Эндрю переоделся раньше меня и уже поджидает в машине, когда я выхожу, надев единственное, что оставалось в сумке чистым: белые хлопчатобумажные шортики и тоненькую университетскую футболку, в которой обычно сплю. Лифчик у меня только один, как раз он случайно на мне и оказался, когда нас поливало дождем, так что он еще мокрый насквозь. Но я его не сняла, не стану же я садиться с Эндрю в машину без лифчика.

— Учти, эти шорты я не надевала для твоего же спокойствия, — сурово сообщаю ему я, садясь с ним рядом и тыча в него пальцем. — Чтобы ты знал.

Уголок его рта вздрагивает, он криво усмехается:

— Понял, ставлю галочку. — Он ставит галочку в воображаемом блокноте.

Приподнимаю попу, беру за края шортиков и слегка поддергиваю, чтобы не очень смущать его, а то они совсем уж съежились, прямо не шорты, а бикини. Начинаю было сбрасывать с ног вьетнамки, но вижу, что коврик на полу весь мокрый, и оставляю это занятие. Хорошо еще, что сиденья кожаные.

— Надо бы поискать какую-нибудь одежду, — говорю я.

На Эндрю снова джинсы и черные ботинки «Доктор Мартенс», чистая серая футболка, немного светлей, чем прежняя, но такая же простенькая. Как и все остальное, это смотрится на нем отлично, но длинные шорты мне нравились больше, нравилось смотреть на его загорелые мускулистые икры и татуировку с черно-белым кельтским узором на лодыжке.

— А чего ж ты так мало взяла с собой? — спрашивает он, не отрывая глаз от дороги. — Хотя меня лично все устраивает.

— Не хотела таскать с собой полную сумку барахла, я же не знала, куда еду, — усмехаюсь я.

— Разумно.

В Теннесси вовсю светит солнце, мы мчимся прямо на юг. На встречной полосе трассы пробка, там что-то ремонтируют, и мы бурно радуемся, что едем не по той стороне. Но постепенно дневной свет гаснет, на рисовые и хлопковые плантации опускаются сумерки, а с ними лиловый туман. По обе стороны дороги до самого горизонта расстилаются бесконечные поля.

В Бирмингем, штат Алабама, прибываем уже после семи вечера.

— Где будешь искать одежду? — спрашивает он, медленно пробираясь по улицам города мимо бесчисленных бензоколонок, то и дело останавливаясь на красный свет светофора.

Приподнимаюсь с сиденья, озираюсь по сторонам, стараясь вычислить подходящую вывеску.

Эндрю тычет пальцем куда-то вперед:

— Вон, смотри, «Уолмарт».

— Пойдет, — говорю я.

Он делает левый поворот и заезжает на стоянку.

Выходим из машины, и в первую очередь я одергиваю шорты: трусики застряли между ягодицами.

— Помочь? — спрашивает Эндрю.

— Сама справлюсь! — смеюсь я.

Идем, протискиваясь сквозь огромный табун замерших на стоянке автомобилей, вьетнамки громко щелкают меня по пяткам. И вдруг вижу себя как бы со стороны и цепенею от ужаса: настоящее пугало, растрепанная грязная коса на плече, шортики, больше напоминающие нижнее белье, и еще так и норовят задраться, открывая ягодицы. Макияжа как не бывало, все унесло потоками дождя, доставившего мне столько радости. Иду по магазину, опустив глаза на белоснежные плиты пола, стараюсь не встречаться ни с кем взглядом.

Сначала направляемся в отдел женской одежды, и я быстренько выбираю две пары хлопчатобумажных шортов, коротеньких, конечно, но не настолько, как те, что на мне, аж до самой промежности, и пару симпатичных футболок с треугольным вырезом и абстрактным рисунком. Стараюсь не выдать страстного желания посетить отдел женского белья и прикупить пару бюстгальтеров и трусиков. Ладно, пока обойдусь как-нибудь.

Потом Эндрю ведет меня в отдел, где продаются всякие витамины, полезные мази, зубные пасты.

Подходим к прилавку с бритвами и кремами для и после бритья.

— Я уже неделю не брился, — говорит он, потирая щетину.

Мне она кажется довольно привлекательной, но он во всех видах хорош, со щетиной или без нее, так что я не ропщу.

Да и с чего мне роптать?

Я тоже беру пачку бритв и крем для бритья в золотистой баночке. Потом, в следующем проходе, подхватываю маленькую бутылочку жидкости для полоскания рта, она всегда неожиданно быстро кончается. Вешаю сумочку на другое плечо, покупки уже оттягивают руку. Идем к следующему отделу, беру с полки набор шампуней и тут же едва не роняю, тогда Эндрю отбирает его и несет сам. Ага, жидкость для полоскания рта тоже прихватил. Идем в отдел лекарств, видим: перед полкой стоит пара среднего возраста, изучают этикетки сиропа от кашля.

— Детка, — небрежно так говорит Эндрю, не понижая голоса, — ты не забыла про лекарство от дрожжевой инфекции?

Удивленно таращу глаза, замерев перед полкой с парацетамолом.

Он берет небольшую коробочку с «Эдвилом».

Парочка делает вид, что не слышит его вопроса, но я вижу, что это не так.

— А ты уверена, что чешется именно из-за этого? — продолжает он с невозмутимым видом.

Чувствую, что сейчас неплохо было бы провалиться сквозь пол. Лицо у меня так и пылает.

На этот раз парочка незаметно поворачивает головы в нашу сторону.

Эндрю делает вид, что изучает этикетки, а сам злодейски косится на меня и ухмыляется.

Ох, как хочется влепить ему пощечину… но вместо этого я начинаю ему подыгрывать.

— Конечно… Вот, милый, нашла, — отвечаю я как можно небрежней. — А ты нашел, что искал? Ну, эти, как их, презервативы экстрамалого размера?

Женщина поворачивает голову и смотрит в его сторону, снимает мерку от макушки до пяток, потом переводит взгляд на меня и возвращается к своим этикеткам.

Эндрю не теряется, впрочем, я в нем не сомневалась. Лицо так и сияет, улыбка до ушей, видно, что ситуация доставляет ему громадное удовольствие.

— Этот размер лучше всего, дорогая, — блеет он. — Я бы всем рекомендовал, когда хорошо стоит, в них заполняемость лучше, правда?

Чмокаю губами, словно сплевываю, потом весело смеюсь.

Парочка торопливо уходит.

— Скотина! Развратник! — шепотом кричу я, не переставая смеяться.

Роняю банку с кремом для бритья, она со стуком падает на пол, нагибаюсь, чтобы поднять.

— На себя посмотри… Ишь ты, корчит из себя невинность…

Эндрю берет тюбик какой-то мази с антибиотиком, и мы направляемся к кассе. Он кладет на движущийся транспортер еще две упаковки вяленого мяса и пачечку драже «тик-так». Я беру большую бутыль дезинфицирующей жидкости, тюбик гигиенической помады и пачку вяленого мяса для себя.

— Ага, осмелела? — кивает он на мое вяленое мясо.

Я усмехаюсь и ставлю пластмассовую перегородку между его товаром и моим.

— Ничего подобного, — отвечаю я. — Я обожаю вяленое мясо. Я бы ела даже зараженное радиацией.

Доставая из кармана кредитную карту, он улыбается и пытается объяснить кассирше, чтобы та посчитала нас вместе.

— Ну уж нет, на этот раз плачу за себя сама, — возражаю я и кладу руку на разделительную планку. Выразительно гляжу на кассиршу, чтобы не вздумала считать мой и его товар вместе. — За это я заплачу.

Она быстро переводит взгляд на Эндрю, ожидая, что он скажет.

Он начинает было возражать, тогда я гордо вздергиваю подбородок:

— Я же ясно сказала, что за это заплачу сама. И кончено!

Эндрю закатывает глаза к потолку и уступает.

Уже возле машины он отрывает кусочек вяленого мяса и сует в рот.

— Может, все-таки я немного поведу машину, а ты отдохнешь? — спрашиваю я.

Он отрицательно мотает головой, отчаянно работая челюстями: вяленое мясо довольно жесткое.

— Доедем до мотеля и остановимся на ночь.

Глотает и сует в рот еще кусок мяса. Мотор взревывает, и мы трогаемся с места.

Мотель находим в нескольких милях за городом. Забираем вещи, несем их в расположенные рядом царские покои. На этот раз в моем номере на полу ковер в зеленую клетку, в тон ему плотные шторы темно-зеленого цвета, темно-зеленое с цветочками покрывало на кровати. Я сразу же включаю телевизор, чтобы как-то оживить мрачную атмосферу комнаты. Да и света будет побольше.

За номера снова платит он, как предлогом воспользовавшись тем, что я проявила упрямство и сама за себя заплатила в магазине.

Как и в прошлый раз, Эндрю первым делом проверяет, все ли в номере в порядке, а потом плюхается в кресло возле окна.

Я бросаю свои вещи на пол, стаскиваю с кровати покрывало, швыряю его в угол.

— Что-нибудь не так? — спрашивает он, откидываясь в кресле и вытягивая длинные ножищи.

Да, видок у него так себе, на лице смертельная усталость.

— Да нет, просто цвет не нравится. Жутковатый какой-то.

Сажусь на край кровати, сбрасываю вьетнамки, подтягиваю ноги в позу лотоса. Руки кладу между коленями, потому что на мне все еще коротенькие шортики; с расставленными коленками чувствую себя немного незащищенной.

— Значит, говоришь, ехала сама не знала куда…

Поднимаю голову, не сразу доходит, о чем он… Ах да, в машине я так объяснила ему, почему не взяла с собой достаточно одежды. Сплетя пальцы, он кладет ладони на живот.

Ответ мой короток и столь же туманен:

— Да, не знала.

Эндрю наклоняется вперед, охватывает ноги под коленями. Склонив голову в сторону, внимательно смотрит на меня. Я понимаю, сейчас начнется разговор, когда невозможно предугадать, отвечать на вопрос или постараться увильнуть от ответа. Все зависит от его искусства вытягивать из меня ответы.

— Я, конечно, не специалист в этих делах, — говорит он, — но не понимаю, с чего это ты вдруг уселась одна в автобус, это ж надо, чуть ли не с одной дамской сумочкой, и отправилась через всю Америку неизвестно куда только потому, что лучшая подруга, как ты говоришь, предала тебя.

Он прав. Я отправилась в эту поездку не из-за Натали или Деймона… или, точнее, не только из-за них.

— Нет, не потому.

— Тогда почему?

Мне очень не хочется сейчас говорить об этом; по крайней мере, так мне кажется. Я все еще сомневаюсь: с одной стороны, похоже, ему можно рассказать все, я даже в каком-то смысле хочу этого, но с другой… Внутренний голос нашептывает мне: будь осторожней. Я еще не забыла, что у него свои, и гораздо более серьезные, проблемы. Я буду чувствовать себя глупо, если стану рассказывать. Он подумает, что я эгоистка и слюнтяйка.

Гляжу в экран телевизора, делаю вид, что меня заинтересовала передача.

— Наверное, причина серьезная, — говорит он, подходя ко мне близко, — и я бы хотел, чтобы ты мне все рассказала.

Серьезная? Господи, он только все усугубил; я бы давно рассказала ему, но боялась, что он ждет от меня какую-то страшную историю. А теперь у меня такое чувство, что надо срочно что-то выдумывать.

И я, разумеется, молчу.

Ощущаю, как проседает кровать, это он садится рядом. Не решаюсь посмотреть на него, не отрываюсь от экрана. Сердце стучит, чувствую себя перед ним виноватой, да еще мурашки по спине бегут: он так близко. Но чувство вины сильнее.

— Я долго не приставал к тебе с расспросами, — говорит Эндрю. Упирается локтями в колени и сидит в той же позе, как недавно в кресле: сложенные ладони свисают между коленями. — Когда-то ты должна же мне все рассказать.

Поворачиваю к нему голову:

— Да по сравнению с твоими проблемами это все чепуха на постном масле.

Считая, что этого достаточно, снова гляжу на экран.

«Прошу тебя, Эндрю, что за глупое любопытство. Перестань. Я очень хочу рассказать тебе все, мне почему-то кажется, ты поймешь и объяснишь мне, что к чему, поможешь все как-то исправить… Господи, что я несу? Эндрю, перестань спрашивать, и все».

— Да что ты сравниваешь? — говорит он, и я снова навостряю уши. — Думаешь, если у меня умирает отец, твои проблемы не стоят внимания?

Вижу по лицу, что эта мысль кажется ему нелепой.

— Да, — отвечаю я, — именно так я и думаю.

Он сдвигает брови, бросает быстрый взгляд на экран и снова поворачивается ко мне.

— Но ведь это чушь собачья, — сухо говорит он. Я вскидываю голову. — Знаешь, — продолжает он, — меня всегда трясло от выражения, мол, «другим еще хуже». Если ты хочешь смотреть с такой точки, валяй, переубеди меня, но мы ведь с тобой, черт возьми, не соревнуемся, у кого хуже, у кого лучше! Согласна?

Он спрашивает, что я думаю, или действительно хочет показать, как все на самом деле, и надеется, что я пойму его?

Я молча киваю.

— Боль всегда боль, детка.

Всякий раз, когда он называет меня «детка», у меня сладко сжимается сердце.

— Если у человека проблема не столь болезненна, как у другого, это вовсе не значит, что он меньше страдает.

Веский аргумент… но мне от этого не легче, все равно я чувствую себя эгоисткой.

Он касается моего запястья, я гляжу на его руку, на его сильные мужские пальцы. Как хочется поцеловать его, это желание, проснувшись где-то глубоко внутри, вдруг пробивается на поверхность, но я подавляю его, только сердце колотится как сумасшедшее.