Даниэла Стил - Прекрасная незнакомка

— Привет, Алекс.

Можно было подумать, что она тоже покончила с жизнью. Или кто-то другой убил ее, что собственно, и сделал ее отец.

— Рафаэлла… девочка… — он хотел подойти ближе, но не смел, и просто с мукой смотрел на нее. — Давай сядем.

Он опустился на ступеньку и жестом предложил ей сделать то же самое. Она села рядом на холодную ступеньку, как маленький робот, и положила щеку на поджатые колени.

— Я хочу, чтобы ты рассказала мне о своих чувствах. У тебя такой потерянный вид, что мне становится страшно. Я боюсь, что ты коришь себя за то, в чем не виноват никто. Джон Генри был старик, Рафаэлла, он был болен и слаб. Ты ведь сама мне об этом не раз говорила. Он устал жить, он хотел умереть. Это был лишь вопрос времени.

Рафаэлла холодно улыбнулась, качая головой, точно сожалея, что он так наивен.

— Это не случилось само собой, Алекс. Я убила его. Он не умер во сне, как сообщили газеты. Вернее, конечно, умер, но не естественной смертью. Он выпил целую упаковку снотворного. — Она помолчала, чтобы до него лучше дошел смысл ее слов. — Он покончил с собой.

— Господи! — Алекс отшатнулся, словно его ударили, и в ту же минуту понял, что именно в ее голосе так испугало его, и что теперь он читал в ее лице. — Но ты уверена, Рафаэлла? Он оставил записку?

— Нет, в этом не было нужды. Он просто это сделал. Отец уверен, что он все про нас знал, и таким образом, я убила его. Так говорит отец, и он прав.

Алексу захотелось прикончить ее отца, если бы это было возможно, но он промолчал.

— Но откуда он мог узнать?

— У него больше не было причин так поступать.

— Он сделал это, потому что чертовски устал жить такой жизнью, Рафаэлла. Сколько раз он сам говорил тебе об этом?

Но она качала головой, не желая ничего слушать. Алекс хотел доказать, что они невиновны, но она слишком хорошо знала, в чем ее вина.

— Ты мне не веришь?

— Нет. Я считаю, что отец прав. Кто-то рассказал ему о нас, возможно, кто-то из слуг, или соседи, которые видели нас вдвоем.

— Нет, Рафаэлла, ты ошибаешься, — он с нежностью смотрел на нее. — Слуги тут не при чем. Это сделала моя сестра, когда ты уехала в Европу.

— Боже мой, — Рафаэлла была на грани обморока, и Алекс взял ее за руку.

— Все было по-другому. Кэ хотела нас разлучить, но вышло иначе. Секретарь Джона Генри позвонил мне как-то раз и попросил прийти к вам в дом.

— И ты пошел? — она была ошеломлена.

— Пошел. Он был прекрасный человек, Рафаэлла, — у него на глазах заблестели слезы.

— Что между вами произошло?

— Мы долго разговаривали. О тебе. Обо мне, кажется, тоже. Он благословил нас, Рафаэлла, — слезы текли из глаз Алекса. — Он велел мне заботиться о тебе, потом…

Алекс приблизился к ней, но она отпрянула. Благословение было теперь не в счет. Даже Алекс это понимал. Слишком поздно.

— Рафаэлла, дорогая, не позволяй им издеваться над тобой. Не позволяй им отбирать то, о чем мы мечтали, что уважал даже Джон Генри, то, что делает нас обоих правыми.

— Но мы не правы. Мы все, все делали неправильно.

— Неужели это возможно? — он взглянул ей прямо в лицо. — Ты правда так думаешь?

— Разве у меня есть выбор, Алекс? Как я могу думать иначе? То, что я сделала, убило его. Неужели ты и вправду считаешь, что я не сделала ничего предосудительного?

— Да, как считал бы любой другой, кто узнал бы обстоятельства, в которых ты очутилась. Тебе не в чем себя винить, Рафаэлла. Если бы Джон Генри был жив, он сказал бы тебе то же самое. Ты уверена, что он не оставил тебе записки?

Он заглянул ей в глаза. Было странно, что Джон Генри ничего ей не объяснил, он показался Алексу добрым человеком. Но она только снова покачала головой.

— Ничего. Когда это случилось, врач все кругом осмотрел, и сиделка тоже. Но они ничего не нашли.

— Ты уверена? — Она снова кивнула. — И что теперь? Едешь к мамочке в Испанию, замаливать грехи? — Снова кивок. — А потом? Ты вернешься сюда? — Он боялся даже представить, каким бесконечно долгим будет этот год.

— Я не знаю. Мне придется вернуться, чтобы уладить кое-какие дела. Я выставлю дом на продажу. А потом… — она помолчала, — я думаю вернуться в Париж, или в Испанию.

— Рафаэлла, это безумие. — Он крепко стиснул ее тонкие пальцы. — Я люблю тебя. Я хочу на тебе жениться. И нет причин, чтобы нам не сделать этого. Мы не сделали ничего плохого.

— Сделали, Алекс, — она медленно высвободила свои руки. — Сделали. Я не должна была так поступать.

- И ты собираешься нести это бремя до конца своих дней?

Но страшнее всего было то, что он всегда будет напоминать ей о случившемся, и Алекс понимал это. Он потерял ее. Так произошло по воле судьбы, из-за помешательства уставшего от жизни старика, из-за дьявольских интерпретаций происшедшего ее отцом. Он потерял ее. Словно зная, о чем он думает, Рафаэлла кивнула и поднялась. Она долго смотрела на него и потом тихо прошептала:

— Прощай.

Она не прикоснулась к нему, не поцеловала, и не ждала ответа. Она просто повернулась и пошла наверх, и Алекс смотрел ей вслед, ошеломленный тем, что она сделала с ними обоими. Он терял ее в третий раз. И знал, что на этот раз навсегда. Она дошла до замаскированной двери в сад, толкнула ее и исчезла из глаз. Она не оглянулась, за дверью было тихо, как в могиле. Алекс простоял на месте, как ему показалось целую вечность, и медленно, чувствуя себя мертвецом, поднялся по ступенькам, сел в машину и уехал.

Похороны постарались сделать насколько возможно скромными. Тем не менее, в маленькой церквушке собралась по крайней мере сотня человек. Рафаэлла вместе с отцом и матерью сидела на передней скамье. По щекам отца текли слезы, а мать, не стесняясь, рыдала по человеку, которого почти не знала. Сразу же за их спиной сидело с полдюжины родственников, сопровождающих мать Рафаэллы на протяжении всего пути из Испании. Среди них были брат Алехандры, две сестры, кузина с дочерью и сыном. Все эти люди прибыли сюда якобы для того, чтобы поддержать как Рафаэллу, так и Алехандру, однако Рафаэлла чувствовала что они скорее играли роль тюремных надзирателей, призванных сопроводить ее до самой Испании. Так ни разу и не всплакнув, она отсидела всю похоронную церемонию, рассеянно смотря на гроб, покрытый покрывалом из белых роз. Ее мать позаботилась о цветах, отец — обо всем остальном. Рафаэлле больше ничего не оставалось, кроме как сидеть в своей комнате и размышлять о том, что она наделала. То и дело она думала об Алексе, вспоминала его лицо во время их последней встречи, слова, которые он ей говорил. Она твердо знала, что все, о чем он думал, было неправдой. Ее вина была слишком очевидной, что и подтверждал отец ее. Алекс же просто пытался смягчить ее вину. Было странно осознавать, что почти одновременно она потеряла их обоих. Джона Генри и Алекса. И теперь, сидя в оцепенении, она знала, что никого из них уже не вернуть. Медленно, одна за другой, на глаза наворачивались слезы, они неумолимо скатывались по ее щекам и падали на ее изящные худые руки. В течение всей церемонии Рафаэлла ни разу не шевельнулась. Она сидела, словно преступник на скамье подсудимых, не имея ничего сказать в свою защиту. На какой-то миг ей захотелось вскочить и закричать, что она не хотела его убивать, что она невиновна, что это все — ошибка. Но она не была невиновной, и напомнила себе самой об этом. Она была виновна. И теперь за это заплатит.

Когда служба закончилась, они в молчании отправились на кладбище. Джона Генри должны были похоронить рядом с могилой его первой жены и их сына. Глядя на могильную насыпь, под которой лежали их останки, Рафаэлла подумала, что ей никогда уже не суждено будет лежать рядом с ним. Похоже, ей не придется даже жить в Калифорнии. Через год она вернется сюда на несколько недель, чтобы собрать кое-какие вещи и продать дом. А затем пройдут годы и однажды она тоже умрет, и похоронят ее где-нибудь в Европе. Во всяком случае, ей это казалось более реальным. У нее не было никаких прав лежать рядом с ним. Она была женщиной, которая убила его, его убийцей. Было бы богохульством хоронить ее на его земле. Священник прочитал последнюю молитву у свежей могилы, и она встретила взгляд отца, который, показалось ей, думал о том же.

В молчании они все вернулись в дом, и Рафаэлла вошла в свою комнату. Она почти упаковала свои вещи. Ей нечего было делать, и ни с кем не хотелось разговаривать. Вся семья знала, что здесь произошло. Ее тетки, дядьки, кузины, хотя и не были посвящены в детали всех событий, были осведомлены, что Джон Генри покончил жизнь самоубийством. И в их глазах Рафаэлла читала немой укор, за то, что была в этом виновата. Ей было легче не видеть их, не видеть их глаз и лиц. Она сидела в своей комнате, словно заключенный, ожидая своей участи, и завидуя мужеству Джона Генри. Будь у нее такая же бутылочка с таблетками, она бы их приняла. Ее жизнь потеряла смысл, и Рафаэлла была бы рада умереть. Но она знала, что должна понести наказание. Смерть — слишком легкое избавление. Ей оставалось жить, зная о том, что она сделала в Сан-Франциско, терпеливо перенося тяготы и косые взгляды членов семьи в Испании. Она знала, что спустя сорок-пятьдесят лет они будут рассказывать все ту историю, подозревая, что осталось что-то такое, о чем они так и не узнали. И скорее всего, история эта будет дополняться пересудами и намеками на существование Алекса. Люди будут судачить о Рафаэлле, которая обманывала своего мужа… вы помните, он еще покончил с собой… не знаю, сколько ему было лет, может быть тридцать… и вы знаете, это она убила его.

Нарисовав себе эту картину, она разрыдалась, спрятав лицо в ладони. Она плакала, думая о детях, которые никогда не узнают правды о том, что с ней здесь случилось; она плакала, думая об Алексе; о том, что произошло; о Мэнди, которую она уже никогда не увидит; и, наконец, и о Джоне Генри. Плакала о том, что он сделал, и вспоминая, что значил в ее жизни этот человек, который так долго любил ее; вспоминая о том, как он сделал ей предложение, когда они гуляли по набережной Сены. Так она просидела одна, проплакав несколько часов подряд, потом тихо вошла в его спальню и в последний раз посмотрела на все, что здесь оставляла.

В девять к ней поднялась мать, и сказала, что пора собираться, чтобы ехать в аэропорт. Она не закрывала рта весь долгий час до отлета. С половины одиннадцатого вечера до шести утра по нью-йоркскому времени, а в семь они уже должны были вылететь в Испанию. Самолет приземлился в Мадриде в восемь вечера по местному времени. Рафаэлле предстояло длинное путешествие и бесконечно длинный год. Дворецкий поднял ее огромные чемоданы и понес вниз, а она в последний раз огляделась и медленно последовала за ним, зная, что уже никогда больше не будет жить в этом доме. Ее дни в Сан-Франциско закончились. Закончилась их жизнь с Джоном Генри. Минуты радости с Алексом оборвались катастрофой. Жизнь потеряла смысл.

— Готова? — ласково спросила мать, а в глазах Рафаэллы была пустота, которая поразила Алекса сегодня утром. Рафаэлла кивнула, и они вышли из дома.

Весной из Сан-Франциско прислали копию макета книги для детей, которая должна была быть издана в конце июля. Рафаэлла равнодушно пролистала ее, словно не она была автором. Казалось, что она начала работу над книгой тысячу лет назад, и теперь та уже не представляла для нее никакого интереса. Она чувствовала полное безразличие ко всему, что ее окружало. Она не интересовалась ни судьбой детей, ни своих родителей, ни кузин, ни даже собственной участью. Ей было решительно на все наплевать. В течение пяти месяцев, она, как заведенная, вставала по утрам, натягивала на себя черное платье, шла к завтраку, затем возвращалась в спальню, где отвечала на письма, которые по-прежнему пачками приходили к ней из Сан-Франциско, — соболезнования, на которые она отвечала с примерной последовательностью, холодно и формально. К обеду она снова выходила из спальни, а после вновь исчезала в своей комнате. Время от времени Рафаэлла выходила на прогулки перед ужином, но при этом тщательно избегала любой компании и отнекивалась всякий раз, когда кто-нибудь набивался ей в компанию.

По общему мнению, Рафаэлла слишком серьезно относилась к своему трауру, избегая любого общества. Сразу же после возвращения, она поняла, что не хочет оставаться в Мадриде надолго. Для того чтобы остаться одной, она решила уехать в Санта Эухению, и родители с этим согласились. В Испании ее матери, и всем остальным членам семьи нужно было носить траур, все вдовы и дети усопших всегда носили черную одежду. Впрочем, даже для Парижа этот обряд не был чем-то из ряда вон выходящим. Однако рвение, с которым Рафаэлла предалась всем обычаям траура, странным образом шокировал всех остальных. Было похоже, что она сама наказывала себя во искупление неких тайных грехов. Три месяца спустя мать предложила ей поехать в Париж, однако это предложение было встречено решительным отказом. Она хотела тихо жить в Санта Эухении и никуда оттуда не переезжать. Она сторонилась любого общества, даже компании матери. Насколько могли об этом судить окружающие, вдова ничем особенным себя не утруждала, лишь только уединялась в своей комнате, чтобы ответить на бесконечный поток писем с соболезнованиями, и время от времени выходила одна на прогулки.