Он отпивает еще содовой.

— Как вас зовут? — спрашивает он, ставя бутылку на траву.

Интересно, стоит ли называть ему свое имя.

— Кэм, — отвечаю я, решив пока остановиться на укороченной версии.

— А полное как?

Этого я не ожидала.

Не знаю, что сказать, глаза бегают.

— Кэмрин, — признаюсь в конце концов.

И так наворотила вокруг себя столько вранья, а собираюсь нагородить еще больше, пусть хоть имя будет настоящее. Это не так уж важно, зато не надо будет напрягаться, постоянно держать в памяти фальшивое имя, чтобы не проговориться.

— А меня Эндрю. Эндрю Пэрриш.

Я киваю и нехотя улыбаюсь, хотя сама не собираюсь тут же выкладывать, что моя фамилия Беннетт. Хватит с него одного имени.

Пока он приканчивает остатки бургера и проглатывает последние ломтики жареной картошки, я исподтишка разглядываю его и вижу краешек татуировки, выступающей из-под коротких рукавов футболки. Вряд ли ему больше двадцати пяти, скорей всего, даже меньше.

— А лет тебе сколько? — спрашиваю.

Гм, вопрос довольно-таки личный, во всяком случае, так прозвучал. Надеюсь, он не станет усматривать в нем то, чего там нет. Но он, не моргнув глазом, сразу идет на сближение.

— Двадцать пять. А тебе?

— Двадцать.

Смотрит на меня, будто что-то прикидывает, молчит, потом слегка поджимает губы.

— Ну что ж, Кэмрин, сокращенно Кэм, двадцать лет, едет в Айдахо повидать сестру, которая только что родила… приятно познакомиться.

Улыбаюсь одними губами. Рановато еще по-настоящему, искренне улыбаться. Искренние улыбки часто неправильно понимают. Сохраню вежливую дистанцию, но не настолько, чтобы после нескольких искренних улыбочек оказаться в чьем-нибудь багажнике с перерезанным горлом.

— Так, значит, ты из Вайоминга? — спрашиваю я, потягивая коктейль.

— Ага, — кивает он. — Я там родился, но когда мне было шесть лет, родители развелись и мы переехали в Техас.

В Техас. Забавно. Возможно, мои страхи по поводу ковбойских сапог не так уж беспочвенны? Но он совсем не похож на техасца, во всяком случае, далек от стереотипа, какой сложился почти у каждого.

— Вот повидаюсь с папашей и отправлюсь туда. А ты?

Соврать или не соврать? Господи, да пошло оно все, блин… Он что, частный детектив, которого папочка отправил по моему следу? Я не назвала ни своей фамилии, ни адреса, ни номера телефона, что могло бы привести его к моему дому, чтобы, когда я вернусь, если вообще вернусь, оказаться в его багажнике с перерезанным горлом? Думаю, говорить правду гораздо легче, чем пытаться громоздить одну ложь на другую, отвечать на каждый вопрос враньем, поди потом запомни все это. Ехать в этом автобусе еще долго, тем более, как он сказал, нам вместе делать несколько пересадок.

— Из Северной Каролины, — отвечаю.

Он оглядывает меня с ног до головы:

— Из Северной Каролины? Гм, что-то не похоже. Там таких не бывает.

«Что? Что за чушь он несет?»

— А какие, по-твоему, девушки в Северной Каролине?

— Ты очень правильная.

— А ты нахал.

— Да нет, — с безобидным ворчанием в голосе отвечает он, — просто я такой человек, люблю резать правду-матку, а люди не понимают. Вот ты подходишь, например, к тому парню и спрашиваешь, какая у тебя попа в этих джинсах, большая на вид или нет, а он говорит: нет, не очень. Подходишь ко мне, задаешь тот же вопрос, а я говорю тебе правду. Ждешь одного, а получаешь другое, это и сбивает тебя с толку.

— Да что ты?

Никак не раскушу его, чудик какой-то, даром что имя назвал. Слегка чокнутый, даже заинтриговал меня.

— А ты что, не знала? — спрашивает таким тоном, будто истины, которые он изрекает, давным-давно всем известны.

Жду разъяснения. Но он молчит.

— Странный ты тип, — говорю я.

— А мне странно, что ты не задаешь вопросов.

— О чем?

Он смеется:

— Правда ли, что твоя попа кажется в этих джинсах большой.

Чувствую, что лицо мое перекосило.

— Вот еще… Я… Ммм…

Опять попалась. Ладно, если он хочет играть в такие игры, то и я не собираюсь расслабляться, хватит с него, что он уже два раза поймал меня. Я ухмыляюсь:

— Сама знаю, что моя попа в этих джинсах не кажется большой, так что в твоем мнении не нуждаюсь.

По его губам змеится дьявольски привлекательная улыбка. Он снова отхлебывает из бутылки, встает и протягивает руку:

— Кажется, наши восемь минут истекли.

Руку его принимаю, но, скорей всего, потому, что совершенно сбита с толку нашей дурацкой перепалкой. Он тянет на себя, помогая мне подняться.

— Вот видишь, Кэмрин, — говорит он, отпуская мою ладонь, — как много можно узнать друг о друге всего за восемь минут.

Иду рядом с ним, но держу дистанцию. Не знаю пока, раздражают меня его изобретательные подколы и исходящая от него уверенность или, наоборот, забавляют, как бы ни противился этому рассудок.

Все пассажиры в автобусе уже сидят. На своем кресле я оставила журнальчик, который прихватила на станции, чтобы никто не занял его. Эндрю усаживается у меня за спиной. Я рада, что он не пользуется моей готовностью поболтать и не плюхается в кресло рядом.

Проходит несколько часов, а мы все не говорим друг другу ни слова. Я думаю о Натали и о Иэне.

— Спокойной ночи, Кэмрин, — слышу за спиной голос Эндрю. — Надеюсь, завтра расскажешь, кто такая Нэт.

Испуганно вздрагиваю и перегибаюсь через спинку:

— Ты это о чем?

— Успокойся. — Он поднимает голову от сумки, которая служит ему подушкой. — Просто ты во сне разговариваешь. — Тихо смеется. — Прошлой ночью ругалась с какой-то Нэт то ли насчет шампуня, то ли еще из-за чего. Я не понял.

Ухитряется пожать плечами, хотя лежит, скрестив ноги, на свободном кресле напротив и сложив руки на груди.

Ну и ну! Оказывается, я болтаю во сне. Этого еще не хватало. Интересно, почему мама никогда не говорила мне об этом?

Лихорадочно пытаюсь вспомнить, что мне могло присниться, и до меня вдруг доходит, что мне все-таки что-то снилось, просто я не помню, что именно.

— Спокойной ночи, Эндрю, — бормочу я, сползаю обратно и пытаюсь устроиться поудобней.

Кажется, он там придумал протянуть ноги через проход и положить их на пустое кресло напротив. Попробую-ка и я так же. Я и раньше подумывала об этом, но мне казалось, что лежать с торчащими в проходе ногами не совсем прилично. Да кому какое дело, думаю, взбиваю, как подушку, сумку с одеждой, кладу под голову, ложусь на оба сиденья. Как Эндрю. А что, вполне удобно, даже очень. Почему я раньше не догадалась?

* * *

Наутро меня будит голос водителя, объявляющего, что через десять минут автобус прибывает в Гарден-Сити.

— Не забудьте удостовериться, что забрали все свои вещи, — гремит его голос в динамиках. — И не оставляйте мусора на сиденьях. Благодарю всех за то, что выдержали путешествие по необъятным степям Канзаса, и до новых встреч.

Он отбарабанил этот текст как по бумажке и без всяких эмоций, но, думаю, если б мне самой пришлось повторять это каждый божий день, я говорила бы точно так же.

Принимаю сидячее положение, расстегиваю сумку, ищу билет. Он лежит, весь измятый, между джинсами и футболкой со смурфиками. Разворачиваю, ищу название следующего пункта. Похоже, это Денвер, шесть с половиной часов автобусной тряски с двумя остановками. Господи, ну зачем я поперлась в этот штат Айдахо? И в самом деле. Из всех штатов на карте страны я выбрала тот, где растет картошка, только потому, что кассирша на автобусной станции ела печеную картошку. И вот теперь еду неизвестно куда и понятия не имею, что меня там ждет. А если потом придется ехать еще дальше? Да пропади оно все пропадом! Вот сейчас выйду, доберусь до ближайшего аэропорта и куплю билет на самолет обратно. Впрочем, нет, возвращаться домой я еще не готова. Не знаю почему, но чувствую, что пока вернуться назад не могу.

Не могу, и все.

Эндрю на своем месте что-то помалкивает. С удивлением ловлю себя на том, что пытаюсь заглянуть в щелочку между сиденьями и подсмотреть, что он там делает. Но ничего не вижу.

— Не спишь? — спрашиваю я, задрав подбородок: может, услышит.

Не отвечает. Поднимаюсь, чтоб посмотреть, что это с ним. Ну конечно, уши заткнуты наушниками. Правда, музыки почему-то не слышно, странно.

Эндрю наконец замечает меня и улыбается, потом машет рукой: доброе утро, мол. Я поднимаю руку в ответном приветствии и тычу пальцем в сторону водителя. Он вынимает наушники из ушей и выжидающе смотрит, ждет, когда я переведу жест на нормальный язык.


ЭНДРЮ


НЕСКОЛЬКИМИ ДНЯМИ РАНЕЕ…

Глава 7

Сегодня из Вайоминга позвонил брат. Сообщил, что наш старик долго не протянет. Последние полгода его то и дело клали в больницу.

— Если хочешь повидаться, — сказал Эйдан, — лучше ехать прямо сейчас.

Я прекрасно слышу, что говорит Эйдан. Прекрасно понимаю каждое его слово в отдельности. Но до меня доходит только одно: мой папа, будь оно все проклято, умирает. «Только не вздумайте по мне плакать, — сказал он мне и моим братьям в прошлом году, когда у него обнаружили редкую форму опухоли мозга. — Иначе вычеркну из завещания, понятно?»

Как же я тогда на него разозлился, неужели все это он сказал только потому, что, мол, если я стану оплакивать его, единственного человека, за которого готов жизнь отдать, то буду размазней. Плевать мне на его завещание. Что оставит, то и оставит. Может, я вообще все маме отдам.

Отец всегда был с нами суров, можно сказать, драл как сидоровых коз. И меня, и братьев. Но хочется верить, из нас выросли нормальные люди (возможно, как раз потому, что драл). Эйдан, старший из нас, стал владельцем процветающего ресторана с баром в Чикаго, жена его — педиатр. Эшер, самый младший, учится в колледже и хочет сделать карьеру в корпорации «Гугл».

А я что? Стыдно признаться, но в прошлом году я тайком от всех снялся в нескольких рекламных роликах для довольно известных агентств, но делал это лишь потому, что год выдался тяжелый. После того как я узнал о болезни отца. Рыдать я не мог, поэтому отыгрался на своем стареньком автомобиле тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Взял бейсбольную биту и разнес его к чертовой матери на куски. Мы с отцом вместе восстанавливали его почти с нуля. Это была наша с ним общая мечта-идея, которую мы начали осуществлять перед тем, как я закончил школу. Я и подумал, что, если папы не будет, на хрена мне эта машина.

Ну так вот, рекламные ролики.

Черт возьми, я сам не искал этой работы. Никогда даже не думал о таком. Просто однажды сижу как-то в баре у Эйдана, пьяный в сосиску, ко мне подваливает пара хмырей. Наверное, им было плевать, что я… гм… в общем, в задницу пьян, суют мне свои визитки, предлагают кучу денег только за то, что я похлопочу мордой возле какого-то их здания в Нью-Йорке, а прошло уже три недели, как я любуюсь на свою разбитую машину, «шевроле камаро» кстати, и чуть волосы на голове не рву, глядя, во что я ее превратил, ну, я и думаю: почему бы и нет? Одного чека за то, чтобы покрасоваться перед объективом, хватит на ремонт кузова, еще и останется. И я покрасовался. Снялся в нескольких роликах, заработал, так что хватило на ремонт всей машины, но подписать контракт на пятьдесят тысяч, который мне предложила еще одна фирма, неважно какая, отказался, потому что, как я уже говорил, выплясывать перед камерой в нижнем белье за деньги — это не для меня. Черт возьми, да уже после тех роликов, в которых я снялся, мне казалось, что я искупался в дерьме. Вот я и поступил так, как поступает любой нормальный мужик, который ест мясо и пьет пиво, я же мужик, а не какой-нибудь там педик: пошел в салон, сделал несколько татуировок и устроился на работу механиком.

Конечно, мой старик не такого будущего хотел для меня, но, в отличие от братьев, я давно усвоил, что это мое будущее и моя жизнь, и я не могу заставить себя жить так, как от меня ждут другие. Я и колледж бросил, когда понял, что мне совсем не интересно то, что я там изучаю.

Почему люди почти всегда поступают по чьей-то указке, почему боятся быть не как все?

Нет, я не такой. И от жизни жду совсем другого. Ни денег, ни славы, ни собственной слащавой морды на рекламном щите на Таймс-сквер, ни высшего образования, которое приведет меня в светлое будущее, а может, и не приведет. Не знаю, чего я хочу от жизни, но нутром чувствую: не этого. Все это не мое. А что мое — когда-нибудь узнаю. Всему свое время.

— На автобусе? — недоверчиво спрашивает Эйдан.

— Да, — отвечаю, — на автобусе. В дороге хорошо думается.