У него были две спальные комнаты. Одна, официальная, такая же чинная и опрятная, как и его родителей, находилась рядом с их спальней на лестничной клетке. Но была и другая комната, вверху, на чердаке, известная его матери и миссис Бэррон, но — в этом он был почти уверен — не отцу, который никогда туда не поднимался. В ней находился светлый матерчатый коврик и несколько старых сундуков для сокровищ и образцов, составлявших его музей, для книг и карт. Именно здесь, когда он должен был бы делать школьные задания в официальной спальне, он вел свою насыщенную личную жизнь; именно здесь он делал записи, срисовывал диаграммы и изучал затхлые учебники, приобретенные в букинистических лавках Перта, с целью исполнения своих амбиций стать врачом; и именно здесь он рисовал птиц, которых наблюдал на холмах, а однажды пытался анатомировать труп лисы, который он обнаружил в силке, а затем высушить и набить чучело, Джинни Бэррон вскоре пришлось платить за эту инициативу, но в остальном обе женщины в значительной мере предоставляли его самому себе. Однако сегодня это не было убежищем, на которое он всегда рассчитывал. У него было неспокойно на душе, и он чувствовал себя несчастным. Случилось что-то непоправимое.

Пролистав без особого энтузиазма книгу о пауках, он отбросил ее на стол и вышел на лестницу. Постояв и послушав несколько секунд, он сбежал по узкому верхнему пролету лестницы, а затем по более широкому нижнему пролету, после чего вновь заглянул в кухню. Она была такой же пустой и унылой, как раньше.

Прошло немало времени, прежде чем он набрался смелости постучаться в кабинета отца.

Томас Крэг сидел за письменным столом со сложенными перед собой на домовой книге руками. Он был высоким мускулистым человеком с копной темных посеребренных волос, с большими, широко раскрытыми бледно-голубыми глазами и всегда румяной, но ставшей теперь необычно бледной кожей.

— Отец? — Голос Адама был робким.

Ответа не последовало.

— Отец, где мать?

Наконец отец оторвал взгляд от стола. Под каждой скулой, в том месте, где лицо покоилось на скрещенных пальцах рук, образовался странный треугольник мертвенно-бледной кожи. Отец распрямился, тяжело опершись локтями о стол, и прокашлялся, будто какое-то мгновение ему было трудно говорить.

— Она ушла, — произнес наконец он безжизненным голосом.

— Ушла? — Адам непонимающе повторил произнесенное слово.

— Ушла. — Томас вновь опустил лицо на руки.

Его сын неуклюже переступал с ноги на ногу. Под ложечкой возникла необъяснимая боль. Он не осмелился вновь взглянуть в лицо отца, устремив взгляд на собственные поношенные парусиновые туфли.

Томас тяжело вздохнул. Он вновь поднял глаза.

— Миссис Бэррон сочла необходимым заявить о своем увольнении, — сказал он, — так что мы, видимо, остались одни.

У Адама перехватило дыхание. Когда он заговорил, его голос был очень тихим.

— Куда ушла мать?

— Не знаю. И не хочу знать. — Томас резким движением поднялся из-за стола. Отодвинув назад стул, он подошел к окну и остановился, вглядываясь в сад. — Твоя мать, Адам, совершила тяжкий грех. В глазах Господа и в моих глазах она больше не является членом нашей семьи. Я не хочу, чтобы ее имя когда-либо упоминалось в этом доме. Иди к себе и молись, чтобы ее пороки не совратили тебя. Вечер без ужина тебе не повредит. — Он не поворачивался.

Адам смотрел на него, едва понимая сказанное.

— Но, отец, куда же она пошла? — В его груди поднимались небольшие панические волны душевного страдания. Он действительно очень нуждался в матери.

— Иди к себе! — Голос Томаса, отягощенного собственным горем, гневом и непониманием, лишь на мгновение выдал глубину переживаемых им эмоций.

Адам более не пытался спрашивать его. Повернувшись, он выбежал в холл, затем через кухню в сад. Становилось темно, но он не испытывал колебаний. Обогнув дом, он вновь побежал по пустынной улице к реке. Он спотыкался в темноте о камни, чувствуя, что его ноги соскальзывали в ледяную воду, но он, не колеблясь, бросился в лес и взобрался на гору как можно выше.

Один раз он остановился и повернулся. Его дом был погружен во тьму. Единственным источником света была лампа в кабинете отца. С того места, где он находился, он мог видеть кирху с темными деревьями вокруг нее и всю деревню, где то в одном, то в другом доме зажигался свет и вечерний воздух затуманивался ароматным голубым дымом, выходящим из труб. Деревня была приветливой, теплой. Он знал всех, кто жил в этих домах. Он учился с детьми многих из них в школе, в одном классе с пятью другими мальчиками, с которыми вместе вырос.

Он стоял и смотрел вниз несколько минут, чувствуя затылком ветер, ставший теперь холодным, и содрогнулся. На его тонких руках под свитером выступила гусиная кожа. Он почувствовал тошноту. Куда ушла мать? Что с ней произошло? Почему она не сказала ему, куда направляется? Почему не взяла его с собой? Почему хотя бы не оставила ему записку?

Лучше всего находиться в движении. Движение почти в полной тьме, среди деревьев, со сверканием пенящейся воды справа от него требовало предельной концентрации. Но когда он шел, он не мог думать. Он не хотел думать.

Он продолжал карабкаться вверх, чувствуя, как его парусиновые туфли заскользили, и он ухватился за гибкие стебли свисавшей над ним лиственницы, чтобы не упасть на пути к месту, где находился камень.

Было совершенно темно, когда он наконец добрался до плиты с крестом. Он согнулся, тяжело дыша, понимая, что, как только перестанет двигаться, ледяной ветер в считанные секунды насквозь проморозит его. Но ему было все равно. В момент, когда он перестал двигаться, он более не мог сдерживать накопившиеся эмоции. Его мать, его обожаемая, любимая, веселая, прелестная мать ушла, и он вздрогнул, вспомнив отцовские слова. Что она такого сделала? Что она вообще могла сделать? Он обхватил себя руками, согнув плечи. Он никогда не чувствовал себя таким одиноким и таким испуганным.


Раньше она никогда не видела, чтобы мальчик приходил сюда во тьме. За холмами на востоке в небе возникло серебристое мерцание, показывающее место, где скоро за темными скалами должен появиться полумесяц и залить светом округу. Тогда она сможет получше разглядеть его. Она терпеливо ждала.

Позади ее брат Гартнайт, который был на пять лет старше нее, укладывал свои инструменты и вытянул над головой руки так, что хрустнули суставы. В следующий момент свет луны промелькнул у его ног и позволил ему заметить железную стамеску. Он нагнулся, чтобы поднять ее.

Брид подалась немного вперед. У мальчика были тонкие привлекательные черты лица и пока что детский нос, но в плечах уже чувствовалась резвость, которая проявится, прежде чем он обретет мужскую фигуру. Она вглядывалась в его одежду, бесцветную при бледном свете, и придвинулась ближе. Он ничем особенно не занимался, приходя на гору. Иногда просиживал здесь целыми часами, обхватив ноги руками и опустив на колени подбородок, просто уставившись в пространство. Несколько раз он подходил к камню Гартнайта и дотрагивался до резьбы руками, обследуя линии. Дважды в холодные месяцы он растягивался на раскаленной земле и спал. Как-то она подошла к нему ближе и постояла, согнувшись над ним, и тень от ее стройной фигуры упала на его лицо. Он нахмурился и, фыркнув носом, прикоснулся рукой ко лбу, но глаз не открыл.

Она могла почувствовать его страдания. Они истощали ее энергию, кружась вокруг него в виде черных волн, которые проникали во тьму и тревожили ее своим холодом.

Возможно, ее сочувствие было столь велико, что сделалось осязаемым; как бы то ни было, но он вдруг поднял голову, встревоженный тем, что услышал что-то, и взглянул прямо на нее. Она видела, как в его глазах отобразилось изумление. Он инстинктивно потер щеку и распрямил плечи, чтобы скрыть свои страдания. Секундный страх, который он испытал, увидя в тени фигуру человека, сменился облегчением, когда он понял, что это та самая девочка, которую он видел ранее, и он сделал смелую попытку улыбнуться.

— Привет.

Она нахмурилась. Слово было ей незнакомо, хотя улыбка была дружественной. И она вышла навстречу ему.

Она заговорила с ним на своем родном языке, языке древних пиктов.

Его сердце стало биться несколько спокойнее. Усталость от тяжелого крутого подъема, совершенного в тот день во второй раз, и девочка, неожиданно возникшая из тьмы деревьев, затруднили его дыхание. Теперь же он смотрел на нее скорее удивленный, чем испуганный. Она что-то говорила ему на языке, который он не понимал. Наверно, гэльский, подумал он, язык, который его отец считал варварским. Он пожал плечами, обращаясь к ней.

— Я не понимаю.

Даже при таком слабом свете он смог разглядеть сияние ее глаз, дерзкий наклон ее носа и подбородка. Она была одета в грубое платье, как будто выделанное из кожи.

Она тоже пожала плечами, подражая ему, а затем хихикнула.

Он обнаружил, что тоже смеется, и вдруг она смело подошла к нему ближе и дотронулась рукой до его щеки, смахивая воображаемые слезы. Ее жестикуляция была ясна: почему ты печален? Не падай духом. Затем она дотронулась руками до его руки и наигранно вздрогнула. Она была права. Он очень холодный.

Он не был вполне уверен, что знает, как произошло, что он пошел за ней. Несчастье, холод и голод, которые он испытывал, оказались убедительными доводами. Когда она взяла его за руку и потянула за собой, жестами давая понять, что необходимо поесть, он с готовностью кивнул и пошел с ней.

Он шел за ней по направлению к камню и, проходя мимо, легко прикоснулся к хорошо знакомым очертаниям. Над дорогой навис туман, и он заколебался, но, когда она вновь потянула его за руку, он пошел, остановившись, лишь когда увидел ее брата. Высокий молодой человек с перекинутым через плечо кожаным мешком с инструментами выглядел не менее удивленным, чем он сам. Он спокойно и настойчиво что-то говорил девочке, а та отвечала явно дерзко. Тогда она представилась, ткнув себя в грудь.

— Брид, — сказала она твердо. Она произнесла «Брийд». — Гартнайт. — Это было сказано, когда она похлопала молодого человека по плечу.

Адам ухмыльнулся. Он указал на свой живот.

— Адам, — сказал он.

— А-дам. — Она нежно повторила это слово. Затем вновь рассмеялась.

Они шли минут двадцать, огибая гребень горы, по едва заметной оленьей тропе прямо через вереск, пока Адам не увидел издали внизу мерцание костра. Когда они спустились ниже, запахло мясом. Оленина, определил он, и у него потекли слюнки. Он не ел с обеда. Он перестал думать о пустой холодной кухне в своем доме, сконцентрировав внимание на новых друзьях.

Когда они достигли места назначения, он слегка помрачнел. Это была всего-навсего круглая полуразвалившаяся лачуга, с тростниковой крышей, скрытая в извилине холма у ниспадающего ручья. Костер, который он увидел, когда они подошли ближе, поддерживался женщиной, по виду — матерью Брид и Гартнайта, которые, как он догадался, были братом и сестрой. У женщины, высокой и худой, но очень стройной, что стало ясно, когда она выпрямилась, перестав мешать кочергой поленья, на которых готовилась в горшке пища, были такие же темные волосы, как и у дочери, и такие же светло-серые глаза. Отбросив самодельную кочергу, она приветствовала его немного застенчиво, и, указав на меховой плед, расстеленный на земле, пригласила сесть. Брид сказала, что ее зовут Джемма. Он видел, что Гартнайт пошел к ручью смывать с рук пыль от камня. Брид также скрылась в хижине. Чуть позже она вернулась с четырьмя тарелками и буханкой хлеба, который она разломила на четыре части и положила на тарелки у костра.

Еда, которой его угостили, была, по его мнению, лучшей, какую ему довелось есть в своей жизни. Хлеб был жесткий и ароматный, густо намазанный сливочным маслом. С ним они ели — руками — оленину, разрезанную на четыре порции острым, как бритва, ножом Гартнайта, форель, приготовленную над огнем на тонких ветвях, и белый сыр в головках, который сильно крошился. Затем был подан новый хлеб, с которым они ели жирную подливку. В качестве питья использовали то, что Адаму, никогда в жизни не потреблявшему алкоголя, показалось своего рода вересковым пивом. Загипнотизированный костром, пищей и улыбками молчаливых спутников, он обильно выпил и через несколько минут, прислонившись к бревну, заснул крепким сном.


Он проснулся от прикосновения руки Брид к его колену. Мгновение он не мог понять, где находится, но затем понял, что по-прежнему на свежем воздухе. К удивлению, он обнаружил, что лежит, плотно завернутый в тяжелое шерстяное одеяло. Волоски шерсти были пропитаны росой, когда он сел и начал разматывать одеяло, но внутри ему было тепло и сухо.

— А-дам. — Ему очень нравилось, как она произносила его имя, осторожно, игриво, будто слово было французским. Она указала пальцем на небо. К своему ужасу, он увидел полоски предрассветного зарева над холмом. Он отсутствовал дома всю ночь. Отец убьет его, если узнает об этом. В испуге он поднялся на ноги.