Кому-то? Едва ли можно применить это слово. Ей не хотелось нравиться кому попало. Ей хотелось нравиться конкретному человеку. Если теперь она не нужна мужу, если он, муж, теперь уже официально именовался бывшим, то был на свете еще как минимум один человек, в чьих глазах Ирине хотелось бы видеть свое великолепное отражение. И пусть этот человек молод, пусть! Так даже еще интереснее. Завоевать сердце ровесника – невелика заслуга, хотя и это не всегда легко сделать. А вот в ее-то сорок один, да влюбить в себя двадцатипятилетнего мальчишку – вот это подвиг, это ли не станет подтверждением ее женских чар? Конечно, мальчишка никогда не сможет заменить ей семью, Сергея и Маришку. Но последняя надежда на примирение с любимыми умерла не далее, как сегодня утром. Скончалась, не приходя в сознание, даже сама возможность остаться хотя бы приходящей воскресной мамой. Настоящей семьи у нее уже никогда не будет – ее место в ней прочно заняла мерзавка Лариска, нагло присвоив себе Ириного мужа и даже дочь.

А значит, Ирине оставалось только попытаться заменить настоящее чувство суррогатом любви. Пусть так, пускай рядом будет нелюбимый, лишь бы только не было этой отвратительной пустоты вокруг! В конце концов, не обязательно любить самой. Недаром говорят: из двоих обычно любит один, второй же снисходительно позволяет себя любить. Что ж, пусть она будет такой вот второй – она позволит этому мальчишке любить себя.

Конечно, это смешно, ему всего двадцать пять, разница в возрасте – безумных шестнадцать лет! При известной доле фантазии Ирина могла бы быть его матерью. Ну и пусть, пусть! В конце концов, не собирается же она за него замуж. Зато она перестанет быть одна, она перестанет бояться вечеров и истерически ненавидеть выходные. Да, безусловно, она даст почву для злых сплетен о себе. Но и сейчас о ней говорят много гадостей. Так пусть говорят. Пускай сплетницы сами попробуют заиметь себе такого поклонника.

Пусть завидуют, пусть! Все, что угодно, пусть рядом будет, кто угодно – хоть малолетка, хоть пенсионер. Только бы не быть одной. Только бы ее отпустило это страшное когтистое чудовище под названием Одиночество.

И Ирина взяла с полочки в ванной комнате маску-скраб. Итак, приступим…

* * *

Утром девятнадцатого апреля Ларочка опоздала на целый час. Ворвалась фурией в кабинет начальницы, и «извинилась» с торжествующей улыбкой на физиономии:

– Ах, Ирина Станиславовна, простите за опоздание! Больше такого не повторится! Вы же сами знаете, каково это – приемы устраивать среди рабочей недели. Пока всех гостей выпроводишь, а они все не уходят и не уходят. И выгонять нельзя, это же родители мужа и будущий зять. Муж, конечно, пока еще гражданский, но вы же, Ирина Станиславовна, великолепно знаете, что штамп в паспорте ничего не гарантирует. Ну вот у вас, к примеру, штамп был. И что? Сильно он вас от развода защитил? Не это главное, скажу я вам, дорогая моя, – менторским тоном с неприкрытой издевкой произнесла Ларочка. – Главное – любовь! Когда она есть – никакой штамп не нужен. А с этим у нас с Сереженькой все в порядке. Вы бы порадовались за подругу, Ирина Станиславовна, а? Чего молчите-то?

Очень хотелось Ирине выдрать шикарные Ларискины лохмы прямо с корнями, выцарапать эти торжествующие маленькие глазки. И, пожалуй, вчера она не смогла бы отказать себе в этом удовольствии, набросилась бы на гадину, не задумываясь о последствиях. Но Лариска просчиталась, сегодня перед нею была не та Русакова, не вчерашняя. И пусть она выглядит точно также – это уже другой человек.

Ларочка здорово удивилась, услышав спокойно-уверенный ответ начальницы:

– Не в вашем положении просить прощения, Лариса Моисеевна. Ваши семейные проблемы меня очень мало волнуют. А опоздание на час – серьезное нарушение трудовой дисциплины. Официально предупреждаю: позволите себе опоздать еще раз хоть на пять минут – будете уволены за систематическое нарушение трудовой дисциплины. Как секретарь, подготовьте приказ с выговором Трегубович Ларисе Моисеевне за опоздание с предупреждением о тяжких последствиях повторного опоздания, в двух экземплярах. На одном из них распишитесь о том, что предупреждение вами получено. Это уже не как секретарь, а как Трегубович Лариса Моисеевна. Второй экземпляр можете засунуть себе в укромное место. Все, я вас больше не задерживаю, приступайте к выполнению своих должностных обязанностей.

Ларочка опешила. Мало того, что она не получила ожидаемой энергетической подпитки от взбешенной и униженной бывшей подруги. Оказывается, она еще и серьезно подставила саму себя. Ведь двух выговоров за опоздание формально будет достаточно для уже законного увольнения. Да что ж такое, кругом одни обломы. Сергей вчера все ее надежды в прах превратил своей бестолковой скромностью, теперь эта гадюка новым увольнением угрожает.

* * *

Мужа Паулина ненавидела. Она только и ждала возможности уйти от него. Но возможность эта никак ей не подворачивалась. Они без конца переезжали с места на место, меняя гарнизоны. Из Иркутска в Хабаровск, оттуда поехали «кормить камчатских крабов». Потом вновь была Сибирь, Урал. И практически никогда они не жили в городах. Города по большей части представали их глазам в виде вокзалов или аэропортов.

Будни же их проходили в гарнизонах. И из-за этого, как уверяла себя Паулина, она даже не имела возможности уйти от Николая. Ну как, как она без его помощи доберется до вокзала? Ладно бы одна – еще куда ни шло, можно бы рискнуть уехать на попутке или рейсовым автобусом. Но с вещами, с Вадиком… Как она дотащит все их с сыном вещи до дороги. А если и дотащит – кто даст гарантию, что ей удастся поймать попутку, что сразу удастся взять билет на первый же проходящий поезд на Москву. А если окажется, что билеты распроданы на месяц вперед, куда им с Вадиком деваться? Переть чемоданы обратно и являться побитыми собаками пред очи разгневанного их бегством Черкасова… Судьба определенно издевалась над Паулиной, за все эти годы не предоставив Паулине ни единого шанса уйти от ненавистного мужлана.

Впрочем, днем такие мысли даже не приходили в ее хорошенькую головку. Днем ее жизнь протекала вполне сносно: утром Николай уходил на службу и крайне редко появлялся раньше десяти вечера, что вполне устраивало Паулину. Днем, пока сын был в школе, она готовила кушать, стирала и убирала, не слишком задумываясь о горькой своей судьбинушке. Потом приходил Вадик, и жизнь вообще казалась ей подарком судьбы.

Мальчик рос послушным и ласковым. Николай без особого труда сумел запугать ребенка так, что не было никакой нужды заставлять его делать уроки. С самого первого класса Вадик понял, что отцовского гнева можно избежать лишь благодаря хорошему поведению и, конечно же, пятеркам в дневнике. А потому между тяжелой отцовской рукой и учебой выбрал последнее. Учиться было намного легче, чем переносить отцовский гнев. И Вадик учился почти с удовольствием. Да и проблем с науками у него не возникало: природа одарила его не только примечательной внешностью, но и хватким умом, и хорошей памятью. Да еще от отца передались такие черты характера, как скрупулезность и усидчивость.

Времени на учебу ему хватало сполна. Другие ребята рвались из дому на улицу погонять в футбол, поиграть в снежки, в конце концов, пошлить, а Вадику больше нравилось быть дома, с мамой. С друзьями у него с детства не заладилось. То ли бесконечные переезды не способствовали возникновению крепкой мальчишеской дружбы, то ли он попросту не ощущал в ней необходимости. Он мог часами сидеть над тетрадками, по нескольку раз переписывая домашнее задание, если вдруг допускал небрежность или описку. С видимым удовольствием вырабатывал каллиграфический почерк, подолгу выписывая одну и ту же букву разными способами, решая, каким из них буква получается красивее.

Позже, когда в школе появились предметы, требующие определенных графических навыков, такие, как геометрия, физика, химия, Вадик с удовольствием вычерчивал схемы, и многоэтажные формулы. У него был целый набор деревянных линеек и лекал, которые он подолгу перебирал в руках, решая, которой из них стоит воспользоваться в данном конкретном случае. Пластмассовые принадлежности им категорически отвергались: от них уже нанесенные линии и рисунки могли размазаться, а грязь в тетради считалась абсолютно неприемлемой. Образно говоря, он, как Кай в гостях у Снежной Королевы, часами мог выкладывать из льдиной слово «Вечность». И друзья ему совсем не были нужны. Ведь у Вадика была мама.

Паулина никогда не работала. Не из-за лени, хотя она и не смогла бы себе даже представить такую ситуацию, когда ей пришлось бы чем-то профессионально заниматься, кроме пения. Но пение, увы, было в далеком прошлом. А потому Паулина с видимым удовольствием сидела дома, спрятавшись с чистой совестью за уважительной причиной в виде отсутствия в гарнизоне приличной работы для женщин. Дома было хорошо, дома был любимый сыночек, Вадичка, Вадюша. Когда мальчик возвращался из школы, она словно просыпалась от зимней спячки. Она порхала вокруг драгоценного сыночка, кормила не чем попало, а непременно чем-то изысканным. Даже если это и было приготовлено из обычных продуктов, то блюдо в обязательном порядке должно было выглядеть нарядным, и подано, как в лучших аристократических домах. Стол накрывался, как в ресторане, с полной сервировкой: тут тебе и белоснежные крахмальные салфеточки в ажурном серебряном зажиме, и целый набор тяжелых мельхиоровых вилок, ножей и ложек с затейливой головкой, тарелки, соусник и супница непременно сервизные, фарфоровые – никакого фаянса, из фаянса пусть плебеи щи хлебают. Ее Вадик должен воспитываться в лучших традициях интеллигентных семей, и никак иначе.

Отобедав, Вадик полчаса отдыхал с любимой книгой в руках, пока мама прибирала со стола. После этого они вместе садились за уроки. Не было ни малейшей необходимости сидеть над Вадиком и силой заставлять его делать домашнее задание, или следить за тем, чтобы он выполнил его аккуратно и правильно. Это была их традиция: мама непременно должна быть рядом с сыном. И Паулина с пристрастием наблюдала, как мальчик пишет упражнение по русскому языку, как из-под его руки выходят ровнехонькие слова и предложения, или же столбики цифр, или схемы, рисунки. Наблюдала, непременно хвалила едва ли не каждую минуту, периодически целуя в макушку или щечку, нежно и одобрительно поглаживая сыночка по спине.

После письменных уроков они приступали к устным, слившись щеками в единое целое над учебником истории и вместе зачитывая вслух два-три раза заданные параграфы. После этого Вадик становился перед мамой в центре комнаты и рассказывал выученный урок. Не для того, чтобы доказать маме, что он все запомнил. В его памяти не сомневались ни он, ни Паулина. Но для верности ему требовалось отрепетировать свое выступление перед классом. Он отрабатывал не только содержание ответа, но и осанку, и выражение лица, и интонацию на том или ином этапе пересказа, выделяя самые важные моменты темы. Мама слушала внимательно, подсказывая время от времени, где именно, на каком факте лучше сделать упор, как выделить его интонацией или, может, гневным взглядом, если по теме следовало кого-либо осудить за неправильные действия в давнем прошлом, ставшем уже историей.

После того, как все уроки были выполнены, Паулина окончательно хвалила сына смачным поцелуем в губы, что означало переход к следующему этапу распорядка дня. Учебники и тетрадки уже отдыхали в портфеле или на полке, а Вадим с мамой начинали заниматься красотой. Оба раздевались до пояса, прятали волосы под эластичную повязку и приступали к колдовству. Именно так называла это действо Паулина.

Сначала они очищали кожу: Паулина – специальным молочком, Вадик – глицериновым мылом, тщательно взбитым в густую стойкую пену. После очищения на кожу лица и груди накладывались маски. Чаще всего в ход шла сметана или сливки. И то, и другое предварительно долго взбивалось миксером, увеличиваясь в объеме и насыщаясь кислородом. Потом Паулина щедро намазывалась этим продуктом до самого пояса. Так щедро, что сметана едва не капала с нее. И уже после этого приступали к массажу. Именно так Паулина именовала следующее действо. Стоя на полу, она усиленно терлась лицом о лицо Вадима и грудью соответственно о его торс. Именно от этого, как она утверждала, ее грудь, несмотря на роды и долгое кормление Вадика, до сих пор выглядела девичьей. Это занятие веселило обоих. Минут пятнадцать они терлись друг о друга всеми частями тела. Под конец такого вот массажа даже их спины были испачканы сметаной.

В завершении они принимали душ: сначала Паулина отмывала чумазого и жирного от самодельного крема Вадика, потом менялись местами, и уже Вадим ласково смывал с мамы остатки сметаны. Под детскими ладошками расцветали нежные мамины соски. Паулина на мгновение задыхалась от неги, разлившейся по всему телу, после чего смеялась низким, каким-то чужим смехом, и говорила всегда одну и ту же фразу, которую Вадим знал уже назубок, но все равно с нетерпением ожидал этого момента. Еще и еще раз, вчера, сегодня, завтра. Всегда, всегда, каждый день его жизни это будет повторяться: скользящая под руками жирная кожа маминой груди, мгновенно вспухшие соски, задержанное на миг дыхание, короткий мамин смех и глубокий взволнованный голос, выдававший смущение чувств сквозь нейтральную фразу: