— Нет, это будет неправильно, — отвернулась Влада. — Я тот посланник, что принесет дурные вести, моя и голова с плеч.

— Нет уж. Твоя голова мне еще понадобится. Где еще одну такую найдешь.

Развернув Владу и положив руки на хрупкие плечи, я практически затолкал ее в гостевую половину Варавинского коттеджа, в которой мы ночевали.

— Ждешь меня здесь, — приказал я и, стремительно развернувшись, почти сбежал. А все потому, что собирался если не солгать Никите, то сделать так, чтобы самое ужасное он узнал не от меня и не от Влады. Не нужно этого.

Заглянув на кухню, я позвал Варавина на улицу.

— Слушай, Никита, я решил, что в Немово мы сами с Владой поедем. А ты выходной возьми, смотайся с женой в больницу.

— Антох, ты чего?

— Я ничего. Дело-то мое, чего тебе в него влезать больше чем нужно? А то еще изловишь маньяка сам, отберешь у меня все лавры.

Никита побледнел и мгновенно поменялся в лице. Шагнув ко мне, схватил за грудки.

— Чудо, ты мне голову не морочь, — сказал он, сильно понизив голос и оглянувшись на дверь. — Я ведь был там, в том овраге, вчера. Может, понял и не все, но кое-что точно. Влада — она из этих… что по телеку показывают. И не спроста она… Что ты пытаешься сказать мне?

— Только то, что и говорю, Никит. Останься сегодня дома, возьми жену и езжай больницу. Остальному не мне тебя учить.

Варавин медленно разжал руки и отступил от меня и, стиснув зубы, посмотрел куда-то вдаль, мне за спину.

— Машина будет через пятнадцать минут, — безжизненным голосом сказал он спустя минуту и, больше не взглянув в мою сторону, ушел в дом.

Когда мы уже уселись с Владой в служебную "Ниву", вдруг подбежала Ольга.

— Ребята, я вам тут бутербродов и термос с кофе собрала. Вы же так и не поели ничего, — она положила мне на колени объемный пакет из плотной бумаги и, чуть поколебавшись, добавила: — Вы приезжайте еще. Мы всегда будем вам рады.

Я благодарил ее, думая про себя, что если Влада права, то вряд ли они с Никитой еще захотят видеть нас на своем пороге.

Влада явно через силу попрощалась, а потом до самого Немово просидела молча, постоянно вытирая то и дело срывающиеся слезы.

Тяжкое облако, накрывшее с утра, не развеялось и в течение всего дня. Жилище семьи Киселевых даже среди совсем не роскошных деревенских домов вокруг смотрелось убогим. Низенький перекошенный деревянный домик, больше похожий на сарай как снаружи, так и внутри. Окна, забитые пленкой вместо разбитых стекол, сто лет не беленые стены, скрипучая перекошенная дверь. Саму Киселеву мы дома не застали, там оказались только двое неухоженных малышей: девочка лет пяти и парнишка в мятой школьной форме. Вынуждены были прождать еще почти полтора часа, пока прибыла дама из опеки и лейтенант, назначенный исполнять обязанности участкового. Едва выбравшись из машины, госпожа из охраны детства уже издалека одарила нас таким гневным взглядом, будто мы тут главные нарушители спокойствия и источник неприятностей, и мне остро захотелось сделать так, чтобы эти самые проблемы у нее действительно появились в достатке. Участкового отправили на поиски блудной мамаши, а дама из опеки, представившаяся Альбиной Львовной, по-хозяйски вошла в дом и первым делом сунулась в допотопный холодильник. Впрочем, быстро захлопнула дверцу и с каменным лицом уселась на стул. С ее появлением и без того зажатые дети вообще притихли и затаились в углу, зыркая оттуда испуганно. Все мои попытки разузнать что-то о жизни старших сестер разбились об их упорное молчание. Участковый не возвращался, очевидно, не преуспев в поисках. Осмотр комнаты тоже ничего особого не дал. У покойных сестер-близнецов Киселевых не оказалось не только компьютера или сотовых, но даже таких элементарных вещей как простенькая косметика или бижутерия, без которых, кажется, девчонки их возраста просто жить не могут. Ни дневников, ни записок, ни рисунков. Ничего, что могло бы дополнить хоть как-то их образ. Разве что Ирина была аккуратисткой, судя по тому, как тщательно были сложены ее немногочисленные вещи, а вот Катя, похоже, относилась к подобному безразлично. Влада все время, пока я шарил по полкам и заглядывал во все закоулки, сидела неподвижно на стуле посреди грязной захламленной кухни и переводила взгляд с неприятной тетки из опеки на зашуганных малышей. И постепенно ее лицо становилось все холоднее и злее.

— Вы ведь не собираетесь забирать их сегодня, да? — наконец не выдержала она.

— Вас это не касается, — огрызнулась Альбина Львовна в ответ.

— Подобное, — Влада жестом указала на окружающий бардак, — касается всех и каждого.

— У вас свои дети есть? — агрессивно прищурилась ее оппонентка, и Влада вздрогнула, словно от пощечины.

— Нет.

— Вот когда будут, тогда и порассуждаете, девушка. Женщина и так только что потеряла двух дочерей, а вы предлагаете и остальных забрать. Мы же не звери.

— Если бы вы проявили больше участия в жизни этой семьи раньше, то, может, не было и этих смертей, — и не подумала миндальничать Влада, и хоть я был с ней согласен, но подошел и положил руку на плечо, останавливая. Ничего тут уже не докажешь и не изменишь.

— Вы меня в чем-то обвиняете? — взвизгнула уже заведенная тетка, покрываясь красными пятнами.

— А вы себя? — не повышая голоса, парировала Влада.

Несмотря на раздражение, свой дар она не применяла, скорее всего, из-за присутствия и без того испуганных детей.

— А вы сторонница того, чтобы изымать детей без разбора у всех? — ткнула в нее обвиняюще пальцем опекунша.

— Я сторонница того, чтобы дети были живы и защищены. Любой ценой. А вот знать: забирать или оставлять, — и она снова указала жестом на окружающую обстановку, — это ваша профессиональная обязанность.

— Мы здесь закончили, — почти рявкнул я, предупреждая возможный поток гневных возражений. Кроме всего прочего, еще только склоки, неважно, по какой причине, мне тут не хватало.

— А вы имейте в виду, что гражданка Киселева будет как минимум задержана за участие во вчерашних хулиганских выходках, — как можно спокойнее обратился напрямую к Альбине Львовне. — Так что в вопросе: забирать детей или нет прямо сейчас, у вас нет выбора.

Покосившись на малышей, я ожидал слез и страха, но с недоумением увидел, как мальчишка обнимает за плечи младшую сестренку и глядит с надеждой.

— Тетенька, вы Аньку заберите, — неожиданно впервые подал голос он, просительно глядя почему-то на Владу. — Ей надо. А я останусь за мамкой присмотреть, как придет, чтобы хату не спалила.

Влада молчала, и тогда он посмотрел уже на меня.

— Аньке кушать надо хорошо, Катька так говорила, — будто оправдываясь, продолжил он. — Заберите, а? А я вам за это кое-что отдам.

Он решительно поднялся, и это спровоцировало истерику у младшей. Разрыдавшись, она стала цепляться за брата, отворачиваясь от нас.

— Заберем обязательно, — заверил детей, чувствуя, как голова стремительно наливается тяжестью и болью. — Обоих вас заберем. И за маму не переживай, она тоже без присмотра не останется.

Сказал и сам почти скривился от того, насколько цинично это прозвучало. Но, по крайней мере, это правда.

Мальчишка что-то зашептал на ухо сестре, она притихла и закивала.

— Я сейчас, — сказал он и выскочил из дома и спустя пару минут вернулся с небольшой коробкой.

Яркая, с позолотой, в форме изящной шкатулки, она была от очень дорогих конфет известной марки. И среди общей нищеты в этом доме смотрелась чужеродным объектом из другой жизни.

— Это Катькино, — протянул мне коробку мальчишка.

Я аккуратно снял обычную тонкую резинку и открыл вычурную крышку. Новенький, хоть и недорогой сотовый, пара сережек-гвоздиков с голубыми камушками, бледно-розовый блеск для губ и цепочка с подвеской в виде половины сердечка. Тайные сокровища погибшей девочки.

— Ты знаешь, откуда это у нее?

Ребенок замотал головой.

— Нет. Она нам с Анькой не рассказывала, боялась, что мы мамке проболтаемся и она пропьет. Но я слышал, как они ночами шептались про то, как скоро у нас все хорошо будет.

Именно в этот момент дверь с грохотом распахнулась и ввалилась совершенно пьяная Киселева в сопровождении лейтенанта.

— Пр-р… права не имеете, — удалось произнести ей, еле ворочая языком, и, наткнувшись мутным взглядом на представительницу опеки, она потребовала: — Львовна, подтверди.

Альбина Львовна покраснела и отвернулась, избегая наших с Владой взглядов.

— Доигралась ты, — ответила она и, больше не обращая внимания на невнятные возмущения Киселевой, пошла собирать детей.

Недолго думая, Киселева попыталась броситься на нее с кулаками, и нам с лейтенантом пришлось не только утихомирить ее безобразный дебош, но и заковать в наручники.

— Только попробуй, Львовна, — плевалась она. — Пособие отберут — на что я жить буду?

— Работать пойдешь. И пить, может, бросишь.

Отыскивать понятых и оформлять получение вещдоков пришлось в ускоренном темпе и под звуковое сопровождение многоэтажного мата и воплей.

Везти до Гуляева буйствующую мамашу пришлось нам. Не доставлять же ее в одной машине с детьми. Я вручил Владе коробку и отправил на переднее сидение, а сам сел на заднее и полдороги пресекал попытки пьяной женщины донимать и даже избить нас всех скованными руками, что, впрочем, не мешало ей вопить еще какое-то время, пока она просто неожиданно не отключилась.

Господи, что же за судьба такая паскудная, подумалось, когда наконец воцарилась относительная тишина. Одним отвешивает сверх меры того, чего они не ценят и не берегут, а другим и капли желаемого не даст. И так во всем.

ГЛАВА 24

— Вы меня, конечно, простите, но я не могу допустить, чтобы вы допрашивали моего пациента в подобном состоянии, — на мой взгляд, чрезмерно строго сдвинул густые седые брови главврач районной больницы.

— Прошу прощения, как к вам обращаться, гражданин? — натянув маску настоящего говнистого мента, сухо осведомился я.

— Ко мне обращаться — Леонид Петрович Малов, — поджал губы полноватый низенький доктор, вызывающе глядя на меня снизу вверх.

— Так вот, гражданин Малов Леонид Петрович, ваш пациент вполне может оказаться опасным преступником, а таким место не в вашей больнице, где и нормальных задвижек нет, а в тюремном лазарете. — Конечно, Влада утверждала, что парень невиновен, и я склонен был ей верить, но одно дело моя вера, а другое — неизбежная канцелярщина. Мне она и самому-то не в кайф, а тут еще доктор этот встал на пути с таким видом, будто я эмиссар гестапо, прибывший изощренно измываться над больными.

— И мы пришли не допрашивать, как вы изволили выразиться, а опросить, дабы получить внятную картину вчерашних событий, причем именно с точки зрения вашего… хм… подзащитного.

— Даже если так, — ноток праведного гнева в голосе врача стало в разы поменьше, но вход в палату он все продолжал загораживать. — У Кравцова ожоги второй степени почти тридцать процентов тела, это безумно больно, и мы сейчас держим его на сильных обезболивающих. Человека под действием подобных препаратов сложно назвать адекватным и имеющим четкое представление о реальности. А что, если он оговорит себя?

— Леонид Петрович, мы не собираемся ничего требовать от этого молодого человека, — мягко вмешалась Влада. — Не думаю, что под действием любых препаратов некто, не совершавший ужасных вещей, объявит себя виновным. Мы заинтересованы в поимке настоящего преступника, а не в склонении кого-либо к самооговору.

— Было бы сказано, — проворчал главврач, отступая, однако, с дороги и раздражая меня еще больше.

Все-таки бесит этот идиотский стереотип, что все поголовно в нашей системе только и мечтают любой ценой побыстрее найти крайнего, навесить на него всех собак и закрыть дело, получив лишние звездочки на погоны. Понятно, что и таких в органах в достатке, но не все же. Хреновых врачей тоже пруд пруди, но я же не позволяю себе тут встать в позу и начать строить столичного говнюка, уверенного, что все медработники с периферии — криворукие некомпетентные недоучки, только и думающие, как кого-то залечить до смерти.

— Кравцов Михаил Николаевич?

Лежащий на больничной койке парень никак не прореагировал на наше появление, хоть и не спал. Он был буквально запеленут в бинты с разноцветными разводами крови и препаратов с ног до головы и, само собой, выглядел ужасно. Сломанный нос, фингалы в пол-лица, разбитые в мясо губы, сломанная рука подвешена, в общем, досталось ему изрядно. Но гораздо более тягостное впечатление произвел его короткий взгляд, которым он одарил нас, прежде чем отвернуться. Меня буквально передернуло от интенсивности боли и окончательной безнадежности в нем. Причем показалось, что к физическим страданиям это всепоглощающее отчаянье имеет весьма отдаленное отношение. Это был взгляд приговоренного к смерти, которому было отказано в помиловании, и никакое чудо его уже не спасет. Конечно, не приведи господи очутиться в полной власти разъяренной толпы, но все же обошлось относительно благополучно, так неужели его сам факт нападения и временного бессилия настолько сломал? Или тут нечто совсем другое?