— Не спрашивай меня. В чем-чем, а в этих вопросах я полный ноль. И вообще, Никитос, ты такой, мать его, правильный, что у меня уже от тебя долбаный токсикоз начинается.

— Ну не ной, Чудо. На солененькое хоть не тянет? А то я тебе Ольгины огурцы вместо кофе достану. И пойдем уже в дом. У меня уже яйца на этой холодине внутрь втянулись. Приспичило погулять ему.

ГЛАВА 23

Влада тихонько постучала в дверь, когда Никита уже разливал ароматный напиток из большого прозрачного кофейника по чашкам.

— А здесь кофе всем дают, или это чисто мужские посиделки? — спросила она с мягкой расслабленной улыбкой, наличие и особое сияние которой я нахально приписал себе.

Ну, а почему бы и нет, если от одного звука ее голоса я моментально ощутил себя слегка невесомым. Необъяснимая тяжесть в груди вдруг стала здоровенным таким шаром, наполненным гелием, норовящим оторвать мой зад от стула и потянуть как на веревочке навстречу Владе.

— Нет, у нас кофепитие унисекс, — радостно ответил Варавин, извлекая из шкафа еще одну чашку. — Присаживайся, Влада, сейчас и бутербродов организую, а то когда потом еще поедим.

Ольгина одежда выглядела на Владе чуть мешковатой, широкой в груди и плечах, но смотрелась отнюдь не небрежно, наоборот, заставляла выглядеть ее моложе своих лет. Цыпляче-желтый цвет свитера с высоким горлом будто подсвечивал ее бледную кожу и акцентировал внимание на насыщенно-карем цвете глаз, в которых сейчас не было и следа скрывающегося в этой женщине пугающего дара. Если так удачно прищуриться, то Влада вообще могла сойти за подростка. А может, дело в том румянце, что проступил на ее щеках под моим ни капли не скромным взглядом.

— Какие у нас планы на сегодня? — хлебнув горячего напитка, она прикрыла глаза и глубоко, с каким-то абсолютно искренним наслаждением вдохнула, от чего изящные ноздри расширились и задрожали. Трепетно, изысканно, возбуждающе, совершенно… э-э-э-э, Антоха. Стопэ. Куда это тебя поперло? Белый день на дворе, дел — вагон и маленькая тележка. Переключаемся в рабочий режим. Тем более похоже, именно на это Влада тебе и намекала, упорно избегая прямого визуального контакта. Все правильно: сначала маньяки, а потом уже личное. Хотя похоже, что для меня это дело как-то странно смещается в сторону личного, а это совсем не хорошо.

— Первым делом обыск, точнее, осмотр жилища наших жертв, — пробурчал я, уткнувшись взглядом в кружку и делая вид, что кружение пены поверх темной поверхности необычайно занимательно. — Потом в больницу. Опрос пострадавшего во вчерашнем немовском шабаше и определение его статуса подозреваемого либо чисто потерпевшего. В первом случае — он наш, во втором — исключительно Никитина головная боль. Дождемся Василия, пообщаемся для верности, выдадим ему начальственные ЦУ и двинем в город. У экспертов к тому времени должны быть готовы первые результаты.

— Вот, кстати, о потерпевших, — тут же нахмурился и потянулся к телефону Никита. — Позвоню-ка я в службу защиты детей. Вот прям хочу лично убедиться, что младших Киселевых заберут от матери такой. Ну надо же, нет чтобы дочерей оплакивать, она нажралась и пошла народные волнения устраивать.

— У всех по-разному горе выходит наружу. — Волшебную лампочку, что подсвечивала изнутри черты Влады, когда она пришла, будто кто вырубил, и теперь она снова стала такой, какой я видел ее поначалу — закрытой и напряженной, словно готовящейся к обороне каждую минуту.

— Да я же не спорю, что по-разному, Влада, — не глядя на нее, Варавин сосредоточенно искал нужный номер в списке контактов. — Но простить вчерашнее безобразие не готов ни как мент, ни как человек, и плевал я на причины. Так что сидеть мадам Киселевой и ее ближайшим прихлебателям сегодня в отделении. Я костьми лягу, но хоть на пятнадцать суток их всех позакрываю. Алло.

Никита поднялся и вышел из кухни на веранду, и оттуда до нас доносился его "начальственный" голос. Судя по всему, его собеседник не спешил с ним соглашаться, и поэтому Варавин вскоре уже громыхал вовсю.

— Влада, у нас правило в работе — не проводить никаких личных аналогий, помнишь? — строго спросил я резко помрачневшую женщину, и она вскинула в голову. Ее темные глаза пару мгновений гневно сверкали, а губы искривились и задрожали, будто она сдерживала желание сказать мне что-то резкое, но боролась с собой. Я же, схватив ее сжавшуюся в кулак руку, погладил острые тонкие косточки и кивнул, поощряя. Хочется вмазать словами — пускай. У меня такое желание сплошь и рядом возникает. Но Влада загнала вглубь свою вспышку и только сдержанно кивнула мне в ответ.

— Да, Антон, — она отвернулась к окну и мягко освободила руку из моего захвата.

— И почему твое "Да, Антон" так похоже на "отвали"? — усмехнулся, возвращаясь к своему кофе.

— Ну вот, а говорил, что невосприимчив к намекам, — улыбнулась Влада, только эта улыбка была неправильной. Улыбка-маскировка или преграда, которыми так часто пользуемся мы, люди, чтобы дать понять, что доступа внутрь нет.

— Я вот думаю, — продолжила она, отвлекая меня от размышлений, с чего это демонстрация дистанции, инициатором которой сам и был в первую очередь, вызывает нечто вроде дискомфорта. — Если мое дикое предположение верно и наш маньяк действительно охотится за теми, кто обладает определенными способностями, может, убийства, что ему приписаны, не первые? Что, если он, скажем, не сразу научился выделять тех, кто и правда другой, а кто просто хочет таким показаться?

Тоже вариант. К делу подшивались только те трупы, которые укладывались в первоначальную схему, но допустим у убийцы и раньше случались "проколы", такие как с Ириной Киселевой? И учитывая, что девочку он насиловал и убивал явно в ярости, мало отдавая себе отчет в своем поведении, в отличие от обращения с более "ценными" для него жертвами, то вполне мог и оставить больше следов. Любая версия имеет право на существование, и пофиг, по каким крошкам идти, главное оказаться в итоге где надо.

— Надо запросить инфу по подобным случаям. Как в контору приедем, займемся. — Мог бы и сам, между прочим, подумать, если бы… Новый приступ острого недовольства собой изрядно попортил настроение.

— Доброе утро, — Ольга, хоть и немного бледная, но улыбчивая и бодрая, появилась в дверях кухни совершенно бесшумно и тут же направилась к холодильнику. — На кого это там так муж мой шумит? Еще и заставил вас кофеи пустые гонять.

— Доброе. С опекой, очевидно, ругается, — ответил я, жизнерадостно скалясь и невольно задерживая взгляд на едва заметном животе хозяйки.

Как ни странно, Влада промолчала, даже не ответив на приветствие. И холодные покалывания на коже безошибочно сообщили мне о "включении" ее дара. Ольга, видимо, тоже что-то почувствовала и недоуменно оглянулась через плечо. Рука ее, в которой она держала кусок сыра, мелко задрожала. Влада же сидела с широко распахнутыми глазами, глядя на женщину так, словно увидела ее впервые. Но спустя пару секунд она часто заморгала и порывисто поднялась. Ее стул громко и противно шаркнул по полу и едва не упал.

— Простите, что-то мне… нехорошо, — сдавленно пробормотала она и, развернувшись, помчалась к выходу, сильно ссутулившись, словно боялась, что в спину вот-вот прилетит камень.

Я слегка растерялся, оказавшись как в ловушке между мощным желанием, прямо-таки потребностью помчаться следом за Владой и необходимостью остаться и успокоить явно сильно разволновавшуюся Ольгу. Она оперлась одной рукой на стол, а вторую в чисто инстинктивном жесте расположила на животе и выглядела испуганной и растерянной. Смотрела какое-то время на закрывшуюся за Владой дверь, а потом вопрошающе уставилась на меня так, что остро захотелось быть в каком угодно другом месте. Вопросы — это то, что я люблю и умею задавать в силу профессии или собственной натуры, но отвечать на них, даже на такие безмолвные, точно не мое призвание.

— Что-то не так? — спросила Оля дрогнувшим голосом.

— Не переживай, просто у нее проблемы по утрам с желудком, — ляпнул я первое, что пришло на ум.

Ответный взгляд Ольги ясно дал понять, что весьма сложно обмануть женщину, если она не хочет быть обманутой.

— Антон, Влада так смотрела… — она передернула плечами и поежилась. — Мне страшно стало. Аж до жути.

Ох, как я тебя понимаю, Оля. Вот только не соображу, с чего вдруг дар Влады сработал столь неожиданно. Вчера она с Ольгой общалась вполне раскованно и, я бы даже сказал, с открытой доброжелательностью, а сейчас уставилась, будто призрака увидела.

— Показалось тебе, Оля, — продолжил врать ради успокоения я. — Просто дело у нас сейчас сложное очень. На психику давит, сама понимаешь.

— Мне Никита рассказывать подробности отказался. — И правильно сделал, — Наивный. Как будто мне уже сто раз не позвонили, на все лады не переврали и жути не навели.

Да уж, деревня — она деревня и есть.

Никита влетел обратно в кухню, на его лице прямо было написано желание как следует шарахнуть дверью, но, притормозив, он тихонько прикрыл ее, а потом смачно и с чувством выругался.

— Нет, ну они у меня дождутся, — прорычал он сквозь зубы, но, заметив жену, мгновенно растерял весь свой гнев. — Солнышко, ты чего так рано-то? Все нормально?

Прошагав по кухне, он аккуратно сгреб жену своими здоровенными ручищами, прижал к себе, и снова меня царапнуло предельной интимностью их простого, практически целомудренного объятья. Я отвернулся, ощущая, что энергетика, излучаемая их контактом, не предназначена для посторонних. А может потому, что от наблюдения за этой парой опять заныло в груди, от противного и противоречивого чувства одновременно тяжести и пустоты.

— У меня — да, — ответила Ольга, с готовностью подставляя лоб под мимолетное касание губ мужа. — А вот Владе нездоровится.

— Тогда, может, мы первым делом в больницу, Антох? — тут же встревожился Никита. — Пока ты опросишь парней, Владу пусть осмотрят еще разок?

Он глядел на меня так, будто это за мной было решающее слово в вопросе здоровья Влады и одновременно основная ответственность за него.

— Я спрошу у нее, — ответил я, поднимаясь.

Владу я нашел на том же месте, где утром обретался и сам, проясняя голову. Она сидела на перилах, сгорбившись, засунув ладони в подмышки и зарывшись носом в высокий воротник Ольгиного желтого свитера, и напоминала нахохленного, озябшего воробья. Опустился напротив на корточки и обхватил тонкие лодыжки, заглядывая в глаза, замечая их красноту и слипшиеся мокрые ресницы.

— Я не хотела… этого, — она дернула головой в сторону Варавинской кухни, но почему-то мне показалось, что говорит она о своей способности видеть ужасные вещи в принципе.

— Я знаю. — Кто вообще мог бы хотеть такое, да еще и не от случая к случаю, а постоянно. — Нам стоит о чем-то их предупредить?

— Как? — вскрикнула она, и ее брови сошлись, образуя несколько глубоких складок, будто подчеркивающих горестный надрыв в ее голосе. — Хочешь пойти и сказать своему другу, что его нерожденный ребенок уже мертв?

Первым побуждением было отшатнуться. Или поддаться полному отрицанию. Психануть, закричать: "Что ты городишь. Это уже чересчур", или вообще — "Знать ничего такого не хочу" Потому что это было и правда слишком. Слишком для этого утра, для этой чокнутой недели, на которой Влада вторглась в мою жизнь, слишком вообще для всего. Вот только обреченность и однозначное горе в больших темных глазах были как приговор. Его не оспорить даже в самой высшей инстанции и не проигнорировать, не сбежать на край света. И всю его тяжесть сейчас водрузила на свои поникшие плечи Влада.

— Это… Может, еще что-то можно сделать? — она не покачала головой, не возразила, просто смотрела с такой бесконечной виной, будто считала себя причиной непоправимого. Но это неправильно.

— Что, если в этот раз ты ошиблась?

— Я бы так этого хотела. Не представляешь до какой степени.

Я вскочил и стал расхаживать. По работе я сталкивался с людскими трагедиями ежедневно. Чужая боль до сих пор не стала для меня чем-то обычным, привычной декорацией, от которой не избавиться, но можно уже просто не замечать. Но все же когда плохое происходит с кем-то близким, ощущается все совершенно по-иному. Тут уже не выйдет отстраниться от эмоций, стараясь глядеть на события непредвзято.

— Нужно как-то им сказать, — Влада, видно устав от моих молчаливых хождений, сползла с перил.

— Я сам, — остановил ее.

— Ты? — она посмотрела с изумлением и в то же время с надеждой. Прекрасно понимаю ее. Это так нормально для человека — желать разделить подобный груз хоть с кем-то. Будь ты хоть сто раз сильным и несгибаемым, любой из нас может испытывать совершенно неконтролируемое желание, чтобы некоторые вещи кто-то сделал за него. И это не слабость и не трусость, а нормальный инстинкт самосохранения. Сопереживание — это та еще боль, а избегать боли — естественное стремление.