Позади Брид склонилась над ярко горящим костром ее мать. В котелке, подвешенном над ним, что-то кипело. Он принюхался, и Брид хлопнула в ладоши. Она кивнула и, взяв глиняную чашу из рук матери, положила туда ложкой жидкую кашицу. Приняв у нее чашу, он понюхал, попробовал содержимое и обжег себе язык. По сравнению с его обычным завтраком еда была несколько безвкусной, не то что накануне вечером, но он насытился, и, когда Брид повела его назад дорогой, которой они пришли сюда, он был в сравнительно приподнятом настроении.

Плита с крестом вновь была окутана туманом, когда они прошли рядом с ней, и, двигаясь по склону холма, он остановился и взглянул вниз на свою долину, все еще окутанную мглой. Брид указала на нее пальцем с легкой улыбкой, и Адам отошел от нее.

— До свидания, — сказал он. — И спасибо.

— До свидания и спасибо. — Девочка нежно повторила слова. Помахав рукой, она повернулась и исчезла в тумане.


Дом пастора холодным предрассветным утром выглядел уныло. Из труб не поднимался в небо дым, а парадная дверь была заперта. Нервно кусая губы, Адам бесшумно бежал, огибая дом сбоку, задыхаясь и молясь, чтобы кухонная дверь была открыта. Но она оказалась закрытой. Он в нерешительности постоял несколько мгновений, вглядываясь в пустые окна в задней половине дома. Страшное несчастье возвращалось. Сдерживая эмоции, он повернулся и побежал назад в сторону улицы.

Дом пастора, возможно, спал, но в деревне кипела жизнь. Сладкий запах горящего дерева заполнил воздух, когда он появился на Бридж-стрит, вошел в калитку дома Джинни Бэррон и нерешительно постучался в дверь. Стук сопровождался злобным собачьим лаем.

Через несколько секунд Кен, дородный муж Джинни Бэррон, открыл дверь. У его ног суетилась хорошенькая колли, явно радуясь встрече с Адамом, который нагнулся и потрепал ее по шее. Когда-то собака принадлежала ему. Но по каким-то непонятным для Адама причинам отец возражал, чтобы у сына был любимец, и щенка отдали Джинни. Кен смерил Адама хмурым удивленным взглядом, а затем повернулся и выкрикнул через плечо:

— Джинни, пришел сын пастора.

Доброе, с розовым отливом, лицо Джинни возникло за его спиной. Она была одета в рабочий халат, который всегда носила, находясь в доме.

— Здравствуйте, миссис Бэррон. — Адам смотрел на нее, и, к его крайнему смущению, глаза его наполнились слезами.

— Адам. — Она протолкнулась мимо мужа и своими пухлыми руками заключила мальчика в крепкие объятия. — О, мой бедняжка. — Он был почти одного с нею роста, но на какой-то момент вновь почувствовал себя маленьким мальчиком, ищущим утешения, теплоты и любви.

Она провела его в кухню, вытолкала мужа и усадила Адама за свой стол. На столе находилась кружка чая с молоком, варенье, лежала толстая краюха хлеба; Джинни стояла и смотрела на него. Его бледное лицо обрело прежний цвет, и слезы высохли, но это не могло скрыть несчастного выражения лица мальчика. Собака сидела рядом, прижавшись к его ногам.

— Ты понимаешь, что произошло? — Она села напротив него и потянулась за большим коричневым чайником для заварки.

Он пожал плечами.

— Отец сказал, что мать ушла. — Слезы вновь подступили к его глазам. — Он сказал, что она грешила.

— Она не грешила! — Сила, прозвучавшая в ее голосе, помогла ему подавить рыдание, зарождавшееся внутри него. — Твоя мать — достойная, красивая, добропорядочная женщина. Но этот человек загнал ее в тупик.

Адам нахмурился. Не поняв метафоры, он представил себе автомобиль, управляемый незнакомцем.

Джинни Бэррон пришла в возбуждение. Ее светлые волосы сбились вокруг ее головы в завитушки, когда она подняла чайник и вновь наполнила обе кружки.

— Не могу понять, как она могла так долго терпеть его. Надеюсь лишь, что она найдет счастье там, куда она ушла.

— А куда она ушла? — Он в отчаянии взирал на нее.

Она покачала головой.

— Не знаю, Адам, право, не знаю.

— Но она должна была сказать вам? — Адам закусил губу.

Она снова покачала головой.

— Она никому ничего не сказала, это я знаю.

— Но почему она оставила меня? — Это был крик сбитого с толку ребенка. — Почему она не взяла меня с собой?

Джинни поджала губы.

— Не знаю. — Она тяжело вздохнула. — Не потому, что она не любит тебя. Ты должен верить этому. Возможно, она сама не знала, куда идет. Не исключено, что она пошлет за тобой несколько позже.

— Вы думаете? — В его больших карих глазах содержалась мольба.

Встретив его взгляд, она не могла ему лгать и давать заверения, которых он желал. Все, что она смогла сказать, сводилось к следующему: «Надеюсь, Адам, очень надеюсь». Сьюзен Крэг была подругой, но не посвящала ее в свои секреты. Не в ее натуре было вверять кому-то слишком много. Ей достаточно было знать, что Джинни останется здесь ради Адама.

Когда он уже поднялся, чтобы уходить, то вспомнил, почему они в ее кухне, а не у них дома.

— А вы что, больше не работаете у нас?

Она отрицательно покачала головой.

— К сожалению, нет, Адам. Твой отец не хочет, чтобы я там находилась.

Она никогда никому не расскажет, тем более ребенку, о тех отвратительных, гневных словах, которыми этот обезумевший человек осыпал ее, когда она попыталась защитить, а затем оправдать решение его жены уйти от него. Она положила руки на плечи Адама, всем сердцем сопереживая ребенку. Когда члены ее семьи покинули дом и разъехались по всей Шотландии, а один даже уехал в Канаду, она в глубине души стала считать Адама своим сыном.

— Слушай, Адам. Я хочу, чтобы ты помнил, что я здесь, если тебе понадоблюсь. Ты можешь прийти ко мне в любое время. — Она твердо выдержала его взгляд. — В любое время, Адам.

У нее не было ни малейшего представления, что будет делать мальчик, и она ему не завидовала. Но он обладал смелостью, и она всегда восхищалась им из-за этого.


Когда на этот раз он вошел в калитку и приблизился к дому, парадная дверь была открыта. В холле он нерешительно остановился. Дверь в кабинет отца была закрыта, и он взглянул на лестницу, подумав о том, может ли он вовремя достичь ее на своих бесшумных резиновых подошвах. Он был уже почти возле ее, когда услышал за собой звук открывающейся двери. Его охватила паника. На какой-то момент, когда он повернулся и увидел отца, ему показалось, что его вот-вот стошнит.

Томас Крэг стоял сзади, резким движением головы он приказал мальчику проследовать в его кабинет. Лицо пастора было мрачным, он был небрит. Закрыв дверь за сыном, он снял с крючка, находившегося на другой стороне двери, широкий кожаный ремень.

Адам захныкал, ледяной страх парализовал его, он напрягся в ожидании порки.

— Отец…

— Где ты был этой ночью?

— На холме. К сожалению, я заблудился в тумане.

— Ты не подчинился мне. Я велел тебе идти в свою комнату. Мне пришлось искать тебя. Я обыскал всю деревню. И берег реки, я не знал, что с тобой!

— Прости, отец. — Ему было стыдно перед собой за то, что он испугался, но он ничего не мог поделать. — Я был расстроен. — Он говорил очень тихим голосом.

— Расстроен? — повторил за ним отец. Он намотал ремень на руку, сделав двойной виток на кулаке. — Ты считаешь, что это оправдывает неповиновение?

— Нет, отец. — Адам сжал вместе руки, чтобы они перестали трястись.

— Ты признаешь, что Бог желает твоего наказания?

«Нет, — кричал он самому себе. — Нет. Мама говорит, что Бог — это Бог любви. Он прощает. Он не захочет, чтобы меня пороли».

— Ну? — Голос Томаса был подобен шипению.

— Да, отец, — прошептал Адам.

Несколько секунд отец стоял, молча глядя на сына, затем отодвинул от стены прямой деревянный стул и, поставив его перед письменным столом, указал на него.

Адам дрожал.

— Пожалуйста, отец…

— Довольно слов.

— Отец…

— Бог ждет, Адам! — Пастор неожиданным ревом заглушил произносимую шепотом мольбу сына.

Адам подчинился. Его ноги, сильно дрожавшие, едва слушались его, когда он подошел к стулу и согнулся над ним, засунув от отчаяния в рот кулак.

Томас Крэг был по-своему человеком справедливым, искренне верившим в суровую, строгую религию, которую проповедовал. Какой-то частью своей души он понимал, что несчастье мальчика, потерявшего мать, наверно, было не меньшим, а возможно, и большим, чем его собственное горе, горе человека, потерявшего жену, но, когда он начал размахивать кожаным ремнем, опуская его на беззащитную спину ребенка, что-то в нем оборвалось. Он вновь и вновь взмахивал ремнем, видя перед собой не худые бедра, измятую рубашку и трусы четырнадцатилетнего мальчика, а фигуру своей красивой, вызывающей, непокорной жены. Лишь когда мальчик свалился у его ног, он в ужасе остановился.

— Адам? — Он бросил ремень. Он встал на колени около мальчика и с ужасом взирал на кровоточащие рубцы, выступившие на ягодицах мальчика, длинные кровавые рубцы, намочившие его трусы. — Адам? — Он протянул руку к голове сына, лежащей под неудобным углом к телу, и отпрянул, побоявшись вдруг прикоснуться к нему. — Что я наделал?

С трудом сдерживая эмоции, он попятился назад и, машинально подойдя к письменному столу, опустился на стул и раскрыл свою Библию. Прижав ее к груди, он долгое время сидел без движения. На домовой книге перед ним лежала разорванная на мелкие куски записка, которую Сьюзен Крэг оставила своему сыну, записка, которую Адаму было не суждено увидеть.

В холле продолжали медленно тикать настенные часы в длинном корпусе. Они пробили полчаса, затем полный час, и, когда протяжные, резонирующие звуки застыли и воцарилась тишина, Томас наконец шевельнулся.

Подняв находившегося без сознания мальчика, он перенес его наверх и нежно положил на кровать, и лишь после этого нашел в себе силы пройти в собственную спальню, впервые с тех пор, как Сьюзен оставила его. Он стоял и смотрел вокруг. Ее щетки и расческа лежали на туалетном столике у окна. Других признаков, говорящих о ней, в комнате не было. Да их не было и никогда раньше. Он всегда возражал против украшений, безделушек и не позволял держать в доме цветы.

Мгновение он колебался, прежде чем подойти к большому старому шкафу красного дерева. Правая дверь скрывала скудный набор его черных костюмов; за левой хранилась ее одежда. Побольше, чем у него, но тоже немного: два костюма, один — темно-синий, другой — черный, две черные шляпы, лежавшие на верхней полке, и три ситцевых платья, стираные-перестираные, с высоким воротом, длинными рукавами, строгих осенних тонов, которые он считал подходящими для ее летней одежды. У нее были две пары черных ботинок на шнурках. Он открыл дверь, заставив себя подумать, что их уже нет, но они были на месте. Он не был готов увидеть их, не был готов к собственной реакции. Волна горя, любви и горечи потери захлестнула его и потрясла до основания. Будучи неспособным остановиться, он снял одно из платьев с деревянной вешалки и, скомкав его в руках, зарылся в него лицом и заплакал.

Прошло много времени, прежде чем он перестал плакать.

Он с отвращением взглянул на платье, которое держал в руках. От него исходил ее запах. Это был запах женщины, пота, похоти. Он не сразу понял, что это была его похоть. Бросив платье на пол, он вытащил из шкафа остальную одежду и побросал все в кучу, затем занялся кроватью. Он сорвал одну из тяжелых льняных простыней и связал узлом всю ее одежду, обувь и даже обе шляпы. Он открыл ящики, в которых находилось ее многократно штопанное нижнее белье, и побросал его в узел, после чего вынес все это из комнаты. Там, в саду, за аккуратными рядами овощей по-прежнему валялся моток ржавой проволоки и железный корпус — все, что осталось от когда-то любимого пианино Сьюзен Крэг. Ее одежда была сброшена туда же, и Томас облил ее парафином, прежде чем поджечь. Он ждал, пока последний толстый фильдеперсовый носок не превратится в золу, после чего вернулся в дом.

Он не поднялся по лестнице, чтобы посмотреть, что с Адамом. Вместо этого он вошел в свой кабинет и стоял, глядя на стул, на котором сгибался мальчик. Он был переполнен чувством отвращения к самому себе. Гнев, несчастье, любовь, которую он принимал за похоть и которую испытывал к своей жене, были злом. Это были грехи. Самые страшные грехи. Как мог он направлять свою паству и упрекать ее за отступничество, если был не в состоянии контролировать самого себя? Он машинально подошел к столу и поднял ремень, который бросил, после того как выпорол мальчика, и, держа ремень в руке, стоял, разглядывая его. Он знал, что должен делать.

Он запер за собой дверь старой кирхи, спустился в темный неф и осмотрел серое каменное здание с аккуратными рядами кресел и пустым столом в восточном конце. На этом месте более тысячи лет стояла церковь, так, во всяком случае, считали, и иногда, вопреки себе, когда он находился в здании один, как сейчас, он проникался особой святостью места. Он был потрясен тем, что этот предрассудок жил в нем, но был не в состоянии от него избавиться. Через окна пробивалось достаточно света, чтобы он мог ориентироваться в темноте, пройдя половину прохода и медленно опустившись в кресло. В правой руке он нес ремень, которым порол сына.