— Шутишь? — спросил Лека.

— Исключительно над собой, — ответила я. — Ситуация гораздо смешнее, чем ты себе представляешь…

— Слушай, киска, я тебя не понимаю… Неужели ты еще обижаешься на него за эту историю со свалкой? Да ты по смотри вокруг! С кем мы живем? Нет ни одного человека на свете, который бы меня не кинул или хотя бы не подвел! Кроме тебя, разумеется! За что я тебя и ценю! Мне должны пол-Москвы! Я уже не могу появляться в общественных местах, потому что всюду встречаю своих должников, которые портят мне настроение! Заметь, что при этом сами они не расстраиваются! Некоторые даже возмущаются тем, что я им дышать не даю и повсюду преследую! А тут человек для тебя же зарабатывал копейку, а ты на него обижаешься! Ну так не академик он был, ну и что? Стал академиком! Не кинул тебя на деньги, не подставил, не продал конторе, не изменил… Да он же святой! Слушай, киска, давай вместе к нему завалимся, по старой дружбе… Как будто ничего и не было, а? Да он наверняка рад будет тебя увидеть… Может, он и в мой последний проект немножко вложится… Я такой проект затеял, а свободных денежек нет… Если мы этот проект раскрутим, то все трое будем в шоколаде, как эскимо!

— Я-то тут при чем?

— Нет, киска, ты тут очень при чем! Он тебя любил по-настоящему! Такое не проходит.

— А если любил, то чего же он раньше меня не нашел?

— Всякие бывают случаи… — ответил Лека.

— Ладно, — сказала я, — если соберусь к нему — позвоню.

7

«А ведь он прав, подумала я, повесив трубку. В чем он провинился передо мной? Тем, что врал? А может, он так ощущал свою жизнь в перспективе? А к свалке и сам от носился как к временному отклонению от основной линии. Он же не зря говорил мне тогда, что не имеет права на мне жениться, пока не закончит важную работу… Все так и было. Кто отважится сказать, что работа, которая в день приносит столько, сколько академик зарабатывает в месяц, неважная? Он же оберегал меня! Страшно представить, что было бы, если б мы поженились! Ведь его осудили с конфискацией имущества. А это значит, что судебный исполнитель и дедушкино кресло забрал бы, и библиотеку…

И секретной эта работа была на самом деле. Дважды секретной! Он был вынужден скрывать ее и от своих знакомых и от органов одновременно.

В чем его еще можно упрекнуть? В том, что не сказал правду сразу? Представляю, знакомит нас Лека и говорит: „А это заведующий Зюзинской свалкой…“

В конечном счете, если человек доходит до своей цели, значит, дорога была выбрана правильно… И потом, даже та кое суровое государство, как наше, амнистировало всех осужденных за экономические преступления. К тому же с сегодняшней точки зрения это и не преступления вовсе… Сегодня у нас до семидесяти процентов экономики является теневой, а остальные тридцать процентов виновны в злостном укрывательстве доходов… И вообще, даже настоящих преступников не осуждают через двадцать лет после преступления, а с тех пор прошло почти тридцать…»

Я решила, что должна его простить. И тут же в душу закралось сомнение. А если это все-таки не он написал письмо?

— Есть только один способ это проверить! — сказала я вслух. — Позвонить ему. Если он живет там же, в Серебряном бору, значит, все сходится. Ведь в письме говорится о месте нашей первой встречи. Ведь не имеет же он в виду Большой театр.

Я сняла трубку. Номер его коммутатора я помнила до сих пор: 199–33–11. Он сам научил меня его не забывать, сказав, что если вспоминать его с конца, то нужно два раза по множить на три, а с начала — два раза разделить. А запомнить добавочный было еще проще. 941 — год начала войны без тысячи…

В глубине души я на сто процентов была уверена, что у меня ничего не получится: то ли у него телефон сменился, то ли будет занято, то ли его не окажется дома… Иначе прежде чем звонить я подумала бы, а что я ему скажу?..

На коммутаторе теперь вместо мрачного мужчины отвечала приветливая девушка.

— Соединяю, — лучезарно пропела она.

На даче трубку сняли так быстро, будто сидели у аппарата. Мне ответил тяжелый густой баритон:

— Я слушаю.

— Здравствуйте… — сказала я, еще сама не зная, что говорить дальше.

— Здравствуй, Маша… — сказал он, — почему так долго не звонила?

Я опешила.

— А как ты меня узнал? — не нашла ничего лучше сказать я.

— По этому телефону можешь позвонить только ты…

— Почему? — не удержалась я от дурацкого вопроса.

— Этот номер мне удалось вернуть только полгода назад, и я больше никому его не давал… Ты не сердишься на меня за мое письмо?

— Почему я должна сердиться?

— Оно слишком эмоционально… Прости, я был немножко не в себе, когда его писал…

— Ты хотел бы в нем что-то исправить?

— Нет, нет, что ты?! — испугался он. — По смыслу — ни строчки… Просто оно могло бы быть чуть менее романтичным… Мне было очень трудно решиться написать тебе…

— Женщину не может огорчить избыток романтики… Скорее наоборот. Ты женат?

— Нет. И не был. Разве это не ясно из письма?

— Всякое может быть…

— Ты не хочешь ко мне приехать? — осторожно спросил он.

— Когда?

— Прямо сейчас… — торопливо ответил он.

Я посмотрела на часы. Было около одиннадцати.

Мне было очень понятно его состояние. Он боялся обо рвать ту тоненькую ниточку, даже не ниточку, а невесомую осеннюю паутинку, вновь протянувшуюся между нами с этим звонком, которого он ждал почти месяц. Не объяснять же ему, в самом деле, почему я так долго его искала…

— Хорошо, — сказала я… — Только объясни, как проехать, а то боюсь, что в темноте я тебя не найду…

— Тебе не придется искать. За тобой приедет машина.

— Тогда записывай мой адрес…

— Разве ты не дома?

— Я в офисе, а дома у меня ремонт…

8

Ровно через полчаса за мной на роскошном лимузине приехал Василий. Увидев его, я, не вполне осознавая, что делаю, бросилась к нему, как к родному, и расцеловала.

То, что шофером у него, как и прежде, был Василий, сказало мне об Игоре, о его характере очень много… Больше, чем он сам мог бы рассказать о себе.

Василий почти совсем не изменился. Только морщины на лице стали глубже и резче, а на голове появилась лысина, которую он стыдливо прикрывал зачесом от уха.

Я ему сказала, что годы на него не действуют.

— Последние тридцать лет я держу вес 83 килограмма, — в ответ на мои комплименты с гордостью сказал он. — Прав да, в тюрьме сперва похудел на пять килограммов, но потом в лагере, когда все наладилось, набрал норму…

— Я этим похвастаться не могу, — сказала я.

Вскоре мы свернули в дачный массив, и я стала узнавать места. К даче теперь вела прекрасно асфальтированная дорога, которую тепло-охристым светом заливали часто стоящие фонари.

Едва машина приблизилась к высокому деревянному за бору, как створки массивных железных ворот стали беззвучно разъезжаться… Не снижая скорости, мы подъехали к даче, и в ту же секунду на крыльцо вышел Игорь.

Я не могу описать чувства, охватившие меня в тот момент. Если при встрече с Василием я, не задумываясь, бросилась к нему на шею, то тут замерла, не доходя до Игоря, и мы долго стояли, молча глядя в глаза друг другу и не решаясь ни на слово, ни на жест…

Мне показалось, что Игорь стал еще выше и сухощавее. Сеть мелких морщинок, невидимых по телевизору, при верхнем свете уличного фонаря обозначилась резче. Глубже стали впадины на щеках…

В конце концов я сделала шаг к нему навстречу и протянула руку.

— Может быть, ты предложишь даме чашку чая? — Сказала я.

Он пожал мою руку. Его ладонь была лихорадочно горяча.

Внутри дача была совершенно другой. От прежней обстановки не осталось ничего, кроме камина. Дорогая, невероятно удобная и мягкая мебель была обтянута тончайшей кожей цвета слегка топленых сливок, почти белой. Каминная решетка, набор каминных приспособлений раньше, сколько я помню, был из черного кованого металла, теперь все это сверкало хромом и имело самые современные, изысканные формы.

Здесь было заменено все — рамы, полы, потолки, отделка стен, мебель, не говоря уже о радиоаппаратуре. Она была какая-то невиданная и своими непривычными очертаниями напоминала оборудование космического корабля из фантастического фильма. Она наполняла тишайшими и сладчайшими звуками Моцарта всю огромную гостиную до самых дальних уголков. Создавалось впечатление, что ты купаешься в музыке, которая при этом дает возможность разговаривать не повышая голоса…

В ответ на мои восторженные охи и ахи Игорь сдержанно кивал. Очевидно, он ждал от меня других реакций, других слов.

— Хочешь посмотреть второй этаж? — спросил он.

— Неужели и коллекция сохранилась? — удивилась я.

— Не вся. Только самое для меня дорогое…

Его кабинет тоже преобразился до неузнаваемости. Вся мебель была современная, но, как и прежняя, из мореного дуба, а вдоль светлых, почти белых стен какой-то невероятной прямизны и ровности стояли на тонких блестящих ножках стеклянные саркофаги, в которых покоились на специальных подставках предметы из его коллекции, подсвеченные невидимыми светильниками. На самом видном месте матово светилась знаменитая «гурда».

Кабинет от этого был чрезвычайно похож на дорогой европейский музей.

— А где же книги? — вырвалось у меня.

— Здесь, — улыбнулся Игорь и нажал на стене какую-то невидимую кнопочку.

Стена за письменным столом неторопливо разъехалась и обнажила книжные стеллажи, плотно заставленные книгами. Игорь нажал еще какую-то кнопку, и книжные полки, совершив какой-то замысловатый пируэт, утонули в глубине, уступив место другим полкам с другими книгами. Еще нажатие кнопки, еще один пируэт — и следующие полки заменили место предыдущих.

— И сколько раз их можно менять? — слегка обалдело спросила я.

— Пять раз. Тебе нравится?

— По-моему, слишком функционально… Честно говоря, старый кабинет мне нравился больше… Правда, я была тогда чуточку моложе… Может быть, все дело в этом? Ведь, как сказал однажды известный писатель Николай Климонтович, «единственно неизменный критерий в нашей жизни — наша молодость…»

— Мне тоже старый нравился больше, — улыбнулся он. — Но дизайнер меня переубедил. Он сказал, что я буду принимать в нем не только старых друзей, связанных с прежней обстановкой воспоминаниями…

Он нажатием кнопки убрал стеллажи и сдвинул половинки стены на место.

— И потом, когда дачу перестраивали, я даже не мечтал, что ты когда-нибудь увидишь ее снова…

— Что же изменилось с тех пор? — спросила я, пристально посмотрев на него.

— От отчаяния я сделался храбрым… — ответил он, не отводя взгляда. — Ты простила меня?

— Да, — твердо сказала я. — Вернее, я поняла, что ты невиновен и тебя не за что прощать…

— Когда это произошло?

— Сегодня…

— Ты видела меня по телевизору?

— Да, но не в этом дело… Просто я раньше думала… — Я замялась, решая, сказать или нет… Решила сказать. — Просто я не думала о тебе как о живом. Мне сказали, что ты умер.

— Так оно и было… — ответил он. — Давай спустимся…

— И растопим камин, и ты расскажешь мне все… Все, что сочтешь нужным… Ведь ты, как это следует из письма, знаешь обо мне много, а я, как и раньше, не знаю о тебе ничего…

Он бросил на меня короткий изучающий взгляд.

— Нет-нет, — сказала я, — это совсем не упрек… И потом, никогда еще ореол тайны не портил мужчину в глазах женщины…

9

Мы спустились в гостиную. Он растопил камин. Я при готовила изысканный зеленый жасминовый чай. Он было попытался угостить меня коллекционным коньяком, ужином, но мне действительно ничего, кроме чая, не хотелось. В последнее время у меня было столько приемов, презентаций, деловых ланчей, обедов и ужинов, что о еде и алкоголе даже думать было тяжело. А Игорю, как я понимаю, было совсем не до еды…

Погасив хлопком ладоней свет, Игорь подкатил стеклянный сервировочный столик на изящных стеклянных же колесиках к самому камину и придвинул к нему кресла.

Разливая чай в прозрачные и невесомые от тонкости фарфора китайские пиалы, он сказал:

— Конечно, я должен быть благодарен этому письму, по тому что именно оно привело тебя сюда… — Я не стала его переубеждать. — Но я им недоволен…

— Почему?

— Я в нем не сказал самого главного… Того, что всем этим, — он обвел рукой гостиную, — и своей жизнью я обязан тебе…