Став постарше, она принялась нещадно его вышучивать, дразнить, разыгрывать. Так Мона пыталась привлечь его внимание, но, увы, Майкл этого не понимал.

От природы добрая и великодушная, Мона никогда не стала бы насмехаться над тем, в ком чувствовала слабость; но Майкл производил впечатление такой непогрешимости и неуязвимости, что над ним она шутила бесстрашно, надеясь хоть так к нему приблизиться.

Теперь ей казалось, что бесполезно даже пытаться стать ему другом; в его мнении она упала так низко, что не сможет вернуть себе даже внешнее очарование.

В этом было единственное преимущество Моны: грубую и грязную реальность ее жизни прикрывал тонкий слой внешнего блеска, и многие простые души принимали эту позолоту за настоящее золото.

Для Линн Арчер, для Дороти, еще для множества людей в Литтл-Коббле Мона воплощала в себе искристую, беззаботную радость жизни. Их восхищение убаюкало ее ложным чувством безопасности.

Даже мать с восторгом слушала ее рассказы о бесконечных развлечениях и наслаждениях в самых роскошных и живописных уголках мира.

Лишь сама она знала истину — грубую и неприглядную.

Но явились Чар и Джарвис Леккер, и мыльный пузырь ее лжи лопнул — если не для всех, то по крайней мере для Майкла.

Пусть Майкл и не знает всей правды — он о многом теперь догадывается. В этом Мона не сомневалась; она видела его лицо, когда он шагнул через порог башни, видела взгляд — холодный, пронзительный, полный презрения.

«Я обманщица, — устало думала Мона, — и теперь мой обман раскрыт».

Сзади послышался шум мотора, и Мона посторонилась, чтобы пропустить автомобиль. Но, подъехав к ней, машина затормозила. Отворилась ближайшая дверь.

— Садись, — послышался голос.

Прежде чем он заговорил, она знала, кто это.

— Со мной все нормально, — ответила она. — Я лучше пройдусь.

— Садись.

Ослушаться Майкла, когда он говорил таким тоном, было невозможно, и Мона подчинилась. Она села в машину; перегнувшись через нее, он закрыл дверь и укутал ей ноги теплым мехом.

Она приняла его заботу молча, но с благодарностью — только сейчас она вдруг осознала, что ноги у нее совсем заледенели. Ветер растрепал прическу, превратив ее в беспорядочную массу кудрей. Мона открыла сумочку и достала зеркальце.

— Вид у меня, должно быть, просто жуткий, — проговорила она, стараясь, чтобы голос звучал непринужденно и легко.

Майкл промолчал. Машина не трогалась с места. Мгновение спустя он наклонился и выключил зажигание. Мона удивленно смотрела на него.

— Почему мы стоим? — спросила она. — Разве ты не отвезешь меня домой?

— А ты хочешь домой?

— Разумеется. Потому и ушла.

— Только поэтому?

— Я устала, у меня разболелась голова, мне стало нехорошо. На вечеринке в таком состоянии делать нечего.

Голова у нее и вправду раскалывалась, хоть боль эта была, быть может, скорее душевной, чем физической. Она чувствовала, что вымотана и измучена до предела.

— Мне очень жаль, — проговорил Майкл после некоторого молчания, медленно, словно тщательно взвешивая слова.

— Ничего страшного, — ответила Мона, — просто мне хотелось поскорее попасть домой. А о других я не подумала — я ведь эгоистка.

— Хорошо, отвезу тебя домой, если ты этого хочешь.

Майкл завел машину. Сквозь ветровое стекло Мона смотрела на озеро и дом на берегу, словно плывущий в чаше расплавленного серебра.

От этой красоты у нее захватило дух — и вдруг подумалось, что высокие стены и крыши этого дома выносят безжалостный приговор человеческим слабостям.

Всю дорогу они молчали. Мона скоро закрыла глаза и открыла их, лишь когда автомобиль остановился у дверей Аббатства.

— Уже приехали? — спросила она, хотя ответ был очевиден.

Майкл повернулся к ней.

— С тобой все в порядке? — спросил он.

— Не беспокойся, до утра доживу, — ответила Мона, стараясь говорить шутливо.

Какое-то напряжение возникло между ними — напряжение от несказанных слов, невысказанных обвинений и требований. И Мона вдруг сдалась.

— Прости меня, Майкл, — проговорила она тихо и покаянно. — Прости, что оторвала тебя от гостей.

Протянув руку, Майкл, к ее удивлению, обнял ее за плечи.

— Гости и без меня найдут, чем себя развлечь. А я беспокоился о тебе.

— Не надо обо мне беспокоиться, — горько проговорила Мона. — Я этого не стою.

Майкл крепче сжал ее плечи.

— Ты устала, — произнес он сочувственно.

На миг Мона позволила себе опустить голову ему на плечо.

— Да, Майкл, я страшно устала. Устала и телом, и душой. И эту усталость отдыхом не излечишь.

— Непохоже на тебя.

— Разве? — спросила она. — А может быть, непохоже на то, какой я обычно кажусь людям? Мне кажется, уже много лет я играю роль — все время, даже наедине с собой; а теперь смертельно устала, не могу больше, но боюсь того, какой окажусь без маски.

Он промолчал; и несколько минут они сидели молча. Мона опустила голову ему на плечо, сильная рука его обнимала ее за плечи. Сейчас ей было почти хорошо.

«Хотела бы я остаться вот так, — думала она. — Погрузиться в вечный сон без сновидений и не думать больше о своих бедах и заботах. Должно быть, дело в том, что впервые в жизни я осталась одна. Раньше Лайонел всегда был рядом, я знала, что, если случится беда, я могу положиться на него, а теперь никого нет…»

Она почувствовала, что сейчас заплачет, и заставила себя открыть глаза.

— Ладно, — торопливо проговорила она, — не дело держать тебя тут всю ночь. Спокойной ночи, Майкл, и спасибо тебе. Извини, что испортила тебе праздник.

— Ты ничего не испортила, — ответил он, но хлопанье дверцы заглушило его слова.

— Не выходи, не надо! — крикнула Мона и вышла из машины сама, не дожидаясь, когда он со своей больной ногой обойдет автомобиль и откроет ей дверь.

Он увидел, как за ней захлопнулась дверь Аббатства, и повернул машину к дому.

Стараясь не шуметь, Мона вошла в дом и включила свет. Мать ее всегда спала очень чутко, а сейчас к тому же была сильно простужена.

Майкл усиленно приглашал ее к себе на вечер, но вместо этого она выпила горячего чаю и отправилась в постель, понимая, что в таком состоянии на многолюдном празднике ей делать нечего.

Мона тихонько прокралась наверх. Будить мать она не хотела, потому что не смогла бы внятно объяснить ей, зачем ушла домой одна, бросив Чар.

В камине у нее в комнате горел огонь, разожженный перед сном заботливой няней. Мона разделась и завернулась в халат. Она сидела перед камином, глядя на огонь, когда за спиной у нее отворилась дверь.

Мона подняла голову, ожидая увидеть мать, но перед ней стояла Чар.

— Я не слышала, как ты подъехала, — вырвалось у Моны.

Ложась спать, она собиралась запереть дверь, чтобы Чар по возвращении не смогла пристать к ней с разговорами.

— Джарвис высадил меня в начале аллеи, — сухо объяснила Чар. — Он очень зол.

— Извини… — проговорила Мона и тут же сообразила, что этого говорить не следовало.

— Правильно извиняешься!

Чар пересекла комнату, устроилась в кресле у камина и вставила сигарету в длинный черный мундштук. Мона молча смотрела на нее. Выпустив в огонь клуб дыма, Чар заговорила:

— Завтра он приедет сюда обедать.

Мона глубоко вздохнула:

— Мне это будет неудобно.

— Серьезно? — не вынимая мундштука изо рта, проговорила Чар.

— Да.

— И почему же? — выпалила Чар.

— Потому что мистер Леккер мне не нравится, и я не вижу смысла поддерживать это знакомство, — не отрывая глаз от пламени камина, твердо произнесла Мона.

— Ну и дура!

— Может быть. Но это мое дело, разве нет?

— Ошибаешься, — рявкнула Чар, — это касается нас всех!

Мона почувствовала, что пора наконец проявить твердость.

— Чар, мне жаль, если ты разочарована, но, в конце концов, нам с тобой не могут всегда нравиться одни и те же люди. Не сомневаюсь, в Лондоне множество женщин, которые будут только счастливы закрутить роман с Джарвисом Леккером, и ему с ними будет куда веселее, чем со мной сейчас. Кстати, когда ты возвращаешься в Лондон?

Этот монолог дался ей нелегко, и все же Мона произнесла его до конца. Чар бросила на нее взгляд, значения которого Мона не поняла, вскочила и зашагала по комнате взад-вперед, роняя пепел на ковер.

Сейчас она напоминала животное в клетке. Какого-то хищника — тощего, ободранного, без малейшей кошачьей грации. Скорее, даже хищную птицу. «Стервятник, питающийся падалью», — подумала Мона, вспомнив, как однажды видела этих отвратительных существ на трупе льва в пустыне.

Наконец Чар рухнула обратно в кресло.

— Ладно, выложим карты на стол, — проговорила она своим хриплым, будто сорванным голосом.

— У меня карт нет, Чар. Покажи свои.

— Знаешь, это не игра, — проговорила Чар. — Для меня это чертовски важно.

Мона почувствовала, что она всерьез раздосадована.

— Почему? — спросила она. — Объясни, я не понимаю.

— Ты, значит, стала туго соображать за последние годы. Джарвис Леккер — миллионер. Как только я с ним познакомилась, сразу сказала себе: вот он, большой куш! Скоро я поняла, что ему нужна жена — жена из хорошего семейства, которая введет его в высшее общество. Тогда я познакомила его с тобой и не сомневалась, что все пройдет гладко! Я точно знала, что от тебя он будет в восхищении, — все мужчины тобой восхищаются; но все обернулось так, как я не ожидала. Он влюбился в тебя. Втрескался как сумасшедший. Если теперь ты ему откажешь, другую жену для него мне уже не найти.

— Чар, мне очень жаль, — невольно улыбнувшись, ответила Мона, — но, право, тебе стоило обо всем этом сначала посоветоваться со мной.

— Хватит дурочку валять! — свирепо рявкнула Чар. — Ты что, намерена остаток жизни провести в этой дыре? Да-да, знаю, дома и стены помогают, и все такое прочее; но, девочка моя, через пару месяцев ты здесь со скуки сдохнешь! Если еще не сдохла. Что тебе здесь делать? А я тебе предлагаю настоящую жизнь!

Мона не ответила. Чар продолжала:

— Только подумай, на что Джарвис будет готов для тебя! Он богат — может быть, один из богатейших людей в стране — и будет еще богаче. Немного его пообтесать, и из него получится отличный муж!

Мона поднялась на ноги и потянулась.

— Я не собираюсь обтесывать Джарвиса Леккера, — холодно сообщила она. — Я вообще не хочу больше его видеть.

— А ему ты об этом сказала?

— Нет, ему об этом скажешь ты.

О вежливости Мона больше не заботилась. Она смертельно устала от Чар и ее махинаций. Одно дело — смотреть на интриги со стороны, и совсем другое — когда паутиной интриг опутывают тебя.

— И не надо спорить, Чар, — продолжала она. — Это ни к чему не приведет. Я приняла решение и его не изменю. Утром ты позвонишь Джарвису Леккеру, попросишь его поужинать с тобой в Лондоне и там ему все объяснишь.

Слова эти звучали вполне однозначно, и Чар бросила на Мону свирепый взгляд.

— Значит, меня ты тоже выставляешь за дверь?

— Не то чтобы выставляю, однако, сама видишь, нам сейчас тяжело так долго принимать гостей. Няня стареет, ей все труднее работать, а каждый новый человек в доме — это много дополнительного труда.

— Ты не имеешь права так со мной поступать! — завопила Чар, вцепившись обеими руками в подлокотники кресла.

— Чар, не будь ребенком! — взмолилась Мона. — Я вернулась домой, чтобы отдохнуть и побыть с матерью. Спасибо, что решила обо мне позаботиться, но, честное слово, мне сейчас не нужны ни кавалеры, ни мужья. Все, что мне нужно, — одиночество и покой.

Чар вдруг вскочила на ноги. Мона увидела, что глаза ее полны слез.

— Я такую уйму времени убила! — проговорила она. — Думала уже, что все на мази, что в кои-то веки мне повезло, — и тут ты все рушишь! Как же так, Мона? Я верила в тебя, верила, что ты принесешь мне удачу!

— Я всегда тебе говорила, что это просто суеверие, — ответила Мона. — Ну же, Чар, приободрись. Может быть, совсем скоро удача тебе улыбнется. Только не от меня: я сама сейчас несчастна и никому другому счастья не принесу.

— С твоим-то лицом, с твоей фигурой — и несчастна! — горько откликнулась Чар. — Откуда тебе знать, что такое настоящее несчастье? Знаешь, что это такое — когда тебе ничто никогда не дается даром? Когда за все, чего хочешь, надо бороться, цепляться, выпытывать, лгать и обманывать? Тебе легко: стоит мило улыбнуться и сказать «пожалуйста» — и любой готов тебе достать луну с неба! А никогда не задумывалась, каково жить женщине с таким лицом, как у меня? Ничего, ничегошеньки в этой распроклятой жизни мне не доставалось, вечно я получала только пинки, толчки и насмешки… А почему? Потому что добрый боженька подарил мне такую рожу! Я никогда не могла, как ты, прямо подойти к человеку и попросить о том, что мне нужно, — мне приходилось на коленях ползать, башмаки лизать и быть довольной, если мне кидали объедки со стола! Но где тебе это понять — ты-то родилась с хорошеньким личиком и с фигуркой, от которой мужчины с ума сходят! Говорят, жизнь справедлива — только не для меня! Мне-то не надо заливать о справедливости!