Поездка в больницу ― расплывшееся пятно. Скорость и сирены, мониторы и признаки жизни, теплые капельницы и согревающие одеяла. Я смутно помню, как Коул говорит, что догонит нас, но память отказывается работать так же, как и разум. Как сердце.

Я мучаю себя мыслями о жизни без Эмми, воспоминаниями о самых драгоценных моментах, вопросами о ее недавней одержимости моим счастьем без нее. Могла она как-то увидеть это в своем будущем? Каким-то образом узнать, что Господь заберет ее у меня?

Мысль вызывает тихие рыдания, что сотрясают все тело. Сидя рядом с носилками Эмми, я склоняюсь к ней, прислоняюсь лбом к ее лбу, борясь с безнадежностью и тошнотой, что угрожающе поднимается внутри меня. Она не умерла, напоминаю я себе. И не собирается. Ее сердце теперь бьется. Грудь поднимается от быстрого, неглубокого дыхания. Это признаки жизни. Жизни. Она еще может с этим справиться.

― Эмми, это мамочка, ― шепчу я, поглаживая тыльной стороной пальцев ее холодную щеку. ― Ты сильная, малыш. Такая сильная. Ты должна бороться, чтобы остаться со мной. Слушай мой голос. Чувствуй, как я касаюсь тебя. Знай, как сильно тебя любят. Больше, чем любую маленькую девочку в целом мире. Нам слишком многое еще нужно сделать, милая. Построить замки из песка, прочитать истории, посмотреть мультфильмы. И скоро наступит Рождество. У меня для тебя так много всего. «Я хочу посмотреть, как ты откроешь все свои подарки», ― говорю я ей, думая о том, что куплю ей даже луну, если она просто ко мне вернется. ― Дыши, малыш. Дыши и выздоравливай, чтобы тебе было тепло и уютно, а потом возвращайся ко мне. Хорошо? Да, Эмми?

Слезы капают с моих ресниц на ее влажные волосы. Я бы отдала ей свою кровь, если бы это помогло, свою жизнь, если бы она могла ей воспользоваться. Если бы она только проснулась и попросила меня об этом, я бы отдала ей все, чего желает ее сердце. Все. Все для моей маленькой девочки.

⌘⌘⌘⌘

Они позволяют мне остаться в углу палаты экстренной помощи, пока занимаются моей дочерью. Я заново оживаю, когда слышу нечто вроде «синусовый ритм», «чистые легкие» и «внутренняя температура поднимается». Они перебрасываются тысячей терминов, которых я не понимаю, нависая над неподвижным телом моей дочери. И все, что я могу, это смотреть. И слушать. И молиться.

Когда ее объявляют стабильной, доктор подходит, чтобы поговорить со мной. Я перевожу внимание на него. Хотя это и напоминает просмотр телешоу. Получается думать лишь половиной мозга и слышать так, словно я стою в другом конце туннеля.

Я мучительно пытаюсь уловить то, что он говорит, понимая лишь обрывки фраз.

Почти утонула.

Переохлаждение.

Непохоже, что она была в воде очень долго.

Сначала замедлилось поступление крови к конечностям.

Изменение сердечного ритма.

Кровоснабжение органов.

Насыщение кислородом.

Подвергалась риску.

Вероятно, ваша реакция спасла ей жизнь.

Теперь дышит сама.

Следующие восемь часов критические.

Усиленный педиатрический уход.

Говорить с ней.

Надеяться, что она скоро придет в сознание.

Подняться с ней наверх.

Я благодарю его.

Я думаю.

Вызовы сделаны. Отчет предоставлен. Все те же ключевые слова.

Медсестра, одетая во все голубое, просит меня пройти с ней. Она и еще одна медсестра везут Эмми к лифту. Я следую за ними.

Ее везут в крыло педиатрии, и мы идем вдоль коридора, окрашенного в спокойные желто-зеленые тона. На стенах медведи танцуют на больших красных мячах. Я заглядываю во все двери, мимо которых мы проходим. Вижу измученных родителей, некоторые плачут, некоторые нет, наблюдая за тем, как спят их тяжело больные дети. Они разного возраста, дети, но в глазах их родителей то же постоянство. Подавленность. Отчаяние. Безумное беспокойство. Оно здесь, в каждой палате, бродит, словно нежеланный гость.

Мы сворачиваем в палату, предназначенную для Эмми. Меня просят сесть на стул в углу, а мою дочь, находящуюся без сознания, перемещают на другую кровать и прикрепляют тянущиеся от нее различные трубки и шнуры к другой станции мониторинга.

Когда суматоха затихает, я остаюсь с одной медсестрой, наверное, лет на десять меня старше. Она обращается ко мне с доброй улыбкой, присев рядом со мной на корточки.

― Могу я называть вас Иден? ― спрашивает она. Я киваю. ― Хорошо, Иден, я Вера. Я буду присматривать сегодня за Эмми. Может, подойдете и расскажете мне о ней?

Так я и делаю. Иду с Верой к кровати Эмми и рассказываю ей все о своей дочери, пока она осматривает ее с головы до пят, слегка приоткрывая небольшие участки тела, что-то проверяя, а потом укрывая их снова. Она задает мне вопросы, такие, что одна мать может задать другой. Вопросы, что вызывают слезы у меня на глазах и панику в сердце. Этого не может быть с моей Эмми. Просто не может быть.

И вот Эмми укрыта и устроена в своей яркой палате; мягкий свет лампы льется из угла, где буду сидеть я. Вера берет меня за руку.

― Она будет в порядке, Иден. Вы просто все время разговаривайте с ней, будьте для нее утешением и силой. Я позабочусь об остальном. Может, вам что-нибудь принести? Что-то поесть или попить? Кофе?

Она должна знать, что я не буду спать. Я киваю.

― Это было бы чудесно. Спасибо.

Приближаясь к двери, она брызгает свою руку какой-то антибактериальной пеной, а затем снова поворачивается ко мне.

― Я могу вам кого-то позвать? Кого-то вы бы хотели здесь видеть? Для себя или для Эмми?

Она спрашивает о ее отце.

Но я думаю о Коуле.

«Коул».

Мое сердце, мое разбитое, ободранное, больное сердце сжимается при упоминании его имени. Оно соскальзывает с моего языка, словно мольба.

― Коул, ― говорю я ей. ― Коул Дэнзер, возможно, скоро будет здесь.

Сколько времени прошло с тех пор, как мы с Эмми покинули дом на «скорой»? С тех пор, как он сказал, что поедет следом?

Очередной приступ паники разрывает мне грудь. Что, если… Я задерживаю дыхание, стараясь успокоить дрожащие внутренности.

«Пожалуйста, Боже, пусть он будет в порядке. Сейчас я больше не вынесу. Ничего больше. Пожалуйста».

― Я оставлю сообщение в отделении экстренной помощи. Вероятно, сначала он заглянет туда.

Я пытаюсь улыбнуться. Не уверена, что мои усилия эффективны.

― Спасибо.

Она кивает.

― Конечно. Я вернусь с вашим кофе.

Как только дверь закрывается, я направляюсь к кровати Эмми. Сажусь бедром на край матраса.

― Эмми, это я, ― тихо сообщаю.

Я слушаю ответ. Что-нибудь. Слово, стон, всхлип. И не слышу ничего, кроме мягкого жужжания машины для обогрева, накачивающей теплый воздух в пластиковое одеяло, что покоится между ее кожей и тканью.

― Ты можешь открыть свои глазки и посмотреть на меня, малыш? ― я пытаюсь держать голос твердым, хотя он и хочет задрожать. Как мой подбородок. Но я сдерживаю дрожь, слезы, рыдания. Я хочу, чтобы она проснулась, а не испугать ее.

― Эмми. Эмме-е-е-лин Сэ-э-йдж, ― произношу я певучим голосом. ― Проснись, спящая красавица.

Она не шевелится. Я тянусь под одеяло и беру ее медленно теплеющую ручку, глажу каждый крошечный пальчик от основания до кончика, массируя их, пытаясь помочь убедить кровь вернуться в них.

Я начинаю напевать ее любимую песню. Из мультфильма, который она любит. Она всегда подпевает, когда он начинается, и потом снова, когда заканчивается. Я останавливаюсь каждые несколько фраз, чтобы произнести ее имя. Сказать ей, что люблю ее. Попросить ее открыть глаза.

Я чувствую запах кофе прежде, чем слышу, что Вера принесла его. Но когда я поворачиваюсь, чтобы поблагодарить, не Вера держит горячую кружку. Это Коул.

Он бледен. Его волосы в беспорядке, словно он провел пальцами по длинным локонам тысячу раз. Безжизненный взгляд встречается с моим.

― Ничего, что я здесь? ― спрашивает он, его низкий голос ― успокоительный бальзам для моих измотанных нервов.

Я киваю, неспособная найти слова, чтобы сказать ему, как сильно я благодарна, что он пришел сегодня вечером, что помог мне найти дочь, что помог спасти ее жизнь.

― Я увидел шерифа у твоего дома, так что остановился и все уладил.

Райан. Я и забыла о нем, когда пропала Эмми.

Эмми.

Моя драгоценная Эмми.

Я киваю, и всхлип прорывается. Я подавляю его прежде, чем он может прозвучать в палате, уткнув голову в руки и задушив звук. Запах кофе делается сильнее, когда Коул приближается. А потом все, что я вдыхаю ― его запах. Холодный океан и теплая кожа. Соль и мыло. Коул.

Он окутывает меня своим запахом, притягивая в объятия. Я прячу лицо на его шее и плачу. Молча. Все мое тело сотрясается от усилий оставаться спокойной. Я молюсь и кричу, прошу и проклинаю. Я люблю и ненавижу, и все это ― не издав ни звука. Лишь мое дыхание касается горла Коула.

Когда приступ проходит, я отстраняюсь, тихо шмыгнув носом, и поворачиваюсь обратно к Эмми. Снова беру ее руку в свою, и мы вместе, Коул и я, охраняем ее, защищаем, желая вернуть обратно к жизни.

В тишине палаты, с приглушенными гудками и жужжанием мониторов и машин на заднем фоне, Коул рассказывает Эмми историю.

― Давным-давно одинокий человек строил на пляже замок из песка. Он привык к холодному песку и пронизывающему ветру, но никогда не чувствовал бриза теплее, чем в один особенный день. Он прилетел с не моря или юго-востока, как это часто бывает. Этот прибыл из какого-то более близкого места. С руками, перепачканными в песке, человек вдруг остановился и обернулся. Позади него стояла самая красивая маленькая девочка. Она была так похожа на кого-то, кого он любил и потерял. У нее были блестящие черные волосы и большие зеленые глаза. Она была очень похожа на свою маму, которая стояла рядом с ней. При виде них человек лишился дыхания. Он хотел отвернуться, но не смог. Не смог повернуться к ним спиной. Вместо этого он дал маленькой девочке ромашку. Это были любимые цветы ребенка, которого он потерял. А потом маленькая девочка и ее мама ушли. Человек понял, что после этого уже никогда не будет прежним. Он знал, что никогда не забудет двух красавиц на пляже в тот день. И не забыл. Он думал о них каждый день. Иногда они ему даже снились, снилось, как они вместе смеются, вместе играют. Что он любит их так, как семьи любят друг друга. Он начал беспокоиться, что никогда их больше не увидит, но у Господа был иной план. Маленькая девочка и ее красивая мама переехали в соседний дом, и человек видел их каждый день. Иногда просто через окно, но этого было достаточно. Он понял тогда, что мог бы влюбиться в маленькую девочку и ее маму. И он так и сделал. Точно так же, как и мечтал.

Коул не смотрит на меня, пока его слова не затихают, не придают тяжесть молчанию и не падают бесшумно на пол. Но когда он поднимает взгляд, медленно переводя его с бледного лица Эмми на мое, я чувствую всю любовь, в которой он признался. Чувствую ее, словно жар пламени. Вижу, как цвет на картине. Дрожащие вспышки красного и зеленого, синего и желтого, усеивающие безрадостный пейзаж. Проникающие сквозь тучи.

Его взгляд прикован к моему, и он продолжает:

― Я люблю тебя, Эмми. И, надеюсь, ты тоже сможешь меня полюбить.

Ком нарастает у меня в горле, и слезы наполняют глаза. Еще столько нужно сказать,

так много вопросов, столько всего решить, но Коул любит меня. Он любит нас. Это ясно, как день. И я тоже его люблю. Нужно поверить, что с остальным мы разберемся позже. Сейчас время для любви, согласия и силы. Для Эмми. Сейчас она нуждается в нас.

Ее пальцы в моей руке подергиваются, и мое сердце замирает. Но снова бросается вскачь, когда Эмми издает низкий хныкающий звук.

Я встаю и склоняюсь над ней, провожу рукой по лбу.

― Эмми? Ты меня слышишь, милая?

Она не отвечает, но морщит бровь. Я поворачиваюсь к Коулу.

― Позови медсестру.

Он сразу же выбегает из палаты.

― Эмми, ты можешь открыть глаза? ― Я смотрю. И жду. Сдерживая дыхание. Ничего. ― Эмми, пожалуйста, малыш. Это мамочка. Ты можешь открыть глаза и посмотреть на меня?

Ее веки дрожат. Так ведь? Я смотрю на них. С усилием. Как если бы хотела, чтобы они двигались. Могла я это вообразить? Или они на самом деле двигались?

Коул возвращается с Верой, которая подходит к кровати и начинает проверку. Когда она собирается поднять левое веко Эмми, чтобы посветить внутрь, Эмми вздрагивает и отворачивает голову.

Медсестра опускает свет и тянется к горе покрывал.

― Эмми, меня зовут Вера. Можешь ты сжать мои пальцы? ― Нет ответа. ―Эмми? Ты можешь сжать мои пальцы?

Я чувствую, словно моя жизнь, все мое существование балансирует на булавочной головке. Мое сердце бьется так тяжело и так быстро, что я задыхаюсь. Словно я вскарабкалась на холм или пробежала забег. Хотя, и присутствует некое чувство, будто я по-прежнему бегу. И еще не достигла финиша.