Даже здесь ни на минуту нельзя забыть о войне.

Мона двинулась дальше. Чем ближе подходила она к Коббл-Парку, тем разительнее действовала на нее красота старинного особняка. Как будто бы этот дом властно требовал от нее: запомни меня — запомни на случай, если больше мы не свидимся.

Дверь открыл старик дворецкий, служивший Меррилам со времен детства Майкла. Сейчас он почти совсем оглох и с трудом ходил из-за ревматизма.

— Бейтс, где майор? — спросила его Мона.

— В библиотеке, миледи. По крайней мере, последний раз я его видел там.

— Я пройду, — сказала Мона. — Объявлять не нужно, майор меня ждет.

Она прошла по широким коридорам, украшенным картинами старых мастеров, через просторную гостиную с высоким потолком: когда-то здесь была роскошная зала, но Майкл предпочел превратить ее в обычную жилую комнату. Наконец Мона добралась до библиотеки — небольшого помещения с рядами книг от пола до потолка. Здесь Майкл обыкновенно работал; здесь было его личное святилище.

Мона открыла дверь и, услышав голоса, с удивлением поняла, что Майкл не один.

Обычно, зная о ее приходе, он выходил ее встретить, но сегодня, как видно, был занят с кем-то другим.

Первое, что увидела Мона, — девушку с толстой белокурой косой, обвитой вокруг изящной головки. Огромные глаза девушки смотрели на нее с удивлением и даже некоторым испугом. Майкл поднялся из-за письменного стола и пошел навстречу гостье.

— Здравствуй, Мона! — поздоровался он. — Извини, я был занят, поэтому тебя не встретил. Со Стеллой Ферлейс ты, наверное, еще не знакома. Мисс Ферлейс — леди Карсдейл. С тех пор как мой Гэллап ушел на фронт, Стелла управляет ближайшей к дому фермой.

«Так она из Земледельческой дружины!» — подумала Мона. Теперь она заметила на зеленом джемпере девушки форменный значок.

— Здравствуйте! — проговорила она, протягивая руку. — Надеюсь, майор Меррил не слишком строго вами командует?

— Что вы, совсем нет! — ответила Стелла Ферлейс.

Мона заметила, что говорит она тихо и робко.

«Какая хорошенькая! — подумала она. — Просто Юнона в форме».

— Нашими дружинницами командовать незачем, — с улыбкой добавил Майкл. — Свое дело они прекрасно знают, и мои указания им не требуются. Откровенно говоря, посмотрев, как они работают, я начинаю подозревать, что Гэллап и многие другие мои работники в последние годы зря ели свой хлеб.

— У меня много дел, я, пожалуй, пойду, — проговорила Стелла Ферлейс. — Спасибо вам, майор Меррил.

— Увидимся утром, Стелла, — ответил Майкл, провожая ее до дверей. — Найдете дорогу обратно?

— Теперь, наверное, найду, — ответила Стелла, — хотя, по совести сказать, никогда еще я не бывала в таком огромном доме. — Она робко улыбнулась Майклу, затем перевела взгляд на Мону. — До свиданья, леди Карсдейл.

— До свиданья, — ответила Мона.

Она подошла к камину и удобно устроилась в кожаном кресле с высокой спинкой. Когда Майкл закрыл дверь, Мона обвиняюще повернулась к нему:

— Так-так, оказывается, у тебя есть свои секреты! И как же тебе удается прятать от всех такую красавицу?

Майкл рассмеялся:

— А ты раньше не видела Стеллу? Хороша, правда? Она живет здесь, у меня.

— Бог ты мой! Что скажет миссис Гантер?!

— Ничего она не скажет. Стелла ночует в одной комнате с экономкой, а строгий нрав моей миссис Микерс всей деревне известен. Мне всегда казалось, что она происходит из семейства Гранди[8].

— Так прекрасная Стелла — твоя единственная постоялица? Или у тебя тут целый гарем?

— Еще четыре девушки живут здесь, и еще шестеро расквартированы в деревне.

— Очень, очень любопытно! Ну, расскажи мне о прелестной Стелле. Кто она, откуда?

— Я сам почти ничего о ней не знаю. Она скромница и молчунья, как говорится, все держит при себе. Насколько я понял, она из Девоншира, отец у нее адвокат; жила она тихо и скромно, но, когда началась война, записалась в Земледельческую дружину. К делу она подошла ответственно — для начала окончила курсы в агрономическом институте и сдала экзамены, так что хорошо понимает, что делает. Вообще она хорошо образованна и, что важнее, умна.

— Просто совершенство ходячее, — пробормотала Мона.

Неожиданное раздражение в собственном голосе удивило ее саму. Почему-то ей не понравилось, что Майкл говорит об этой девушке с явным интересом и симпатией.

Бывая рядом с Майклом, она прилагала все силы, чтобы он обращал внимание в первую очередь на нее, и в последние несколько недель ей это, кажется, вполне удавалось.

Однако Майкл не переставал ее удивлять.

Он изменился — в этом сомнений не было; Мона подмечала в нем все новые черточки, которых прежде и заподозрить не могла.

Например, он вдруг оказался внимательным и чутким.

Взять хотя бы тот вечер, когда она попросила его угостить ее и Хаулеттов ужином в Бедфорде. Без лишних слов он прекрасно понял, что от него требуется, и с первой же секунды встречи легко, естественно, без натуги создал нужную атмосферу.

Он заказал отличный ужин и много выпивки — и осыпал комплиментами Дороти Хаулетт, чувствовавшую себя немного неловко в своих заемных нарядах.

Мона одолжила ей платье и шубу — по словам Дороти, такую тяжелую, что в ней и не повернешься. Однако, одевшись по-праздничному и отправившись развлекаться, Дороти как будто лет на десять помолодела. На несколько часов она позволила себе забыть и о детях, и об ОПФ, и о прочих своих заботах.

Новая Дороти — юная, хорошенькая и веселая — сидела рядом с мужем, нежно сжимая его руку, проливала слезы над сентиментальным финалом фильма, а потом без долгих уговоров согласилась отправиться в гостиницу, выпить еще по рюмочке и поболтать, прежде чем разъезжаться по домам.

Мона была благодарна Майклу за этот вечер.

Она опасалась, что он будет обращать внимание только на нее, а с Дороти, которую видел каждый день, станет обращаться с обычной небрежной вежливостью.

Но Майкл прекрасно понял, что от него требуется, — он великолепно сыграл свою роль, и вечер превзошел все ожидания.

Расчувствовался даже доктор. На полпути к Литтл-Кобблу он остановил машину, крепко обнял сонную, но довольную жену и нежно ее поцеловал.

— Я не слишком хороший муж, Дот, — прошептал он, — но ты же помнишь, что я тебя люблю, правда?

Она взглянула в его лицо, слабо освещенное огоньками приборной доски.

— Сам знаешь — зачем же спрашивать?

— Я виноват в том, что слишком редко тебя об этом спрашиваю, — ответил Артур Хаулетт. — Когда вырастет наша дочь, возьму с нее обещание не выходить замуж за врача. Люди нашей профессии так заботятся о чужих семьях, что порой забывают о своей собственной.

— Артур, это неправда! — возразила Дороти, любящая жена. — Ты чудесный муж и отец, просто… просто слишком много работаешь.

— И поэтому то вас не замечаю, то рычу на вас, как медведь. Знаю, знаю. Но, Дот, старушка, потерпи меня еще немного, а?

— Конечно, глупый мой старичок!

И она нежно его обняла.

Он осторожно погладил мех ее шубы, одолженной Моной.

— Видит бог, как хотел бы я что-нибудь такое тебе подарить. Черт, как же ненавижу бедность и все, что с ней связано!

— Артур! — воскликнула Дот, не зная, смеяться или плакать.

Никогда еще она не слышала, чтобы муж жаловался на бедность. И однако сразу поняла: в такой неуклюжей манере он пытается сказать, что сам хотел бы дарить ей дорогие подарки и страдает оттого, что не может себе этого позволить. Но Артур уже заводил мотор.

— Ну что, домой и в постель? — спросил он.

— Да, — ответила его жена. — Чудесный был вечер, правда? Надеюсь, с детьми все в порядке.

До дома они доехали в молчании; только уже выходя из машины, Дороти проговорила сонно:

— Хотела бы я, чтобы Мона вышла за Майкла! Прекрасная пара, правда?

И, погрузившись в свои мысли, едва расслышала ответ мужа:

— Господи боже! Ох уж эти женщины — все бы им всех сватать и женить!

Да, думала Мона, Майкл тем вечером был просто великолепен.

Глядя на него, она гадала, как относится он в глубине души к ее желанию принести в дом Хаулеттов радость, вернуть им то, что сама она мысленно называла солнечным светом.

Быть может, он считает, что напрасно она лезет в чужую жизнь? Кажется, его это забавляет; и все же она инстинктивно чувствовала, что многое из того, что она говорит и делает, Майклу представляется сомнительным.

Он никогда с ней не спорил, выполнял все ее желания; однако всякий раз, как они оказывались вместе, Мона ощущала, что он держится чуть отстраненно, словно глядит на ее действия со стороны, оценивает их и — чувствовала она с неудовольствием — мысленно критикует.

— О чем думаешь? — спросила Мона.

Она заметила, что Майкл хмурится, закуривая сигарету.

— О том, что в Бланхеме, говорят, обнаружился случай ящура, — ответил он. — Не слишком-то весело, если по соседству с нами начнется эпидемия.

Мона промолчала, и Майкл улыбнулся ей.

— Прости, что надоедаю тебе разговорами о сельском хозяйстве.

— Вовсе ты мне не надоедаешь, — ответила Мона. — Пожалуйста, Майкл, не говори так! Если бы ты знал, как это раздражает!

— Почему же? — спросил он.

— А ты не понимаешь, что это оскорбительно? — продолжала Мона. — С девушкой вроде Стеллы Ферлейс, очень хорошенькой, но не накрашенной и плохо одетой — или, если хочешь, скромно одетой, — люди вроде тебя с удовольствием говорят и о коровах, и о картошке, и бог знает о чем еще — и не сомневаются, что ей интересно! Так вот, мне тоже интересно. Но я выгляжу как светская дама, и все считают, что со мной надо говорить о ночных клубах и о черной икре. Не могу тебе передать, как это нудно — особенно в исполнении людей, ничего не знающих ни о том, ни о другом!

Майкл расхохотался.

— Смейся на здоровье, — горячо продолжала Мона, — но меня это просто бесит! Каждый из нас склонен говорить о том, чем занимается, чем хорошо владеет, — иначе и быть не может. И когда люди пытаются рассуждать о том, чего не знают… Если бы ты знал, как это нудно и противно!

— Если, боже сохрани, у нас начнется ящур, — пообещал ей Майкл, — ты об этом узнаешь во всех подробностях!

Мона поняла, что он над ней подшучивает.

— Будешь надо мной смеяться — уйду! — пригрозила она.

— Что ты, я никогда над тобой не смеюсь!

Он встал и, подойдя к огню, остановился у нее за спиной. А потом удивил ее — взял ее руку и принялся задумчиво ее рассматривать.

В его жесте не было нежности или ласки — он просто рассеянно смотрел на тонкие пальчики с ухоженными розовыми ногтями, затем перевернул ее руку ладонью вверх и всмотрелся в линии на ладони.

— Интересно бы знать, что здесь написано? — проговорил он. — Тебе никогда не гадали по руке?

— Много раз, — ответила Мона. — Все предсказания противоречили друг другу, и ни одно не имело отношения к реальности — может быть, кроме одного.

— И что же сказала тебе эта гадалка?

— Гадальщик. Это был египтянин, он сидел на ступенях «Винтер-Палас-отеля» в Луксоре. Вот что он сказал: «Сейчас над тобой светит солнце — но ты во тьме. Настанет день, когда тебя окружит тьма, когда над головой твоей нависнет черная туча, — и тогда ты обретешь солнце».

Наступило короткое молчание.

— Все эти предсказатели любят наводить тень на плетень, — шутливо сказал наконец Майкл и отпустил ее руку.

Моне показалось, что он хотел о чем-то еще спросить, но решил промолчать.

Быть может, не понимал, почему, живя на яркой стороне, она в то же время пребывала во тьме уныния? Что ж, она могла бы ответить, что по крайней мере здесь гадальщик не ошибся.

В то время она была глубоко несчастна.

Как она ненавидела Египет! И однако в памяти ее он остался яркой, красочной страной: золотые, пропитанные солнцем пустыни, голубое сверкание Нила, легкая дымка жары в воздухе и далекое мерцание миражей, поднимающихся от горячих песков.

Ей вспомнились пронзительные крики туземцев на верблюдах, вопли арабских мальчишек, дерущихся в пыли, вечерние призывы муэдзинов, созывающих народ на молитву с вершин стройных минаретов, и еще — неразлучная со всем этим тоска, бесконечная досада, желание бежать…

Тряхнув головой, Мона повернулась к окну.

— Ладно, хватит о прошлом, — проговорила она. — Эта тема на меня тоску наводит. А о будущем гадать — еще тоскливее. Может быть, пойдем прогуляемся?

— Уже поздно, — ответил Майкл. — А кроме того, в зале нас ждет чай, и я хочу тебя кое с кем познакомить.

— С кем? — с любопытством спросила Мона.

— С моей тетей, — ответил Майкл. — Она приехала ко мне погостить. Закрыла свой лондонский дом и теперь объезжает всех племянников и племянниц.