Десять минут спустя она несется обратно в гостиную, хотя и движется теперь медленнее. При этом вид у нее — словно у близкого родственника человечка с логотипа фирмы «Мишлен»3. На виду только нос, рот и глаза. Все остальное скрыто.

Эмми останавливается передо мной для осмотра. На покрытом румянцем лице ярко сверкают изумрудные глаза. Я быстро заглядываю за ворот ее куртки, чтобы удостовериться, что теплое белье на месте. Затем приспускаю один носок. Под ним скрывается другой эластичный манжет. Так что все в порядке.

― Хорошая девочка, ― похлопываю я ее по раздутой заднице. — Теперь позволь одеться мне.

Она почти приплясывает, пока я надеваю на нее ботинки, а затем обуваюсь сама и надеваю куртку. Мы пересекаем улицу и направляемся вниз, к пляжу. Когда мы проходим мимо хижины, которая, как я теперь знаю, принадлежит Коулу, маленький холодок пробегает вниз по позвоночнику. И это не имеет никакого отношения к температуре или падающему снегу.

На самом деле, это красивый дом. Не слишком большой, но милый. Темно-коричневые доски, фасад по большей части каменный, переднюю дверь окружают шесть высоких окон. Большое изогнутое крыльцо с креслом на одной стороне и качелями на другой. Похоже, что на них голубые подушки, но сейчас все сиденья покрыты несколькими дюймами толстого белого снега.

Когда мы проходим мимо, я вижу дым, вьющийся из каменного дымохода. Это вовсе не означает, что он дома, но я представляю, что он здесь, возле огня. Я размышляю, думает ли он о нашем поцелуе так же часто, как и я, да и наблюдает ли он вообще за мной, когда работает через улицу. Я думаю о многом, о том, что у меня нет никакой возможности узнать. Просто потому, что я не видела Коула с того момента, как он попросил меня уйти из его головы.

― Пойдем, мама, ― громко зовет Эмми. Я вижу, что она раздражена, потому что я двигаюсь не так быстро, как бы ей хотелось.

― Посмотрите, какая спешка. Ставлю пари, что я тебя обгоню, ― я направляюсь к ней быстрым шагом.

С пронзительным криком она поворачивается и пускается наутек, вниз по тротуару, подобно толстой розовой вспышке. Хихикая, она преодолевает остаток короткой дистанции к покрытому снегом пляжу.

На мгновение я застываю, восхищаясь окружающей красотой. Пляж словно обсыпан конфетти и покрыт пушистыми шариками ваты. Нетронутое покрывало тает вдали, там, где море встречается с песком, а прибой наслаждается морозным угощением. Еще дальше расстилается океан, словно голубое поле под грозным небом. Снежинки падают на его вздымающуюся поверхность, а затем исчезают, как по волшебству. Картина спокойствия, мира и чистоты. Мелькает мысль, что это захватывающее зрелище, но я быстро понимаю, что есть нечто более поразительное. Немного впереди, на пляже, вырисовывается фигура мужчины.

Строящего замок из песка.

При виде него мое сердце воспаряет, но его тут же пронзает болью. Что же должен чувствовать он, чтобы находиться здесь, в очередное воскресенье, строить песочный замок, невзирая на снег и холод?

Я знаю, что это Коул. И пусть за набором инструментов виднеются лишь огненно-красные обнаженные руки, я знаю, что это он. Чувствую это. Ощущаю скорбь, окружившую его волнами, гораздо большими, чем океан позади него.

Я знаю, что не смогу постичь всю глубину его утраты, но мне все более любопытно, почему он так категорично, с завидной регулярностью, сооружает эти замки. Дождь или солнце, тепло или холод, — кажется, он сооружает свой монумент, не взирая ни на что.

Прежде, чем я могу ее остановить, Эмми мчится вниз по пляжу по направлению к нему. На этот раз он достаточно близко, поэтому я не успеваю ее задержать.

Он снова к нам спиной, так что не видит Эмми. Вероятно, он даже ее не слышал. Почти оглушительно воет ветер, соединяясь с грохотом волн. Я догоняю ее и беру за руку; когда она поднимает на меня взгляд, прикладываю палец к губам. Не думаю, что она может что-то сказать, но я хочу, чтобы она знала, что я тоже буду вести себя тихо. Я чувствую, будто бы наше присутствие посягает на что-то глубоко личное и очень особенное, и не хочу в это вторгаться.

Замок, кажется, уже закончен. У него снова шесть шпилей и башенок, склон холма, полный заснеженных деревьев, и ров, оберегающий все это. Должно быть, к берегу прибило какие-то обломки, потому что у замка есть даже подвесной мост. Я не могу представить, во сколько нужно приходить сюда, чтобы закончить постройку к обеду.

Прежде, чем я могу отвернуться, я вижу, что Коул встает. Я замираю, не хочу быть грубой, но он все еще не видит нас. Мы с Эмми, держась за руки, начинаем пятиться прочь. И в этот момент я вижу, как Коул наклоняется и набирает пригоршню песка. Несколько секунд он смотрит на него, а затем мягко ссыпает песчинки в карман брюк. После этого похлопывает по нему рукой, будто бы хочет удостовериться, что песок на месте.

Часть меня хочет убраться прочь. Я чувствую, что стала свидетелем чего-то такого, что никто не должен видеть, чего-то настолько личного, что увидеть это — словно украсть кусочек его души. Но другая часть меня не может сдвинуться с места. Я слишком переживаю за него; такое чувство, будто бы и я тоже что-то потеряла. И единственное, чего я хочу, — это подойти к нему, обвить свои руки вокруг его больших, сильных плеч и снять с них часть ноши. Я интуитивно ощущаю, что они несут слишком много.

Прежде, чем я могу решить, сбежать или остаться, Коул поворачивается и выхватывает взглядом розовый костюм Эмми. Он идет совершенно спокойно, глядя на нее так, будто бы увидел духа, а не маленькую девочку, с которой встречался прежде уже несколько раз. Под двухдневной щетиной на обветренных щеках его лицо так же бледно, как окружающий снег.

Я беззвучно произношу: «Простите», хватаю Эмми на руки и иду обратно туда, откуда мы пришли. К тому месту, где мы вошли на пляж. И мы играем там ближайшие два часа. Больше Коула я не вижу. Даже несмотря на то, что ищу его взглядом почти так же часто, как дышу.

⌘⌘⌘⌘

Мы с Эмми обсуждаем, что приготовить на ужин — она хочет спагетти, а я хочу, чтобы она поела чего-то здорового — когда раздается стук в дверь. Крылья тысячи бабочек воспаряют у меня в животе при мысли о том, что случилось в прошлый раз, когда в дверь стучали. Я почти чувствую свежую сладость языка Коула у себя во рту. Жар, предвкушение, желание охватывают меня, и руки мои дрожат, когда я направляюсь к двери.

Я не выглядываю через стекло; я просто предполагаю.

И ошибаюсь.

Когда я открываю дверь, мне улыбается Джейсон. Мне приходится приложить титанические усилия, чтобы разочарование не читалось на моем лице или не звучало в голосе.

― Джейсон! Что привело тебя сюда в такую погоду?

Он держит белый бумажный пакет, по виду довольно тяжелый.

― Я принес суп. Хотя для обеда он немного густоват. Зато идеален снежным вечером.

«Черт!»

Я приклеиваю на лицо улыбку.

― О, ну… это так заботливо. Спасибо.

Я пытаюсь взять у него пакет, но он его отодвигает.

― Позволь мне его разложить. Он кладется слоями с крекером, иначе вкус испортится.

Слоеный суп? Он действительно использовал это как предлог, чтобы прийти и пообедать со мной?

― Ну, мы с Эмми только что собирались приготовить…

Что? Поесть? Да, собирались. И вот теперь он здесь, с едой. Это не оправдание. А я ужасная лгунья. Поэтому я просто сдаюсь. Кажется, на мгновение я замираю.

― Мы только решали, что приготовить, поэтому твой выбор прекрасен. Входи, ― я отступаю назад, чтобы он мог войти.

Из-за спинки дивана, ее любимой позиции, Эмми подозрительно разглядывает Джейсона. Ее большой палец еще не во рту. Пока.

― Привет, милая, ― произносит он довольно дружелюбно. Он не пытается заставить ее говорить или приблизиться к ней, и я это ценю. В противном случае мне пришлось бы проявить твердость и строгость.

Джейсон направляется в кухню так уверенно, словно был здесь тысячу раз. Снимает куртку и бросает ее на стул у стола, затем достает из шкафа тарелки, которые, вероятно, годами стояли на том же самом месте. Он насвистывает, когда разливает суп, добавляет в каждую тарелку гребешков из пакета, а затем сверху доливает еще суп.

― Нужно дать ему осесть несколько минут. Почему бы тебе не приготовить нам что-нибудь попить?

― О, прости. ― Мне немного неловко от всей этой ситуации. Словно я нахожусь на кухне с мальчиком, который слишком обидчив.

Я протискиваюсь мимо Джейсона, чтобы достать стаканы. Он даже не трудится подвинуться, чтобы освободить пространство, лишь слегка отклоняется назад, и тут же сталкивается со мной, пихнув локтем, когда я выпрямляюсь.

― Все в порядке, верно?

Я улыбаюсь, не говоря ни слова. В голове же крутится мысль, что нужно было все это пресечь, даже если бы он и вышел из себя. На самом деле, не стоило этого делать, но… он не оставил мне выбора.

― У меня есть молоко или сладкий чай. Или вода, ― объявляю я.

― Сладкий чай? Ты с юга. — Я не отвечаю, просто улыбаюсь. Это мой план на вечер — удерживать улыбку, пока все не закончится. После я смогу решить, как избегать его в будущем. — Я буду молоко.

Я наполняю три стакана молоком и ставлю на стол. Он не сказал, что останется на ужин, а я не спрашивала, но, думаю, это и так предполагалось.

По большей части ужин проходит ровно. Джейсон напоминает печь. Отличие в том, что у печи есть функция самоочистки, у Джейсона — саморазвлечения. Все, что мне нужно делать, — это улыбаться и кивать, об остальном заботится он сам. Его любимая тема разговора — нечто, связанное с ним. И он хорошо разбирается в предмете, его истории мелькают бесконечно, двигаясь от одного достижения или случая к другому. И все сосредоточены на нем.

Эмми съедает большую часть своего супа. Она почти не поднимает глаз, но хотя бы не сосет большой палец. Я вижу, как часто ее взгляд скользит к Джейсону, словно бы она удостоверяется, что он не собирается потянуться и схватить ее. К сожалению, я чувствую почти то же самое. Когда Эмми заканчивает есть, она умоляюще смотрит на меня, и я киваю по направлению к гостиной, молча освобождая ее от дальнейшей пытки.

Я жду, пока Джейсон сделает паузу, прежде чем прервать его.

― Мне жаль заканчивать все это, но у меня ничего нет на десерт. В любом случае, нужно подготовить Эмми ко сну.

Джейсон смотрит на часы.

― Так рано?

― Она маленькая девочка. Ей нравится играть, пока она принимает ванну. А не когда ее торопят.

― О, я знаю вас, женщин, с вашими ваннами, ― невозмутимо произносит он.

Я сопротивляюсь побуждению закатить глаза от этого намека. Как будто у него такой уж большой опыт с дамами.

Я смеюсь, хотя по большей части юмором здесь и не пахнет.

― Мы не сомневаемся, что так и есть.

― Ты точно не хочешь, чтобы я остался и прибрался, пока ты будешь заниматься с ней? Я был бы счастлив.

― Так мило с твоей стороны… Но я обо всем позабочусь. В любом случае, здесь особо нечего делать.

― Я могу, по крайней мере, поставить тарелки в раковину, ― произносит он, вставая.

Я кладу руку на его предплечье.

― Нет. Я настаиваю. Ты принес еду. Я могу хотя бы прибраться.

Он ухмыляется.

― О, значит ты одна из этих женщин.

― И что это за женщины?

― Которым нравится быть равными. Во всем.

Блеск в его глазах, гипнотический тон… опасная дрожь пробегает вниз по моей спине. Я откашливаюсь и скольжу вокруг стола, направляясь к двери.

― Еще раз спасибо за суп. Мы с Эмми действительно это ценим.

Джейсон хватает свою куртку и перебрасывает ее через плечо. Уверена, это всего лишь щегольской жест, но у меня он вызывает мурашки. На самом деле, сам Джейсон вызывает у меня мурашки.

― Я вернусь завтра, чтобы проведать вас. Сегодня ночью передают резкое похолодание, а я заметил, что у вас даже нет огня, ― он кивает на пустой камин.

― Я не была уверена, что он работает, а спросить забыла.

― Он работает. Коул следит за чистотой дымохода. Но у тебя, вероятно, даже нет дров. Я могу принести тебе немного и…

― Не создавай себе из-за нас новых хлопот. У нас все будет в порядке. Я позвоню тебе через пару дней, просто чтобы дать тебе знать, что у нас все хорошо.

Если обещание позвонить ему удержит его на расстоянии, я с удовольствием это сделаю.

― Хорошо, хорошо, мисс Независимость, ― дразнит он.

Я открываю перед ним дверь.

― Еще раз спасибо, Джейсон.

― Для меня это было удовольствием. — И снова его тон… и то, как он подчеркивает слово «удовольствие»…

Я едва дожидаюсь, чтобы он освободил дверной проем, прежде чем закрыть дверь. Я сползаю спиной по холодному дереву, радуясь, что он, наконец, ушел. Тем не менее, мое облегчение недолговечно, ― я слышу болезненный рев двигателя машины, который сопротивляется попытке его завести.