Оксана Сергеева - Перерыв на жизнь

состоянии нигде не появляться, но голод выгоняет ее на улицу. Дома ни крошки. Ни чая, ни кофе, ни какого-нибудь засохшего

печенья.

Рада выходит из подъезда, радуясь, что надела ботинки на ребристой подошве. На улице очень скользко и еще темно. С

растрепанных облаков сыпется снег. Звенящий мороз хватает за щеки, как будто приветствует. Они ведь с Герой не сидели

дома, всегда куда-то ходили, ездили, но сейчас она выходит одна с чувством, словно ее выпустили из заточения. Так

непривычно одной. И неуютно.

Медленно она идет по тротуарной дорожке, иногда скользя, иногда взмахивая рукой в попытке ухватиться за пустое

пространство и удержать равновесие. В круглосуточном магазине долго выбирает, что купить. Ничего не хочется. В конце

концов, берет манную крупу и молоко, яблоки, булочки, растворимый кофе. Потом она составит список продуктов и купит что-

нибудь нормальное, съестное. Потом...

Не домой Рада идет, снова выйдя на улицу, а направляется в противоположную сторону. Не думая, без цели, она идет...

Навстречу попадаются люди. Они текут толпой по тротуару, выливаются семьями из подъездов. Спешат. Тянутся одинокими

столбиками к транспортным остановкам, стуча каблуками по мерзлой брусчатке. А она идет и пробует новое для себя

ощущение, когда никто не дышит в затылок. Не подгоняет, не сбивает дыхание. А люди спешат...

Дома варит манку, она получается, как обычно, дрянная. Но Дружинина ест ее вместе с комочками, плачет, и, кажется, ей

становится немного легче.

После полудня начинаются звонки. Сначала Наташка Кузнецова требует встречу, но Рада отказывается, сославшись на

мнимые дела. Разговаривать и делать вид, что все прекрасно, просто нет никаких сил. Затем звонят из какой-то организации,

куда когда-то давно она отправляла резюме. Столько времени прошло, откуда они только его откопали. Дружинина говорит,

что они ошиблись, и работа ей сейчас не нужна.

Затем звонит мать.

— Да, мама, — отвечает Рада. Тон получается резким.

— Ты дома? — интересуется Лариса Григорьевна, сама не представляя, что тем самым загоняет дочь в тупик.

Дома? А где теперь ее дом? В этой бездушной квартире или в том месте, наполненном красочными воспоминаниями, но в

котором ей со вчерашнего дня стало так трудно дышать?

— Дома, — отвечает Рада и тут же понимает, что совершила большую ошибку.

— Ушла от своего любезного?

— С чего ты взяла?

— Ни с чего. Просто рано или поздно это все равно произойдет. Наиграетесь и разойдетесь. Что ты тогда будешь делать? Ко

мне придешь плакаться?

— Нет, мама, к тебе я точно не приду. Упаси меня боже.

— Я всегда хотела для тебя самого лучшего и не понимаю, почему вдруг стала для тебя врагом.

— И я не понимаю. Но если ты действительно хочешь для меня самого лучшего, то, сделай милость, не вмешивайся в мою

жизнь! Просто оставь меня в покое! У меня все в порядке! Я просто заехала на квартиру проверить, не затопила ли я

соседей, и заплатить по счетам! У меня все в порядке! — выкрикивает она и бросает трубку.

Хочется выключить телефон. Выключить! Отключиться от всего и потерять связь со всем гребаным миром!

Раньше бы Дружинина так и сделала, не задумываясь. Но не сейчас. Вдруг Гергердт позвонит.

Следующая ночь становится сущим кошмаром. Мучает бессонница, от которой не помогают ни снотворное, ни скучная книга.

Рада мечется по квартире, безумствует, отчаянно ища, за что бы зацепиться, дабы найти утерянный душевный покой. Сама

не понимает, что ищет, но слоняется из комнаты в комнату, переходит из ванной на кухню. Даже шарит в шкафах, но ничего

такого не находит.

С утра снова ест ненавистную манку и злится. Она яростно злится и бушует, потому что снова все потеряла. Потому что ее

мир снова рухнул. У нее опять отняли счастье. И опять те же самые ублюдки, которых, к слову, уже нет на этом свете.

Бесится Рада из-за собственного бессилия. Что не умеет владеть собой, чтобы просто махнуть рукой и забыть все как

страшный сон. Злится на Геру, что вмешался в это дело, что рассказал ей все. А если бы с ним что-нибудь случилось? Она

этого не переживет!

Да, можно закрыться от всего мира, но от своих чувств не спрячешься, Гергердт снова запер ее внутри себя. Он отправил

ее с водителем. Вернул туда, где взял, словно игрушку. Теперь даже поговорить не с кем. О причине их разлада она никому

не сможет рассказать. Об этом не расскажешь и не пожалуешься.

Снова одна! Совершенно одна! Как в тот раз. Но тогда ей было все равно что с ней будет, тогда хотелось заснуть и не

проснуться, а теперь боялась спать, потому что могла пропустить звонок или сообщение от Геры.

Дойдя до какого-то эмоционального пика, она хватает сотовый и пишет:

«Ты сволочь! Ты все испортил! Я замуж за тебя хотела и ребенка! А ты все испортил!»

На одном сообщении Дружинина не останавливается. Что она ему только не пишет, каких гадостей. Такого себе никогда в

жизни не позволяла. И вообще не думала, что до такого когда-нибудь докатится. Но ей становится невероятно легко.

Продолжает на следующие день:

«Подлец! Негодяй!»

«Как ты мог!..»

«Я тебя ненавижу!..»

«Как ты?»

«Гера, как ты?»

«Что ты сегодня ел?»

«Напиши!!!»

Через какое-то время теряет счет своим идиотским сообщениям и перестает писать.

Он отвечает ей через три дня. Ночью.

Она не спит. Видит, как загорается экран телефона и тренькает короткий звонок. Читает одно слово, которое сжимает грудь

беспредельной болью и безграничным счастьем.

* * *

— Иди нахрен, — вместо приветствия посылает Гера Шаурину и бросает трубку.

«Гера, я тоже умею ругаться матом», — пишет Алёна.

— Ладно, — отвечает он. — Чего хотела? Узнать, отправил ли я ее? Да. Она ушла.

— Как ты?

— Дохера делов. Давай уже, Доктор, задвинь мне какую-нибудь очередную психтеорию. Мой мозг сейчас чист как слеза

младенца. Внимаю, — язвительно усмехается, не узнавая сам себя. Почему-то до зубной боли хочется услышать что-то

хорошее. Ну, или просто что-нибудь от кого-нибудь услышать.

— Она тебе пишет, звонит?

— Пишет.

— Ты ей отвечаешь?

— Нет.

— Хочешь, чтобы она замолчала?

— Нет.

— Что пишет?

— Ругается. Было дело, матом.

— Молодец. Счастливый ты. Видишь, как она тебя любит, — бодро делает вывод Алёна.

— Угу. Говорит, «скотина, всю жизнь мне испортил».

— Конечно, испортил. Правильно. Раньше бы она в одеялко завернулась и тихонько помирала, а сейчас уже так не может, ей

все это жутко не нравится. Мечется, выход ищет.

— А ты?

— Что я?

— Как ты? — просто спрашивает Шаурина. Точь-в-точь как Рада.

— А я устал.

— А я на тысячу процентов уверена, что ты даже от ее вещей не избавился, все лежит на месте, как будто Рада вышла в

булочную и через пятнадцать минут вернется. И ты еще ни с одной шлюшкой своей не переспал, но не потому что сильно

верный. А потому что потрахаться со шлюшкой — значит, принять реальность происходящего. Страшно, да?

— Я тебе ничего не говорил про ее вещи.

— А не надо ничего говорить. Это жизнь. Я бы тоже не собирала. Вещи собирать — это самоубийство, а ей жить хочется.

После этой фразы он отключает телефон. Наслушался.

Выливает в раковину остатки виски. Напился.

За эту неделю влил в себя столько спиртного, сколько за последний месяц не выпил. Не мог без этого спать. Пил, а горло все

равно драло от сухости. От не сказанных слов. Одного слова.

Не переспал ни с одной шлюшкой… Точно. И шлюшки эти достали. Как будто у него на лбу что-то такое написано. Лезут,

цепляются, как репей, проходу не дают.

Бабы — дуры…

Гергердт поднимается в спальню, сдирает с себя вещи. Садится на смятую постель.

Олька. Привычно выныривает непонятно откуда. Трется о ногу. Кружит, ласкается. Слегка кусает за ладонь, рассчитывая на

внимание.

— Уйди, — отгоняет ее, как обычно, а она не уходит. Приподнимается на задних лапах, демонстрируя желание запрыгнуть

ему на колени. — Сволочь ты. Совсем обнаглела, — ругает Гера, но берет кошку на руки, треплет мягкую шерсть.

Откидывает одеяло, позволяя Оле забраться в постель.

Шаурина первая, с кем поговорил за эти дни. Ванька звонил пару раз, он не взял трубку. Не потому что не хотел именно с ним

разговаривать, нет. Ни с кем не хотел говорить. Не мог. Вымотался. Как будто сделал последний в своей жизни

нечеловеческий рывок.

Сделал. Он рванул, оторвал Дружинину от себя, потому что так надо. Не нужно было быть к ней так близко, чтобы потом не

было так больно, но по-другому не смог. Но и не жалел ни о чем. Повторил бы все заново. И еще раз оторвал. И еще раз…

Не мог находиться в своей квартире, потому что все тут напоминало о Раде. Каждая вещь, каждая мелочь. Абсолютно все

напоминало о ней. А теперь она ушла, и у него не стало дома, потому что его квартира — ее дом. И даже кошка стала ее. Всю

неделю находился где угодно, но только не здесь. И тронуть ничего не смел. Как он это тронет, куда денет... Невозможно. И

на Майорку не уедешь, там ждет то же самое. Повсюду ее вещи — застывшие напоминания об их недолгой красивой

совместной жизни.

Знал, что без нее будет тяжело. Но не представлял — насколько.

Сегодня до одури захотелось спать в своей кровати, на своей постели. Припасть к подушке, которая еще хранит запах Ее

волос. Ее духов.

Не думал, что будет вот так сходить с ума. По-настоящему. Она писала ему сообщения. Рвала на части душу и сердце. А ему

казалось, он слышит, как она это говорит. Кричит она!

Ее голос — у него в голове.

Сказал Шауриной, что пишет Рада, а она уже перестала.

До этого вся неделя — как один день. Будто время остановилось. Перестала Радка писать, и отсчет пошел. Три дня, как не

пишет.

Поздно ночью Гергердт берет сотовый и набирает одно сообщение. Одно слово.

«Люблю».

Потому что устал. Он смертельно устал быть без нее.

— Кофе?

— Да, — кивает Рада, усаживаясь на высокий стул.

Бармен Анатолий ставит перед ней эспрессо, услужливо улыбается и поглядывает в сторону дверей.

Дружинина не сомневается: Артёму уже передали, что она здесь.

Ему и позавчера наверняка сообщили, что она приходила. Появилась в баре «Эгоиста» ровно в девять вечера, выпила

чашку кофе и ушла. Вчера не пошла, пропустила день. Пришла сегодня, снова получила свой эспрессо. Правда, Анатолий

какой-то чересчур медлительный…

То, что Гергердт уже находится в зале, Рада узнает раньше, чем он подходит к ней. По острому взгляду бармена,

брошенному куда-то ей за спину, и его внезапно напрягшимся плечам; по твердым и размашистым шагам, и по аромату

«Авентуса», забившему вскоре все остальные запахи.

— Что это за салочки такие? — без приветствия, без вступительных слов.

Он не растерян, не рад. Он, кажется, зол. Черные глаза горят знакомым ревностным недовольством. Гера не делает

попытки сесть рядом с ней.

— А ты меня вчера ждал? — Отпивает глоток кофе, сжимает губы, растирая на них помаду, будто готовится красиво

улыбнуться. — Ждал, Гера? — улыбается. У самой сердце колотится как бешеное, прыгает где-то у горла, мешает

вздохнуть.

— А ты кофе пришла попить? — спрашивает, но не ждет ответа.

Крепко и немного грубовато хватает ее за запястье, дает возможность поставить чашку, снять сумочку со спинки стула и

тащит вон из зала. На какой-то миг Раде вспоминается, как он вот так же тащил ее из клуба на улицу. Сейчас, кажется,