Снова думаю об Эндрю и его отце. Решаю дать ему несколько дней, а потом попробую поговорить еще раз. Какое-то время он будет обижаться и ворчать, но я не хочу, чтобы он бессознательно прикрывался мной, как щитом. Когда-то ведь надо разрубить этот узел.

Прокручиваю в мобильнике музыку. Давненько я ничего отсюда не слушала и, как ни странно, не очень-то и соскучилась. Классический рок Эндрю теперь мне не про сто больше нравится, я его даже полюбила.

Ага, вот и «Сивил Уорз», песня «Barton Hollow» [16]. Останавливаюсь на нем: последние пару месяцев это моя любимая группа. Включаю динамик, и комнату заполняет музыка в стиле кантри-фолк, пусть меня порицает за это кто угодно, а мне нравится. Вообще-то, я не поклонница стиля кантри, но эта группа — исключение. Подпеваю Джону и Джой, размахиваю руками, кружусь по комнате, я ведь сейчас здесь одна, никто меня не видит, могу делать все, что хочу, и уже подпеваю во весь голос. Продолжая вытанцовывать, подхожу к окну. И когда начинается соло Джой, подпеваю ей. Я всегда так делаю, стараясь, чтобы мой голос звучал так же мягко и бархатисто, как у нее. Конечно, как у нее, у меня никогда не получится, но все равно, подпевать ей ужасно приятно.

Вдруг оглядываюсь и вижу, что возле раскрытой двери, прислонившись к стене, стоит Эндрю, смотрит на меня и, конечно, усмехается. Рот мой сам по себе захлопывается, и я застываю на месте.

Жар бросается в щеки, кажется, я сейчас сгорю от стыда.

Он проходит в комнату, осторожно ставит на столик для телевизора два пластиковых пакета.

— Да-а, для человека, у которого что-то там болит, ты неплохо крутишь бедрами.

Все еще красная как рак, делаю вид, что ничего такого не случилось, и, чтобы поскорей сменить тему, подхожу к пакетам.

— А тебе не стыдно подкрадываться и подглядывать?

— Я не подкрадывался, но удовольствие получил. У тебя очень приятный голос.

Краснею еще больше, отворачиваюсь, начинаю рыться в пакете.

— Спасибо, конечно, малыш, но мне кажется, ты судишь предвзято.

Оглядываюсь и долго гляжу на него, пусть как следует полюбуется моей ухмылкой.

— Нет, я серьезно. — (Ишь ты, лицо и вправду серьезное.) — Ты поешь не так плохо, как тебе кажется.

— Не так плохо? — Я поворачиваюсь к нему, зажав в руке большую бутылку детского масла. — Что ты хочешь этим сказать? По-твоему, я пою плохо, но не так чтобы очень? — насмешливо продолжаю я и протягиваю ему детское масло. — Я просила маленькую бутылочку.

— У них закончились маленькие.

— А-а-а… — Я снова усмехаюсь и ставлю бутылку на столик.

— Да нет, ты не поняла, я считаю, что ты поешь хорошо.

Слышу, как скрипит под ним кровать.

Гляжу на него, не оборачиваясь, через зеркало.

— Ну что ж, с шампунем и кондиционером ты не ошибся, — говорю я, доставая бутылочки и ставя их рядом с детским маслом. — А вот гель для душа… Тут осечка вышла.

— Что? — Он явно расстроен. — Ты же сама сказала: жидкое мыло не для рук. Прочитай, что там написано: гель для душа. — Словно в подтверждение своих слов, тычет пальцем туда, где стоит бутылочка.

— Да шучу я. — Его реакция меня умиляет. — Все отлично.

Вижу, что он успокоился.

— Слушай, ты должна выступить, — говорит Эндрю. — Хотя бы разок. Надо посмотреть, что из этого выйдет.

Мне не очень нравится сейчас выражение его лица. Ни капельки. Такое, будто эта мысль только что пришла ему в голову.

— Ммм… Нет! — мотаю я головой, глядя на него в зеркало. — Этому не бывать. Это все равно что поедать жуков или полететь на Марс. — Снова лезу в пакет и достаю… Господи, только не это…

— Но почему? Это же потрясающий опыт, ты такого никогда не делала. Тебе самой понравится, вот увидишь. Будет что вспомнить.

— А это, черт возьми, что такое?

Держу в руке коробочку с вагизилом.

У него невероятно смущенный вид.

— А это? Ну-у… ты сама знаешь… — Он растерянно хлопает глазами. — Для ваших там, девичьих… органов.

Он беспокойно кивает в сторону моих «девичьих органов».

У меня челюсть отвисает от такой наглости.

— По-твоему, от меня пахнет? Ты хоть раз видел, чтобы я чесалась?

Изо всех сил держусь, чтобы не расхохотаться.

Эндрю смотрит на меня огромными от ужаса глазами:

— Что?.. Нет! Просто я подумал, что это поможет смягчить боль, вот и все.

Никогда не видела его таким смущенным и в то же время шокированным.

— Думаешь, мне было очень удобно стоять там перед этими полками и изучать этикетки? Я же мужчина все-таки, — отчаянно жестикулирует он. — Вижу, написано как раз для этого, ну, я и бросил в корзину…

Ставлю вагизил на столик, подхожу к нему:

— Понимаешь, эта штука мало помогает от боли после… «интенсивного трения», но мыслишь ты, в принципе, в правильном направлении.

Сажусь верхом к нему на колени, обнимаю ногами торс и целую в губы.

Эндрю прижимает меня к себе:

— Ну, значит, можно сделать вывод, что нам больше не нужно жить каждому в своем номере?

Я целую его еще раз:

— Пока тебя не было, я уже начала собирать вещи, а потом вспомнила, что вчера вечером со злости швырнула твой ключ на пол.

Руки его скользят по моей спине, добираются до ягодиц и подвигают меня ближе. Он целует меня в шею и встает, не отпуская меня.

— Пойду принесу, — говорит он и осторожно ставит меня на пол. — Думаю, мне хватит пары дней, чтобы выучить музыку и запомнить слова этой песни… А ты, кажется, помнишь ее наизусть.

Ох-хо-хо…

Гляжу на него, сощурив глаза:

— Зачем это тебе понадобилось ее учить?

Его ямочки снова становятся глубже.

— Если я правильно помню, ты сама отреклась от своей свободы, когда выиграла у меня на бильярде.

Ну просто демон-искуситель, иначе не скажешь, глядя на эту рожу.

Я качаю головой, сначала медленно, но по мере того, как ситуация доходит до меня во всей своей наготе, движения мои убыстряются.

— Слушай, вот твои собственные слова… — Он смотрит на меня не отрываясь. — Цитирую: «Такая свобода мне не нужна, если, конечно, речь не идет про поедание насекомых или высовывание голой попы из окна машины». Извини, детка, но слово не воробей.

— Нет… Эндрю… — Я делаю шаг назад, складываю руки на груди. — Я не могу петь перед толпой народу, не надо меня заставлять. Это просто жестоко.

— По отношению к тебе или к слушателям?

Ухмыляется.

Я с силой наступаю ему на ногу.

— Шучу! Да шучу же! — громко смеется он.

— Все равно, не заставляй меня.

Он наклоняет голову набок, зеленые глаза загораются дьявольским огнем. В такие минуты он просто неотразим.

— Нет, конечно, я и не собираюсь тебя заставлять, но…

О господи, теперь он что-то финтит и, кажется, сердится. И хуже того, на меня это действует!

— Но, понимаешь, я очень-очень хочу, чтобы ты спела. — Он берет меня под локотки и тянет к себе.

Я сердито что-то ворчу сквозь зубы.

Раз Миссисипи. Два Миссисипи. Три Миссисипи.

Делаю глубокий вдох.

— Ну ладно.

Лицо его так и сияет.

— Но только один раз! — поднимаю я палец. — И если кто-нибудь станет надо мной смеяться, будешь мне носить передачи в тюрьму, понял?

Он берет в ладони мое лицо, сжимает щеки и целует в выпяченные губы.

Глава 31

Через несколько минут Эндрю возвращается с сумками и гитарой брата.

Он явно воодушевлен, глаза сверкают.

А я трясусь от страха и уже грызу себя за то, что поддалась на его авантюру. Но не могу не признаться, что ощущаю еще и приятное возбуждение, правда самую капельку. И не так уж я боюсь стоять перед толпой: в девятом классе без особых проблем я толкала доклад об опасностях, которым в наши дни подвергается природа, а когда в выпускном классе мы ставили «Пролетая над гнездом кукушки», играла сестру Рэтчед. Но пение — совсем другое дело. Кстати, на сцене я играю довольно неплохо. А вот петь, особенно дуэтом, да еще с Эндрю, который поет как бог, как настоящая рок-звезда, так что девушки кипятком писают… да-а, это вам не фунт изюму.

— А я думала, ты не хочешь слушать музыку, которая мне нравится…

Эндрю ставит сумки на пол и идет с гитарой ко мне:

— Да что там музыка… Ты так красиво танцевала и пела под эту музыку, что… я просто приторчал.

— «Сивил Уорз» сейчас мне нравятся больше всего. — Я выхожу из ванной, завернув мокрые волосы в полотенце. После того как Эндрю принес шампунь, я решила еще разок помыть голову. — А эта песня называется «Заброшенная усадьба».

— А что, вполне современный фолк, — замечает он, перебирая струны. — Мне нравится. — Прекращает играть, поднимает голову. — Где твой мобильник?

Я иду к окну, беру телефон, возвращаю песню на начало и передаю ему. Он кладет с собой рядом на кровать и включает. Я продолжаю сушить волосы, а он принимается на слух подбирать аккорды, то останавливая, то снова включая музыку. И буквально за несколько минут, всего пару раз взяв неправильный аккорд, уже свободно играет первый рифф.

К наступлению темноты Эндрю уже с легкостью играет всю песню, кроме одного коротенького проигрыша, который он постоянно путает с другим. Желание как можно скорее заучить мелодию заставило его найти музыку в Интернете, и дело пошло гораздо быстрее.

А со словами еще проще.

— Думаю, я уже вполне сносно играю, — говорит он, сидя на подоконнике на фоне потемневшего, затянутого дождевыми тучами неба.

Дождь начался около восьми и до сих пор так и не закончился.

Время от времени я присоединяюсь к нему, мы поем вдвоем, но я, кажется, слишком волнуюсь. Честное слово, не знаю, как я буду участвовать в этом безумном предприятии, если так трясусь, когда рядом только он один. Ведь передо мной будет толпа народу. Кажется, я уже ощущаю этот проклятый приступ страха перед публикой.

— Давай-давай, детка, — подбадривает он, кладя пальцы на струны. — Если знаешь слова, это еще не значит, что ты не должна со мной репетировать.

Я плюхаюсь на кровать:

— Только пообещай, что не станешь корчить эти свои глупые рожи и ухмыляться…

— Да я дышать перестану, — смеясь, отвечает он. — Клянусь! Ну, поехали.

Вздыхаю, встаю с кровати, кладу на ночной столик недоеденный кусок вяленой говядины. Эндрю берет гитару, делает еще глоток холодного чая из бутылки, чтобы прочистить горло.

— Ты только не волнуйся, — успокаивает он. — Мужской голос должен петь гораздо больше строк, чем женский, у тебя только в одном месте соло, остальное мы поем вместе.

— И то слава богу, — вздыхаю я, нервно пожимая плечами, — большую часть песни моего голоса будет почти не слышно.

Он сует медиатор в рот и протягивает мне руку:

— Иди-ка сюда, детка.

Подхожу, беру его за руку, он подтягивает меня ближе, между расставленных ног, вплотную к гитаре. Стою, не шевелясь, и жду. Он снова берет медиатор.

— Мне очень нравится твой голос, поняла? Но даже если бы я считал, что ты совсем не умеешь петь, все равно хотел бы, чтобы ты спела со мной. И мне плевать, что подумают другие.

Я сдержанно улыбаюсь, впрочем, скорее неуверенно.

— Ладно, — говорю я, — так и быть. Но только ради тебя, помни! И ты будешь мой должник, понятно? — тычу я в него пальцем.

— Прежде всего, — качает он головой, — я не хочу, чтобы ты делала это ради меня, но, поскольку лучше репетировать, чем спорить, я подожду, что ты скажешь после того, как мы с тобой выступим в «Олд пойнт».

— Хорошо.

Он кивает и отпускает меня, а сам снова начинает перебирать медиатором струны.

— Погоди, погоди, может, ты тоже встанешь, тогда я не буду чувствовать, что я как-то отдельно.

Эндрю смеется и слезает с подоконника:

— Черт с тобой… Хочешь, чтобы я стоял? Пожалуйста! Хочешь петь с сумкой на голове? Пожалуйста! Главное — пой, понятно?

А что, думаю, неплохая идея! Но он сразу подмечает, что глазки мои загорелись.

— Ладно-ладно, Кэмрин, никаких сумок, ишь ты… Все, начинаем.

Мы репетируем до самой ночи, но потом приходится прекратить, чтобы не беспокоить соседей за стенками. А жаль, я уже вошла во вкус и начинаю понимать, что к чему, чувствую себя свободней и не очень беспокоюсь о том, что скажет Эндрю.

Думаю, у меня уже неплохо получается.

Ложимся спать пораньше, репетировать нельзя, а больше делать нечего. Лежим рядышком, просто разговариваем.

— Я так рада, что у тебя все-таки хватило выдержки терпеть мой несносный характер, — говорю я, удобно устроившись на его согнутом локте. — Иначе я сейчас была бы уже в своей Северной Каролине.