— Оля-я-я! — отчаянно закричала она из-под кровати.

Хохлакова в этот момент собиралась отправить в рот последний кусок шоколада. Настин крик вывел ее из состояния шоколадной нирваны. Оля не любила, когда ей мешают.

Хороший пинок, нанесенный крепкой Олиной ногой, заставил Настину противницу оставить попытки силой добыть ключ от душевой. Больная ослабила хватку, встала перед Настей на четвереньки.

— Ну, что ты хочешь взамен?

Настя поняла: от нее не отвяжутся и надо извлечь из этого пинка пользу.

— Хорошую сигарету.

— Нет у меня сигарет.

— Тогда иди на фиг.

Просительница изменила тактику.

— Ну, д-а-а-ай ключик, пож-а-а-алуйста! Что тебе, жа-а-алко! — заныла она.

Вой был такой противный, что Настя уже готова была сдаться. Выручила опять Хохлакова.

— Она тебе даст ключ, а ты постирай ее одеяло! — сказала она с набитым ртом.

Такой вариант всех устроил.

— Мыло давай! — Цепкие руки сгребли одеяло в охапку.

— Возьми порошок в тумбочке. — Настя разжала пальцы и снова легла на живот.

Ольга проглотила последний кусок и икнула.

— Только отсыпь при всех! — сказала она. — А лак для ногтей давай сюда за посредничество. Я ногти покрашу. У меня теперь новый доктор!

Обладательница лака для ногтей потерла ушибленную задницу, пробурчала: «Ладно, принесу!» — и скрылась в направлении душевой.

— Думаешь, она там мыться будет? — скептически прокомментировала Марьяна. — Губы накрасит, глаза подведет, разденется догола и будет душем себе между ног наяривать. Потом привалится к стене и зарыдает басом. Она все время так делает, я уже не раз видела.

— Это последнее дело, — укоризненно покачала головой Хохлакова. — Я лично так не могу. Только с мужчинами. А каким другом способом — ну уж нет! Не по-божески это!

— А мне это вообще не надо! От этого только одна зараза! — отозвалась со своего места Марьяна.

— Да тебя послушать, и мужиков-то нормальных на свете нет! — Оля Хохлакова была натурой любвеобильной и верила в людей. До помещения в больницу она была замужем четыре раза.

— А их и быть не может, если вокруг и света нет, только тьма…

Интересную беседу прервал звук открываемой ключом двери. Послышались незнакомые шаги. Обе женщины обернулись: в их отсек вошел новый доктор Дмитрий Ильич. В руках он держал пачку историй болезни. Доктор явно не знал, с какой палаты начать. Собственно, отделение состояло не в прямом смысле из палат, а из отсеков с широкими проемами вместо дверей. Все было устроено так, чтобы от входной двери просматривались все койки.

— Не бойтесь, идите к нам, доктор! — позвала его Хохлакова, увидевшая Дмитрия первой, — ее кровать располагалась ближе всех к проему. Радость первого свидания чуть омрачало только сожаление о ненакрашенных ногтях.

— Почему вы думаете, что я вас боюсь? — остановился около ее постели Дима.

— Я не думаю. Я вижу! — сказала Хохлакова. — Начните с меня! Что это у вас? Истории болезни? А Альфия Ахадовна никогда с собой истории не берет. Думает, что сопрем. И правильно — мы это можем!

Оля бравировала. При виде любого молодого сильного мужчины она испытывала острое возбуждение. Но возбуждение ее не просто связывалось с желанием. Она чувствовала к избраннику страсть сродни материнской — если бы Оле позволили, она ухаживала бы за предметом страсти с тем же рвением, с каким достойная мать ухаживает за первенцем.

— А зачем вам истории болезни красть? — спросил Дима.

— Ну как же, доктор! — в недоумении надула испачканные губы Хохлакова. — Для нас история болезни — все равно что паспорт.

— А паспорт тоже бывает фальшивый, — сказала Марьяна. — Только фальшивые паспорта делают мошенники, а фальшивые истории болезни — темные люди. И здесь такие есть! — добавила она, понизив голос.

Дима окинул взглядом помещение — куда бы сесть. Кругом только койки, койки, койки… И на них женщины. Скучные, землистого цвета лица. В дальнем конце коридора — столовая. Он решил сесть туда.

— Доктор, вам помочь? — За спиной его раздался голос Совы. Она подошла и остановилась рядом. — Вообще-то у нас доктора к больным не ходят.

Дима в недоумении посмотрел на нее.

— Вы скажите, с кем хотите побеседовать, я вам в кабинет больную приведу. — Сова мягко отобрала у него картонные папки.

— Я просто познакомиться зашел, — пробормотал Дима. — А для беседы, конечно… — Он сообразил, что в кабинете с глазу на глаз с больными действительно работать спокойнее.

— Так отнести истории? — спросила Сова.

— Куда?

— В кабинет.

Дима на секунду задумался. Почему-то ему все-таки захотелось настоять на своем.

— Отнесите. Но я все-таки здесь познакомлюсь со своими больными. И скоро вернусь.

Сова недовольно на него посмотрела и ушла. Дима взялся обеими руками за круглую металлическую спинку Олиной кровати и громко сказал в направлении с пятнадцатой койки по тридцатую:

— Я ваш новый доктор. Для первого раза хотел бы просто узнать, как кого зовут.

Дмитрий

Познакомившись с Хохлаковой, он перешел к Настиной койке.

— Где же больная?

— Да вон там!

Оля была готова сделать для него что угодно. Попроси он ее встать на четвереньки и лаять как собака, Оля сочла бы это за честь. Но Дмитрий Ильич, к ее великому сожалению, отвернулся и ничего больше не спросил. Его больше заботила пустая кровать с вытащенным матрасом.

— Что вы там делаете? — Дима с удивлением заглянул под кровать и увидел там Настю.

Сломанная, истерзанная очаровательная кукла с тонким лицом, с хрупкими руками, какой-то злой силой выброшенная в матрасную пыль, — такой Настя представилась ему в тот момент. Он вспомнил, что уже видел эту девушку перед обедом. «Как она попала сюда? По какой нелепой ошибке?» — подумал он. И вдруг тайная, совершенно не подходящая к моменту радость овладела им: «Как здорово, что она случайно оказалась в числе моих больных!»

Насте не хотелось ни с кем разговаривать и очень хотелось послать доктора куда подальше. Однако даже трехнедельное пребывание в больнице ее уже научило: ругаться нельзя ни при каких обстоятельствах. Следствием будет укол, от которого скрючится, искорежится судорогами тело. Однажды она испытала это на себе — в первый же день, когда нянька, оставленная присматривать за ней, привезла ее в больницу. Конечно, Настя сама ни за что не согласилась бы, но шофер, предатель, сказал, что они едут просто прогуляться, проветриться за городом в жару. Это он попросил ее зайти внутрь, якобы проведать его знакомого, а когда она поняла, как коварно ее обманули, она устроила здесь такое… Тогда-то ей и сделали укол. Потом она видела действие укола и со стороны — увиденного оказалось достаточно, чтобы Настя перестала ругаться в присутствии медперсонала. Все больные в отделении перво-наперво усваивали эту цепочку причины и следствия — кто на других, кто на себе: всякое недовольство, выраженное вслух, в зародыше беспощадно подавлялось. Достаточно было Сове пожаловаться Альфие — та вызывала бунтарку на короткую беседу, и затем почти всегда следовало наказание. Поэтому Настя и сейчас промолчала. Ждала, что, не дождавшись ответа, молодой доктор перейдет от нее к следующей больной. Даже не повернула головы.

— Она всегда так лежит? — теперь Дима обратился с вопросом к Марьяне.

Марьяна не любила разговаривать с неизвестными. Что за человек? Откуда взялся? Она все время боялась какого-нибудь подвоха. Оля Хохлакова, напротив, опять проявила рвение, хоть ее и не спрашивали.

— Да у нее живот сильно болит! — охотно пояснила она, бухнувшись на кровать всеми своими девяноста килограммами живого веса, чтобы по первому зову доктора встать в полной боевой готовности.

— Болит живот? — Дима снова заглянул под кровать. — А что, если лежать на полу, помогает?

Хохлакова зашлась искренним, хотя и подобострастным смехом.

— Да у нее там убежище. Она всегда там лежит, когда Нинка не видит, — осторожно показала Марьяна в конец коридора, где снова появившаяся Сова раскладывала таблетки.

У Димы сработал годами выработанный рефлекс. Болит живот — больного на кушетку. Слегка согните ноги в коленях, расслабьтесь. Так больно? Повернитесь на левый бок. А так? Теперь на правый…

Однако как же теперь поступить? Не лезть же ему под кровать?

— Помогите мне, — обратился он к Ольге и Марьяне. — Нужно поднять девушку. Живот я должен осмотреть в любом случае.

Татьяна

Кроме длинного помещения для больных, по обеим сторонам общего коридора существовали две маленькие изолированные комнатки. Около одной из них находился пост Нинель (которая к тому же была безраздельной хозяйкой двух кладовых, процедурного кабинета, склада для так называемой аптеки и санитарных помещений). В одну из этих отдельных комнаток и положили родственницу главного врача.

Альфия вошла в комнату с задернутыми шторами. Перед окном росли кусты сирени, снизу почти до самого подоконника поднималась крапива и репейник, и от них по комнате разливался безжизненный зеленоватый отблеск. Может быть, он, зеленый, и полезен для глаз, но в тусклом свете запрокинутое на низкой подушке лицо лежавшей женщины показалось Альфие неживым. «Давыдова Татьяна Петровна, — прочитала Альфия имя на первой странице еще чистой истории болезни. — Сорок семь лет». Внутри в конверте лежала выписка из стационара Санкт-Петербурга.

— Вы спите? — Альфия слегка прикоснулась к одеялу. — Слышите меня?

На раздутом лице чуть дрогнули веки. Шевельнулись темные запекшиеся губы.

Альфия слегка откинула одеяло и посмотрела ноги больной. Какой отек! Виден даже на глаз. И в памяти всплыл ироничный голос их профессора: «Если у больного есть отек на ногах, это не значит, что его нет в голове». Альфия усмехнулась. Профессор специально строил фразы чуть-чуть неправильно, чтобы студенты лучше запоминали. Расскажи он им просто про отек мозга — эффект был бы хуже. И, кроме того, ему было очень скучно в их безграмотной и безликой компании перестроечных детей, запутавшихся в понятиях, и он пытался, как мог, сам себя развлечь. Профессор отличался либеральными настроениями, но не отличался смелостью и волей — и психиатрия была для него той областью жизни, где он прятался от жизни настоящей. Но для Альфии, как она теперь понимала, он был прообразом вежливого и всепонимающего Бога. Тем самым типом, который бессознательно ищет в мужчинах большинство романтически настроенных девочек из неполных семей.

— Ну, здравствуйте, Татьяна Петровна! — громко сказала Альфия, прошла к окну и отодвинула штору. День склонялся ко второй половине, и сбоку сквозь темную листву проникало солнце.

Татьяна открыла глаза и с трудом попыталась проследить за Альфией. Она различала только белый халат и черные блестящие волосы. Лица женщины она не видела — из тени только слегка поблескивали глаза.

— Вам трудно смотреть? — спросила Альфия и вышла из тени.

— Кто вы? Где я? — хрипло спросила больная, с трудом разлепляя запекшиеся губы.

— Вы в больнице. Я ваш врач. Вы разве не помните, что с вами было?

— Нет, — с трудом покачала головой Татьяна.

— Ну попробуйте восстановить события. Как вы думаете, почему вы оказались в больнице?

Таня смотрела на Альфию и не могла ответить. Слова было трудно произносить. Но не оттого, что не шевелился язык или звук не проходил сквозь гортань. В голове гудело что-то непонятное — какое-то месиво слов без мыслей, без понятий.

— Меня зовут Альфия Ахадовна. А вас?

Альфия прекрасно видела и имя, и фамилию пациентки, написанные на бумаге, но хотела, чтобы та произнесла их сама. Если человек может назвать себя по имени, обозначить в пространстве, во времени — уже хорошо. По крайней мере, не полная безнадежность.

Татьяна молчала.

— Вы молчите, потому что не хотите, чтобы кто-то знал ваше имя? Или не помните? Или не можете сказать?

Таня закрыла глаза. У нее возникла не мысль — ощущение, что ее молчание может вызвать у этой женщины в белом халате недовольство или даже гнев, но произнести свое имя она все равно не смогла.

— У вас что-нибудь болит? — опять спросила Альфия.

«Болит…» Это слово Таня вспомнила. Вспомнила и то, что оно означает. Немилосердно болела точка в верхней части груди, около ключицы. Таня потянулась к этому месту рукой. Наткнулась на что-то шершавое, инородное, не похожее на кожу, и замычала.

— Это катетер, — пояснила Альфия. — Вам сюда вводили лекарства. Когда катетер вынут, ранка заживет. У вас вены на руках очень плохие.

«Нет, это гвозди», — вдруг подумала Таня.