Сюзан Руа - После грозы

Когда я кладу трубку, в кухне воцаряется тишина. Родные Алекса смотрят на меня со слезами на глазах, и это невыносимо. Им хочется хоть чем-то занять себя, прогнать мрачные мысли, сделать что-нибудь, чтобы забыть о том, что Алекса больше нет. И я теперь – предводитель племени, верховодить которым у меня нет ни малейшего желания.

Я встаю и после недолгих поисков беру в руки телефонный справочник. Из последних сил набираю номер похоронного бюро. Мой голос сам, без моего участия, отвечает на вопросы служащего: в какой Алекс больнице, сколько ему лет, причина смерти. Я записываю время предварительной встречи на клочке бумаги и, глотая слезы, нажимаю «отбой». Моя кофейная чашка пуста. Я даже не заметила, как все выпила. В голове вертятся вопросы моего недавнего собеседника. Был ли Алекс приверженцем какой-либо религиозной конфессии? Верил ли в Бога? Желаю ли я провести панихиду по католическому обряду? Как будто я знаю, что отвечать… Когда тебе двадцать четыре, задавать такие вопросы жениху просто не приходит в голову!

Бренда наливает всем кофе, и мы обсуждаем темы, которые вызывают у меня отвращение: надгробный памятник, похороны, кремацию. Я с трудом подыскиваю слова. Понимают ли они, что я говорю? Этого ли хотел Алекс? Правильно ли я поступаю? Когда слезы мешают мне верно сформулировать фразу, я задаю прямой вопрос. Бренда смотрит на меня с искренним огорчением:

– Дорогая, Алекс уехал из дому так давно! Ты знаешь его намного лучше, чем мы!

Я мотаю головой. Нет, я совсем не знаю Алекса. По крайней мере, не так хорошо, как они думают. Ведь мы с ним никогда ни о чем таком не говорили… Карл предлагает матери организовать религиозную церемонию – такую же, как для их с Алексом отца. Мне не понятно, как можно бесстрастно говорить о смерти. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не зареветь. Мне очень хочется оставить их разбираться со всем без меня. Догадываются ли они об этом? Может, поэтому Карл вдруг переводит взгляд на меня и предлагает предоставить все им с матерью? Не знаю, насколько это правильно, однако соглашаюсь без колебаний. Цепляюсь взглядом за край стола. Мое сознание отключается, и я уже ничего не слышу и не понимаю…

Тихий стук в дверь возвращает меня в реальность. Я спешу открыть. Это Жан. Он обнимает меня и говорит, что все наладится. Невыносимо быть свидетелем чужой боли, когда и свою-то сдерживаешь с трудом… Голос Жана нашептывает, что он со мной, что мы со всем справимся вместе и все будет хорошо. Если бы мне не было так грустно, я бы рассмеялась. Ясно, что он заранее придумал эти фразы, чтобы меня утешить, но все это бред! Как я могу думать, что все наладится, что все будет хорошо, когда Алекс умер? Слова, бесполезные слова…

– Ты им сказала? – спрашивает он.

Я высвобождаюсь из его объятий, награждаю Жана мрачным взглядом:

– Не хочу об этом говорить. Я не готова.

Взгляд его меняется, в нем сквозит беспокойство. Жан хочет возразить, но я жестом прошу его замолчать. Как он может просить меня думать в такой момент о чем-то, кроме Алекса? Могу ли я планировать будущее, когда его больше нет рядом? Разве мало у меня сейчас проблем, которые нужно решать?

Мы идем в кухню. Я сажусь на старое место, а Жан здоровается с моими несостоявшимися родственниками. Не знаю почему, но он начинает рассказывать забавные истории о них с Алексом: как они познакомились, как начинали бизнес по продаже мотоциклов. Бренда и Карл вряд ли что-нибудь понимают, потому что он говорит быстро и по-французски, и все-таки ловят каждое его слово. Когда разговор заходит об Алексе, возникает впечатление, что он с нами – просто уехал ненадолго и вот-вот вернется. Конечно, это всего лишь иллюзия. Еще пара дней, и мы разъедемся в разные стороны – Эвансы, Жан и я. И эта квартира скоро будет такой же пустой, как я сейчас. Здесь, как и в любом другом месте, Алекса больше нет. Он остался только в наших воспоминаниях.

Немного помолчав, Жан открывает маленький черный блокнот и начинает составлять список тех, кому нужно сообщить грустную новость. А мне хочется одного – сбежать. Алекс умер, я знаю, но думать об этом невыносимо. Жан переводит взгляд на меня, когда я встаю и бормочу:

– Я не могу этим заняться. Дело в том… Мне нужно домой. Нужно принять душ и переодеться.

А еще – забиться под одеяло и как следует поплакать, но об этом я им, конечно, не говорю. Они кивают и смотрят мне вслед, а я спешу потихоньку удрать, оставляя все хлопоты на них. И мне даже не стыдно. Я убегаю без оглядки. Будь моя воля, я бы уехала сейчас далеко-далеко, подальше от горя и от смерти. Подальше от жизни, о которой я столько мечтала и которая исчезла вместе с Алексом.

Не думаю, что есть место печальнее, чем зал похоронного бюро, где проходит прощание с таким человеком, как Алекс Эванс, а вернее, с тем, каким он был – жизнерадостным, бесстрашным, очаровательно бесшабашным, замечательным. Мой Алекс… Все меня обнимают, пытаются утешить. Но я не плачу. Это странно, потому что последние три дня я только и делала, что плакала. А сегодня вечером я спокойна. Что ж, так даже лучше. Ненавижу выставлять чувства напоказ.

Алекс как будто бы спит в своем гробу, но мне почему-то кажется, что он не похож на человека, которого я любила. От моего Алекса осталась только оболочка – пустая, лишенная внутреннего света, души. Поэтому-то я и не хочу подходить близко. Я стою в другом конце зала, как можно дальше от него, и стараюсь не смотреть на то, что уже никогда не будет мне принадлежать. Я ограничиваюсь тем, что отвечаю на вопросы, всегда одни и те же: да, Алекс попал в аварию на мотоцикле, два дня был в коме и умер от кровотечения, которое врачи не смогли остановить. Многие упорствуют в своем любопытстве: очнулся ли он перед самым концом? Успел ли что-нибудь сказать? Бренда качает головой и плачет: так ей больно слышать собственный ответ на этот вопрос, хотя с этим ничего уже не поделаешь. И это грустно. Она твердит, что не успела помириться с сыном, не успела сказать, как сильно его любит, – словом, все то, что мы не говорим своим близким, пока они живы, а потом безмерно об этом сожалеем.

Мне все соболезнуют и говорят сочувственно «Бедняжка Шарлотта!» и «А вы ведь собирались пожениться!». Я испытываю при этом некоторую неловкость, особенно перед Эвансами. Мать и брат Алекса попали в наш мирок внезапно, и сразу – такое печальное событие… Они не общались с Алексом последние несколько лет и ничего не знают о его жизни здесь, в Монреале. Не имеют ни малейшего представления о том, кто его друзья, и что он жил со мной, и как гордился своим магазином мотоциклов, который они с Жаном открыли вместе. Вряд ли они узнаю́т человека, которого оплакивают. Алекс стал для своих родственников чужим. И это грустно.

Бренда безутешно рыдает над умершим сыном. Даже Карлу не удается ее успокоить. Я прихожу ему на выручку. Присаживаюсь рядом с Брендой и, легонько поглаживая ее по спине, завожу разговор о поездке, которую мы с Алексом собирались предпринять на Рождество. О том, что он хотел «официально» представить меня своим родственникам. И объявить о помолвке. Помириться с семьей.

Это странно – говорить о будущем, которого уже никогда не будет, но Бренда понемногу успокаивается. Ей радостно осознавать, что Алекс намеревался восстановить отношения с родными. Она описывает их последнюю встречу перед отъездом Алекса в Америку, пересказывает последний разговор по телефону, когда он только обо мне и говорил. И вдруг снова начинает плакать и шептать слова, которые я не могу разобрать, – что-то о ссоре ее сыновей и о том, что теперь они уже никогда не смогут помириться.

– Это так грустно, – говорит она сквозь слезы.

Если бы только Карл сделал первый шаг! Если бы они не ждали столько времени, а уладили свои разногласия раньше… Она права – все это очень печально, но говорить об этом бессмысленно. Теперь уже слишком поздно. Алекс умер, и неизвестно, помирились бы они с Карлом или нет. Но я сомневаюсь, что Бренде будет приятно это слышать, поэтому просто молча киваю.

Весь вечер она крепко держит меня за руку. Я потеряла жениха, она – сына, и кто знает, которая из потерь тяжелее. Когда Бренда в очередной раз заливается слезами, я сжимаю ее пальцы и отворачиваюсь. Больно видеть, как она теряет остатки самообладания. В душе у меня зарождается чувство вины: Алекс был моим почти два года, а его мать все это время надеялась, что он вернется в Англию… Может, мне нужно было заставить его восстановить отношения с родными, пока еще была такая возможность? Но разве я могла знать, что Алекс так скоро умрет? И у нас осталось так мало времени, чтобы любить друг друга…

В другом конце зала начинается церемония прощания. Бренда затихает, чтобы послушать, что скажут о ее сыне. Люди один за другим выходят к гробу, говорят трогательные слова о человеке, которого уже нет с нами и чье присутствие кажется сегодня таким ощутимым. Друзья Алекса, коллеги и клиенты по очереди обращаются к собравшимся, чтобы напомнить им о том, что мы утратили навсегда: его жизнерадостность, увлеченность, доброжелательность, смех… Каждый рассказывает что-нибудь забавное, и слезы, которые, как я думала, уже иссякли, вдруг снова находят дорогу к моим глазам. И на этот раз я понимаю, почему все плачут: потому что только это от Алекса и осталось – воспоминания. А этого мало, слишком мало.

Я сдерживаю слезы и вспоминаю о разных глупостях, только бы не слушать, что говорят другие. О том, как однажды Алекс потерял ключи и ему пришлось заехать ко мне в кафе за моими; как он разбил мой любимый бокал; как мы поссорились, когда он забыл о нашей годовщине. Это идиотизм, но даже о таких пустяках мне больно вспоминать. Чтобы отвлечься, я сосредоточиваю внимание на запахе, который витает в зале, и говорю себе: именно так и должна пахнуть смерть – цветами, эвкалиптом и печалью.

Те, кто умирает, – настоящие эгоисты. Бессердечно вот так бросать нас одних, наедине с нашими страданиями и сожалениями. А ведь я дважды отказывалась принять от Алекса обручальное колечко! Если бы только я поверила ему раньше, если бы согласилась выйти за него в День святого Валентина! Умер бы он более счастливым? Как знать… Мир вдруг представляется мне переплетением множества параллельных реальностей.

Люди, которых я не знаю, проходят мимо меня, выражают соболезнования. Бренда их выслушивает, а я… У меня не получается. Что мне все эти проникнутые сочувствием взгляды, эти знаки внимания и без конца повторяемые слова, которыми все мы пользуемся в подобных случаях? Если сегодня кто-то и вызывает во мне сочувствие, так это Эвансы. Может, потому, что они сожалеют о том же, что и я? И их с Алексом история также осталась незаконченной?

– Ты не хочешь произнести пару слов перед собравшимися? – спрашивает Жан, опускаясь на корточки возле моего стула. – Было бы хорошо, если бы ты… ну, сказала им, что в некотором роде Алекс еще с нами.

– Нет.

Мой ответ категоричен, и это его огорчает. Не считая Карла, я, пожалуй, единственная, кто не произнес прощального слова. К чему выставлять нашу боль напоказ перед всеми этими людьми? Эти воспоминания принадлежат мне, и я не хочу ими делиться. Жан настаивает, пытается взять меня за руки: «Ты обязательно должна что-то сказать!» Я его отталкиваю, упрямо мотаю головой. Я не могу. Не хочу. Почему мне нельзя просто закрыть глаза и проснуться где-нибудь в другом месте? Подальше от скорби и смерти и от этого маскарада, от которого никакой пользы и который не сможет вернуть мне Алекса!

Мой взгляд устремляется вдаль, и я вдруг ловлю себя на том, что молюсь, чтобы этот вечер закончился как можно скорее. Мне хочется ускользнуть, вернуться домой и сказать себе, что все наконец завершилось. А потом я от души поплачу и подумаю о том, как буду отстраивать то, что осталось от моей жизни.

Жан стоит слева от меня, и это раздражает. Он говорит со всеми об Алексе, собирает изъявления чужой боли. У меня сдают нервы. Я встаю и ищу глазами место, где можно было бы спрятаться. У меня нет ни малейшего желания выслушивать снова и снова о том, что «все наладится». Это неправда. Все идет кувырком с тех пор, как Алекса не стало, но разве кого-нибудь в зале это беспокоит? Они только и знают, что повторяют все эти глупости…

Я смотрю по сторонам; передо мной появляется Карл и протягивает руку.

– Пройдемся?

Предложение меня удивляет, но мои сомнения улетучиваются в одну секунду; я цепляюсь за его руку и позволяю увести себя из этой обители печалей. По дороге к выходу некоторые пытаются с нами заговорить, но Карл не останавливается – идет прямо, увлекая меня за собой. В вестибюле он берет наши пальто, и мы наконец выходим наружу.

Я с удовольствием подставляю лицо холоду, шумно набираю полную грудь воздуха. Боже, как хорошо! Я задыхалась в этом зале, пропахшем горем и смертью. Еще три вдоха – и Карл, не выпуская моей руки, идет дальше.

Если бы я не испытывала такого облегчения, удаляясь от похоронного бюро, я бы спросила, куда мы направляемся, но я иду молча, потому что, по правде говоря, мне это совершенно безразлично. Если бы я могла, я бы не стала возвращаться, пусть это и означало бы, что я больше никогда не увижу Алекса, так рано ушедшего из жизни. Мне хочется запрыгнуть в первое же проезжающее мимо такси и умчаться туда, где меня никто не найдет, где я смогу спокойно пережить траур или просто сделать вид, что Алекса никогда и не было. Здесь, в этом городе, в окружении этих людей это невозможно. Здесь все напоминает мне о нем.