Барбара Картленд - Пламя любви

Она дрожала, как в лихорадке. Мона обняла ее за плечи и усадила в кресло.

— Не надо, Чар, — проговорила она. — Не расстраивай себя понапрасну. Подожди, я схожу принесу тебе что-нибудь выпить.

Тихо отворив дверь, она спустилась в столовую. Здесь нашла виски и сифон с содовой и, взяв их под мышку, поспешила наверх.

Ей и раньше случалось видеть Чар в таком настроении: как правило, жалеть себя она принималась, перебрав виски или джина. Единственное лекарство заключалось в новой дозе выпивки — иначе Чар жаловалась на свои беды, пока слушатели не разбегались.

Однако слезы ее были искренними, и, несмотря на усталость и отвращение к этой женщине, Мона чувствовала к ней сострадание. Хоть бы одно что-нибудь, думала она устало; но как можно быть отвратительной и жалкой одновременно?

Так всегда получалось с Чар: к ней трудно было отнестись однозначно. Она вызывала неприязнь, но рядом уживались и жалость, и даже какое-то понимание.

— А вот и я! — бодро проговорила Мона, возвращаясь в спальню. — Выпей, и тебе сразу станет лучше.

Чар сидела на краешке кресла, упершись локтями в колени и положив подбородок на руки.

«Точь-в-точь больная обезьяна», — подумала Мона и припомнила, как однажды ей уже приходила та же мысль.

Ей живо вспомнилось то плавание по Нилу — то болото тоски и унижения, в которое затянула ее Чар. Нет, с этой женщиной невозможно иметь дело! Она словно распространяет вокруг себя заразу, с ней опасно даже дышать одним воздухом.

Мона протянула Чар стакан и проговорила ласково:

— Ты же сама говорила, что терпеть не можешь деревню. В Лондоне тебе сразу станет легче. Поезжай домой, а в конце недели я постараюсь выбраться в город и с тобой пообедать.

Она от души надеялась, что Чар проглотит эту кость и оставит ее в покое. Чар медленно поднесла стакан к губам.

— Если я уеду, — проговорила она, — то тебе придется мне помочь. Из-за тебя я потеряла Джарвиса Леккера — придется тебе это загладить.

— Что значит «загладить»?

В глазах Чар больше не было слез, и голос звучал как-то особенно резко и скрипуче. Выпрямившись в кресле, она пронзительно взглянула на Мону.

— Что, вправду не понимаешь, о чем я?

— Извини, — ответила Мона. — Может быть, я дура, но в самом деле не понимаю, что ты хочешь сказать.

Чар зло рассмеялась.

— Ну конечно! «Мисс воплощенная невинность» — твоя любимая роль! — ядовито проскрипела она. — Но я прекрасно помню, как в Каире ты уходила от ответа всякий раз, когда у тебя спрашивали, зачем ты приехала и когда уезжаешь. Ты очень умело это проделывала!

Жуткое ощущение надвигающейся катастрофы охватило Мону. Она еще не понимала, куда клонит Чар, но ясно видела: та готовит что-то страшное.

— Я по-прежнему тебя не понимаю.

— Что ж, тогда скажу прямо, — ответила Чар. — Говоря попросту, если бы мне удалось выдать тебя за Джарвиса, он отвалил бы мне кучу денег. Он был бы мне благодарен, а у таких людей — я-то их хорошо знаю — благодарность всегда выражается в денежных знаках. Дайте ему то, чего он хочет, — и не будете больше знать нужды, подведете его — и можете умереть у него на пороге, он на вас больше и не взглянет! Теперь я его подвела — точнее, это ты, Мона, подвела меня!

— Не многовато ли ты от меня требуешь? — пробормотала Мона. Несмотря на всю серьезность ситуации, от такой наглости она невольно улыбнулась.

— Я еще не кончила! — рявкнула Чар. — Мне надо на что-то жить. На Джарвиса Леккера теперь можно не рассчитывать. Что ж, он свое дело сделал — по крайней мере, эти три месяца я прожила безбедно.

— А теперь хочешь, чтобы тебе помогла я?

— Ну наконец-то дошло!

Мона поморщилась.

— Но, Чар, я не могу дать много. Откровенно говоря, собственных денег у меня практически нет. Я надеюсь найти себе какую-нибудь работу, а пока живу за счет матери…

— Повезло тебе — есть мать, готовая тебя кормить!

— Я знаю.

— И твоя матушка тебя просто обожает, верно? Восхищается, считает тебя совершенством во всем…

Мона быстро взглянула на свою собеседницу. Кажется, она начинала понимать, к чему клонит Чар.

— Жаль будет, — протянула Чар, и голос ее стал опасно-вкрадчивым, словно шуршание змеи в траве, — очень, очень будет жаль, если ее любовь, ее вера в тебя обернутся… ужасом и омерзением.

— О чем ты говоришь?!

Чар вытащила изо рта сигаретный мундштук и стряхнула пепел.

— Мне нужно не меньше тысячи фунтов.

Мона застыла словно парализованная.

— Это невозможно, — проговорила она несколько секунд спустя.

Чар подняла брови:

— Драгоценности сейчас в цене. Повезло тебе — твой кузен Лайонел отлично умел выбирать изумруды и бриллианты!

Мона сжала кулаки, борясь с желанием ударить Чар.

Эта женщина осмелилась поганить своим грязным ртом подарки Лайонела! Подарки, драгоценные не своей стоимостью, а теми воспоминаниями, с которыми они были связаны. Минуты счастья, запечатленные в драгоценных камнях и сохраненные для вечности, в устах Чар превратились во что-то мерзкое, вроде оплаты содержанке.

И как унизительно, как невыносимо думать о том, чтобы продать эти подарки и заплатить Чар за молчание! Невыносима сама мысль о том, чтобы воплощение ее любви — бескорыстной, самоотверженной, любви наперекор житейской мудрости и всем житейским расчетам — переплавить в звонкую монету.

— Шантаж? Грязное слово, Чар.

— Совершенно с тобой согласна, — благодушно отозвалась Чар. — Поэтому никогда его и не использую. Для меня это просто бизнес.

Наступило долгое молчание.

— Допустим… — заговорила наконец Мона, — допустим… я дам тебе деньги. Где гарантия, что в будущем ты не явишься снова и не потребуешь еще?

— Придется тебе поверить моему честному слову, — с усмешкой гаргульи объявила Чар.

«Я в ловушке! — в отчаянии думала Мона. — Чар загнала меня в капкан — и знает это».

Она отчаянно пыталась найти хоть какой-то выход, но выхода не было. Впереди простиралось беспросветное будущее, полное страха и отчаяния, — будущее, в котором она станет марионеткой в руках чудовища в женском облике, жалкого и страшного одновременно. Вот оно сидит у нее в спальне, скорчившись словно больная обезьяна; рот искривился в триумфальной усмешке, глаза горят огнем алчности и злобного торжества.

Вдруг дверь отворилась, и обе женщины привстали в испуге. В комнату вошла миссис Вейл.

— Что-то случилось, милая? — спросила она. — Я слышала, как кто-то спускался вниз.

— Ничего, мамочка, все в порядке, — быстро ответила Мона. — Просто Чар захотела выпить, а я ей принесла.

Миссис Вейл взглянула на Чар, затем снова перевела взгляд на дочь.

— Понятно. А я что-то вдруг забеспокоилась — как глупо с моей стороны!

— Извини, что мы тебя разбудили.

— А я и не спала, — ответила ей мать. — Кашель не дает мне заснуть. Ну как, повеселились? Не ожидала вас так рано.

— Да, Майкл устроил грандиозный праздник, — ответила Мона, — но, мамочка, я тебе все расскажу утром. А теперь ложись скорее. У нас очень холодно, я не хочу, чтобы ты слегла.

И, приобняв мать за плечи, Мона почти вытолкала ее из комнаты. Чар молчала; все это время она сидела на своем месте у камина, неотрывно глядя в огонь.

Мона задумалась о том, успела ли мать расслышать что-то из их спора, ведь говорили они на повышенных тонах и голоса, должно быть, разносились по всему холлу. Однако спрашивать об этом, конечно, не стала. Она уложила миссис Вейл в постель и укрыла одеялом.

— Может быть, хочешь горячего молока? — спросила она. — Я схожу вниз и принесу.

— Ничего не хочу, спасибо, милая, — ответила мать.

Но Мона чувствовала, что мать смотрит на нее с любопытством.

— А теперь — спать! — скомандовала она и, наклонившись, поцеловала миссис Вейл в морщинистую щеку.

В просторной двуспальной кровати ее мать выглядела совсем маленькой и хрупкой; волосы ее были почти так же белы, как подушка под головой.

«Все, что угодно, — отчаянно думала Мона, — все, что угодно, лишь бы не разбить ей сердце!»

Она вдруг осознала, что мать осталась единственным человеком на свете, кого она по-настоящему любит и кто по-настоящему любит ее. Странно подумать, но всех мужчин, когда-то столь много для нее значивших, больше нет.

Многие любили ее, но лишь одна любовь прошла сквозь годы, все такая же чистая и беззаветная: любовь матери.

— Спокойной ночи, мама, — попрощалась она с порога, — и благослови тебя Бог.

Сама она не знала, почему ей пришли на ум такие слова, но произнесла их с искренним чувством. Всем сердцем и душой Мона желала, чтобы Бог благословил ее мать, столько лет хранившую нерушимую любовь и верность дочери.

Вернувшись к себе, она обнаружила, что Чар все сидит у камина, а перед ней стоит новый стакан виски с содовой. Недолго думая, Мона взяла бутылку и сифон и выставила их за дверь.

— Сейчас, ночью, мы ничего не решим, — сказала она, — а кроме того, наши разговоры беспокоят маму. Свое решение я сообщу тебе утром.

— Ладно. — Чар встала на ноги. Направилась было к двери, но у порога остановилась. — Послушай, Мона, я не хочу терять твою дружбу…

Мона горько рассмеялась:

— У нас с тобой разные представления о дружбе, Чар.

Чар обиженно надула губы — это ее выражение Моне было хорошо знакомо.

— Ты забываешь, что мне надо на что-то жить! Мне очень жаль, что до такого дошло. Конечно, я предпочла бы получить деньги от Джарвиса Леккера.

Не будь все так серьезно, Мона бы расхохоталась. Конечно, для Чар все это «просто бизнес»: деньги деньгами, дружба дружбой, и она не понимает, почему одно должно мешать другому.

Странное сочетание коварства и простодушия в этой женщине не переставало поражать Мону. Вот и сейчас, глядя на ее нелепую фигуру, она почувствовала укол жалости. Но лишь на мгновение.

— Спокойной ночи, — резко сказала она.

Беспомощно махнув рукой, словно жалуясь на свою вековечную злую судьбу, Чар исчезла за дверью.

Когда она ушла, Мона заперла дверь, бросилась на кровать лицом вниз и лежала так очень долго.

Догорел и погас камин; в комнате становилось все холоднее. С усилием Мона встала, сняла халат и забралась под одеяло.

Однако о сне и речи не было. Она лежала, глядя в темноту; в уме ее снова и снова прокручивались сцены сегодняшнего вечера. Вот объяснение с Джарвисом Леккером; вот Майкл везет ее домой; а вот и последнее — разговор с Чар.

История подошла к развязке — за неделю Чар удалось опутать ее своей паутиной, и теперь она в ловушке. Бежать некуда.

— И разумеется, это только начало! — пробормотала она.

Мона понимала: тысяча фунтов мгновенно утекут у Чар сквозь пальцы. Получив деньги, она тут же отправится за карточный стол. В Лондоне немало злачных мест, готовых открыть ей двери; Чар начнет играть в своей обычной манере — безрассудно, повышая ставки, пытаясь сорвать крупный куш, — и очень скоро потеряет все. А затем явится за следующей порцией.

На какое-то время Мону могут спасти драгоценности. Подарки Лайонела, выбранные им с такой заботой и любовью, — каждый совершенен, каждый драгоценен, ибо в нем запечатлен какой-то из счастливых моментов их тайной общей жизни… Но и им скоро настанет конец.

Уйдут изумруды, уйдут и бриллианты. Что останется? Несколько вещиц попроще: цирконовый браслет, что он подарил ей в Вене, сказав, что камни цвета морской волны удивительно подходят к ее глазам… рубиновые серьги и такое же колечко — дар после чудесной недели, проведенной вместе в Александрии… жемчужное ожерелье, которое она носит не снимая, — его последний подарок, полученный всего за две недели до смерти.

Все это уйдет. Потом можно продать меха. А после них… что тогда?

Рано или поздно ее средства иссякнут — решится ли тогда Чар исполнить свою угрозу? Или удовлетворится тем, что получила от своей жертвы?

Но нет, невозможно себе представить, чтобы Чар чем-то удовлетворилась. Услышав, что у Моны кончились деньги, она попытается использовать ее как-то иначе. Например, подыщет ей нового Джарвиса Леккера…

Мона вздрогнула.

Все это похоже на какой-то кошмар. Нигде, никогда ей теперь не скрыться от жадных щупалец Чар!

«Что же мне делать? — мысленно восклицала она. — Что же делать?»

Она села в кровати и закрыла лицо руками. Где-то вдалеке церковные часы пробили четыре. Совсем скоро — так показалось ей — бой часов повторился. Но ее разум не находил решения.

Текли ночные часы, а воображение Моны лишь запугивало ее все новыми и новыми ужасами вместо того, чтобы искать выход.