Я уже полностью проснулся и знаю, что она права. Это не по-настоящему. Данный кошмар – мозаика из моих худших страхов. Но мое воображение укутывает себя в это одеяло ужаса каждый раз, когда я засыпаю. Мне не удавалось проспать больше двух часов вот уже несколько недель. 

Когда сердце замедляется до нормального ритма, вижу, как мама растирает запястья. Я мог сломать ей руки.

– Прости, что сделал тебе больно. Я не хотел.

– Все в порядке. – Она печально смотрит на меня. – Как бы я хотела избавить тебя от того, что тревожит твои сны. 

Вот только прошлое не сотрешь. Я сам выбрал для себя такую жизнь.

У меня не было благородных причин записаться в морпехоту. Я сделал это не для того, чтобы защищать свободу Америки, меня не побудила террористическая атака 11 сентября. В то время я учился в средней школе, и для меня не существовало ничего важнее звонков, оповещающих о конце уроков.

Я поступил в армию в основном из-за желания сбежать от отца, который превращал мою жизнь в ад после моего ухода из футбольной команды в конце десятого класса.

Я ненавидел футбол. Не потому, что плохо играл или не получал удовольствия, а потому, что он завладел моей жизнью. Папа записал меня в юниорскую лигу в возрасте пяти лет. Пока другие дети учились ездить на двухколесных велосипедах, я тренировался принимать мяч. Когда был помладше, мне нравилось, ведь игра есть игра, однако став постарше, возненавидел оказываемое на меня давление. Ненавидел чувство, словно тебя пропустили через мясорубку, после того, как отец раскритикует записи моих матчей. Но особенно ненавидел то, что практически при каждом упоминании обо мне – в газетах, спортивных комментариях, сюжетах местных новостей – упоминали его. Я не был просто Трэвисом Стефенсоном. Я был сыном Дина Стефенсона, бывшего игрока команды Грин-Бэй Пэкерс. В десятом классе он начал поговаривать о скаутах и университетских командах, а я лишь думал о том, как буду вынужден жить мечтой отца. Так что, когда сезон подошел к концу, я ушел из команды. Папа взбесился, а я превратился в пустое место.     

В день своего восемнадцатилетия (три дня спустя выпуска из школы) я направился в офис рекрутского набора в морпехоту и подал заявление о приеме. В общих чертах. Процесс более сложный, чем простое списание своей жизни на волю Корпуса морской пехоты США, только результат тот же: четыре года действительной службы, четыре года в боевом запасе. Может, мало смысла в желании сменить существование, в процессе которого мне в лицо орали тренеры, на орущих в лицо инструкторов строевой подготовки, но я решил, особой разницы не будет. За исключением того, что в корпусе новобранцев я перестану быть сыном Дина Стефенсона, бывшего игрока команды Грин-Бэй Пэкерс. Просто буду собой. 

Мама заплакала, когда я рассказал ей о своем решении. Для нее служба означала неминуемую смерть в чужой стране. Она умоляла меня поступить в государственный колледж Эдисон вместо армии.

– Знаю, у тебя не самые блестящие оценки, – сказала мама тогда. – Но ты можешь изучать базовые предметы, пока не определишься со специализацией. Пожалуйста, Трэвис, не делай этого.

Отец лишь долго смотрел на меня, сжав губы в тонкую линию. Знакомое выражение. Припасенное специально для меня. В его мире, где победа – все, ему не нужен ребенок, отказавшийся от игры. Если бы я выбрал другой спорт, возможно, он бы меня простил. Я не выбрал, он не простил.

Отец трескуче рассмеялся.

– Помнишь мотоцикл, который ты собирался отремонтировать? Или группу, которую хотел организовать со своими друзьями? Или, подожди… как насчет перспективной футбольной карьеры, к которой ты отнесся как к мусору, а не как к Божьему дару? Как думаешь, Трэвис, долго ты протянешь в подготовительном лагере, прежде чем захочешь уйти из армии? Тебе не хватает дисциплины, необходимой морпеху.  

Словно он больше моего знал, каково служить в армии. Три недели спустя я уехал и не вернулся. До сих пор.

Сейчас могу признать – это было не самое умное из моих решений, однако мне не хотелось идти в колледж, к тому же я не предполагал, что отправлюсь в Афганистан стразу после пехотной школы. Думал, меня припишут к базе или отошлют в Окинаву. Дело в том, что я хороший морпех. Здесь я добился больше успехов, чем во всех остальных своих начинаниях. Поэтому, несмотря на некоторые экстремально дерьмовые моменты службы, я не сожалел о своем выборе.  

– Трэв. – Мама стучит в дверь ванной, в то время как я застегиваю последнюю пуговицу рубашки в бело-голубую полоску, которую нашел в шкафу. Она либо принадлежит Райану, либо мама купила ее до моего отъезда, надеясь, что я буду носить. Рукава натягиваются на локтях, когда сгибаю руки. Вот только мне приходилось носить один комплект камуфляжной униформы все семь месяцев. Мое чувство стиля атрофировалось. – Ужин через пять минут.

Стираю пар с зеркала. Я так давно на себя не смотрел, что собственное лицо немного меня удивляет. Такое ощущение, будто вижу незнакомца. Кого-то, кто меньше, чем я представлял, хотя далеко не маленького. На парне в зеркале нет военной формы или брони. Без них я тоже сам не свой.

В холле меня встречает аромат ростбифа. Клянусь, если бы передо мной стояла голая Пэйдж, умоляя вновь сойтись, я бы прошел мимо нее, чтобы добраться до стола. Самое близкое подобие домашней кухни нам удалось попробовать, когда солдаты из Афганской национальной армии зажарили на огне целую козу, которую мы съели с местным блюдом из риса и афганским хлебом. Пару раз пробовали курятину с деревенских базаров, но в основном ели ИРП. То есть, готовый сухой паек. Или, как мы его называли – едва съедобный паек.   

– Трэвис. – Отец поднимается с места во главе стола, когда я вхожу в столовую, и жмет мне руку, словно деловому партнеру. А может, незнакомцу, которому надеется продать машину. Он по-прежнему в костюме, с ослабленным желтым галстуком на шее. – Добро пожаловать домой, сын.

– Ага, спасибо.

Мама подталкивает Райана, сидящего напротив меня и переписывающегося с кем-то по телефону. Между нами разница меньше года, но он выглядит таким юным.

– Привет, Трэв. – Райан улыбается, глядя на экран, затем слабо дергает подбородком в мою сторону. – Добро пожаловать домой.

Боже, какая нелепица.

Моя семья никогда не отличалась теплотой и привязанностью. Мама постоянно возила нас по тренировкам, снабжала коробочками сока во время таймаутов, сидела на трибунах на всех матчах. Даже в дождь, укрывшись под зелено-белым зонтиком. Отцовские проявления родительской заботы случались после игр, сопровождались мужественным похлопыванием по плечу и фразой: "Я горжусь тобой, сын". Мне эта фраза давненько не доставалась. А Райан… когда мне было семь, а ему шесть, дедушка подарил мне на день рождения солдатика Джо в форме времен Корейской войны. Подразумевалось, что это коллекционная вещь, но дед сказал, чтобы я с ним играл в свое удовольствие. Иногда я так и делал, однако чаще всего хранил его на полке, потому он казался мне таким классным. Однажды Райан взял солдатика без разрешения. Когда я пожаловался папе, тот заявил, чтобы я перестал ныть и дал брату поиграть с солдатиком Джо. Райан оторвал ему руку. В целом эта ситуация характеризует наши отношения: я что-то получаю. Он это хочет. Он это забирает. Он это уничтожает.

Тем не менее, разве я не должен радоваться тому, что вернулся к ним? Почему группа ребят, которых я знаю меньше года, стала мне ближе моей собственной семьи?

– Ты все мои посылки получил? – интересуется мама, передав мне миску картофельного пюре. Смирившись с тем, что я уйду в армию с ее благословением или без, она решила стать образцовой Военной Мамой с не меньшим энтузиазмом, чем была Футбольной Мамой. Зарегистрировалась на всевозможных интернет-форумах, где общались родители морских пехотинцев, прицепила магнит в виде желтой ленточки с девизом "Поддержим наши войска" на свой джип и маниакально слала посылки из дома.

Учитывая различные церковные группы, организации, писавшие письма поддержки военным, и родителей, не удивительно, если парень получал пятнадцать посылок разом. Почте мы радовались, словно Рождеству, когда сидя на полу скрестив ноги, открываешь подарки. Мама обычно присылала отличные вещи – химические нагреватели, растворимый кофе, сладости, и даже портативный душ на солнечных батареях, который у меня украл кто-то из солдат Афганской армии, прежде чем я успел им воспользоваться.

– Да, мэм. Спасибо. – Я нечасто отвечал, однако в свою защиту могу сказать – мы были практически отрезаны от внешнего мира первые пару месяцев после прибытия в Афганистан. Потом наше отделение получило спутниковый телефон, и нам разрешили звонить домой каждые две недели. Но разговаривать позволяли не дольше пяти минут. Во время одного из таких звонков я предложил маме поубавить количество зубной нити и триллеров в мягких обложках, а вместо них присылать канцелярские принадлежности для местной детворы, которая вечно клянчит у нас что-нибудь. – Дети пришли в восторг от ручек и мелков. – Вода. Конфеты. Еда. Ручки. Не знаю, почему, но им нравились пишущие ручки. – Я, эмм… извини, что редко звонил.

Ее глаза расширяются. Наверно, потому что я редко извиняюсь.

– Ну, мы пришли к выводу, что ты наверняка был очень занят.

В период пребывания в Афганистане – да, а вот на время подготовительного лагеря и пехотной школы оправданий у меня не имелось. Мама писала мне тонны писем. Я не ответил ни на одно. Позвонил ей в первый день из лагеря новобранцев и продиктовал слова, напечатанные на памятке возле телефонного аппарата: "Это рекрут Стефенсон. Я благополучно прибыл на Пэррис Айленд. Пожалуйста, не присылайте мне еду или громоздкие вещи почтой. Через три-пять дней я отправлю вам открытку со своим новым адресом. Спасибо за вашу поддержку".

Вот, собственно, и все. Не считая нескольких пятиминутных телефонных разговоров, я не общался с матерью больше года. 

– Эллен всегда звонила мне после того, как получала письма от Чарли, – говорит она. – Поэтому я знала, что ты в порядке.

В подготовительном лагере мы все делали в алфавитном порядке, так что двух других рекрутов, чьи имена я запомнил первыми, звали Ли Степлс и Чарли Суини. Один из них всегда был впереди или позади меня, смотря как вздумается нашему инструктору. Степлс меня раздражал, потому что он плакал после того, как нас обстригли налысо. В смысле, ладно, я в состоянии понять, почему стрижку под ноль можно рассматривать как деградацию, ведь ты лишаешься черты, выделяющей тебя среди остальных, но, серьезно, какого хрена. Волосы опять отрастут. В любом случае, когда нас наконец-то отпустили спать после суток бодрствования, нам с Чарли выдали одну койку: Стефенсон – на верхнем уровне, Суини – на нижнем. Мы разделись до шортов и футболок, когда Чарли сказал:

– Эй, Стефенсон, я слышал, если будешь ходить на службы буддистской церкви по воскресеньям, тебе позволят поспать подольше.

– Знаю, – ответил я. – А если назовешься евреем, тебе разрешат посещать субботние службы, и в воскресенье свободное время тоже дадут.

Чарли рассмеялся.

– Мне нравится ход твоих мыслей.

Не стану упоминать, что я сходу понял – мы подружимся. Он не был нытиком, как Степлс. Не знаю, почему именно Чарли стал моим лучшим другом. Я не находил конкретных причин для этого. Он поддерживал меня. Я поддерживал его. И точка. Полагаю, каким-то образом наши матери тоже подружились.

– Мы так гордимся тобой. – Мамины глаза наполняются слезами. Отец согласно кивает, что наводит меня на мысль – а не мчатся ли к нам четыре всадника Апокалипсиса.

– Ну, каково там было? – Папин взгляд светится кое-чем, чего я не наблюдал уже несколько лет. По крайней мере, если он смотрел на меня. – Ты кого-нибудь убил?

Ему любопытно. Кому бы не было? Только как мне ответить на этот вопрос? Да, я убивал, но это не похоже на видеоигры, в которых ты мочишь плохих парней. Когда впервые застрелил человека, думал, меня стошнит, но я не мог себе этого позволить, потому что мы находились в пылу перестрелки, и мне нельзя было прекращать огонь. Я не скажу такого отцу. Не за ужином. Никогда.  

– Мне не очень хочется говорить на эту тему.

Его гордость развеивается, он прищуривает глаза.

– Почему? Считаешь, что слишком хорош…

– Трэвис, я тебе не говорила? – перебивает отца мама. – В Тампе есть организация, которая собирает школьные принадлежности для детей…

– Я уверен, что он не хочет слушать про твои маленькие проекты, Линда, – встревает папа. То, что он так с ней разговаривает, меня удивляет. Невзирая на наши препирательства, к ней отец всегда относился хорошо.