно прислоняясь к стене. Смотрит на себя в зеркало прихожей и не узнает. Вздрагивает от стука в

дверь.

— Заприте дверь, — снова доносится с той стороны.

Собравшись с силами, Рада закрывает дверь на замок.

Совсем чужая ей эта квартира. Ничего, никакая вещь не вызывает ощущения тепла и радости, как бывает, когда

возвращаешься домой.

И ведь все сама выбирала: мебель, декор. Пыталась соблюсти определенный стиль, создать настроение и хоть какое-то

подобие уюта. Но она, эта квартира, все равно так и не стала Раде домом. Здесь как в гостинице — красиво, удобно,

стильно… и холодно. До онемения в пальцах холодно. Надо что-то делать, что-то думать, но сил нет. Разве что самую

малость. Только чтобы поплакать.

Рада сбрасывает с себя пальто, с трудом стягивает сапоги: одеревенелым пальцам сложно даются мелкие движения.

В спальне она включает телевизор и убавляет звук до не раздражающей уши громкости. Не раздеваясь, ложится на кровать

и заворачивается в покрывало. Не хочется, чтобы тела касались прохладные простыни. Ей не нравится, как они пахнут, —

никак. Ей не нравится эта квартира с пересушенным застоялым воздухом.

Бездумно Рада смотрит в экран, боясь закрыть глаза и увидеть фото с могилами насильников, но неожиданно для себя

самой засыпает крепким сном без сновидений.

На следующий день Дружинина просыпается рано. Телевизор так и работает, передавая семичасовые новости. Она

принимает душ, находит в шкафу удобные вещи. Оценивая свой внешний вид в зеркале, здраво признает, что лучше в таком