Взгляды присутствующих устремились на Добранецкого, который слегка покраснел и пожал плечами.

– Вы обследовали его, коллега?

В глазах Добранецкого сверкнула злоба.

– Я? С какой стати? Это ведь относится к обязанностям дежурного терапевта.

Его надменно поднятая голова и вытянувшееся лицо выражали возмущение.

– Мне казалось… – начала доктор Люция, глотая слезы, – я подумала…

– И что из этого следует? – с иронией спросил Добранецкий. – Вы всегда выполняете свои обязанности, обязанности, от которых зависит жизнь пациента, только тогда, когда вам ничего не кажется, когда у вас не складываются какие-то впечатления?..

Доктор Люция кусала губы, чтобы не разрыдаться. В тишине раздался возбужденный голос доктора Кольского:

– Я встретил коллегу в коридоре, и она сказала мне, что пан профессор все сделал… Что пан профессор лично знаком с Донатом…

Добранецкий нахмурил брови.

– Да, я зашел к нему, как к старому знакомому, чтобы поддержать его. Разумеется, я бы обследовал сердце, если бы мне могло прийти в голову, что пани так легкомысленно относится к выполнению своих обязанностей.

По лицу Люции текли слезы. Губы ее дрожали, когда она говорила:

– Не легкомысленно… Я была уверена, что… Не могу присягнуть, но почти уверена, что вы дали мне понять, что сами займетесь этим, потому что… Я… никогда.

Последние слова смешались и растворились в рыдании…

– Если здесь и есть чья-то вина, – взорвался Кольский, – то, во всяком случае, не панны Люции!

На лице профессора Добранецкого выступили темные пятна. Он сделал шаг назад и выкрикнул:

– Ах, так?! Значит, здесь такие методы? Я вижу, что затевается против меня какая-то интрига! Хотите свою вину свалить на меня! Может быть, я должен отвечать за отсутствие дисциплины в клинике, за необязательность отдельных привилегированных лиц из персонала?.. Было бы возмутительно, если бы не коренился во всем этом очевидный абсурд. О нет, мои дорогие! Я не боюсь интриг и клеветы. Я не боюсь ответственности, когда она, действительно, лежит на мне. Но сейчас, когда вы вынуждаете меня, я не собираюсь дальше скрывать то, о чем думаю. Да, я скажу открыто. На протяжении ряда лет я руководил этой клиникой, и у меня подобные случаи были абсолютно исключены. У меня господствовала дисциплина, у меня никто не пользовался каким-то особым отношением, у меня каждый нес ответственность за выполнение своих точно определенных обязанностей. Может быть, поэтому меня считали слишком суровым и требовательным начальником, но зато тогда не играли жизнью людей!.. Вот как раз Донат и является жертвой этих случаев, которые господствуют здесь сейчас. Они убили Доната, и, слава Богу, не я несу за случившееся ответственность!..

Не только произнесенные слова, но и поза, взгляд и выражение лица Добранецкого дышали осуждением всех собравшихся в кабинете.

В тишине раздался голос профессора Вильчура:

– Я попросил бы коллегу успокоиться и не выносить приговоры. Никто здесь не плетет против вас интриги, никто не сомневается в ваших заслугах, никто не обвиняет вас. За все, что происходит в клинике, несу ответственность я.

– Вот именно. И я так думаю, – иронически усмехнувшись, ответил Добранецкий, кивнул головой и вышел из кабинета.

После смерти Доната на операционном столе в клинике воцарилось подавленное настроение. Весть о случившемся, конечно же, быстро донеслась до города, и не прошло и часа, как холл клиники наполнился журналистами и фоторепортерами.

Смерть Леона Доната, тенора, который как раз находился в зените славы, должна была потрясти весь мир. Поскольку смерть наступила при столь неожиданных обстоятельствах, событие это становилось сенсационным. Старательно работали карандаши репортеров, собирая крупицы информации у врачей, сестер и даже у служащих клиники. Только профессор Вильчур не хотел принять никого из репортеров, сообщая, что ему нечего сказать. Зато его заместитель, профессор Добранецкий, охотно дал интервью.

В нем он со всей лояльностью дал свою оценку и признание профессора Вильчура, как известного хирурга и добавил, что проведенная им операция не могла закончиться летальным исходом и не закончилась бы, если бы не отдельные недостатки в организации работы клиники. Мимоходом отметил также, что раньше подобное не встречалось, как в те времена, когда клиникой руководил еще молодой тогда и не обремененный тяжестью глубоких переживаний профессор Вильчур, так и тогда, когда он сам, профессор Добранецкий, был здесь руководителем.

– Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, – сказал он. – Руководство таким учреждением требует очень много сил, нерастраченной энергии, не ослабленной трагическими переживаниями твердости. Каждый из нас, врачей, отдает себе отчет, по крайней мере, должен отдавать отчет в том, что несет большую ответственность за жизнь вверенных ему пациентов, что свою благородную миссию может выполнить только тогда, когда сам полон духовных и умственных сил, которые, впрочем, с течением времени исчерпываются, даже в тех случаях, когда жизнь протекает нормально. Поэтому со всей убежденностью должен стать на защиту профессора Вильчура и считаю, что имею право требовать для него снисхождения.

– Господа, – продолжил он, – ваши читатели хорошо знают, какие тяжелые переживания вырвали профессора Вильчура на долгие годы из нормального образа жизни. Поверьте мне, что факт многолетней амнезии, потери памяти, и прозябания в нужде, в страшных условиях среди простолюдинов не может не отразиться на психике, на умственных способностях и на воле человека. И так заслуживает восхищения то, что профессор Вильчур нашел себе достойный источник силы духа, что спустя столько лет сумел перейти от практики знахаря, от самых примитивных способов лечения к руководству большой клиникой, где и молодого, энергичного человека могли бы испугать чрезмерно сложные организационные решения, требующие неустанной бдительности и постоянного контроля. Убедительно прошу вас, господа, подчеркнуть мое большое уважение к профессору Вильчуру, который в своем возрасте, когда любой другой доктор, жизнь которого протекала нормально и спокойно, ищет отдыха, все еще занимает руководящее положение.

Прощаясь с журналистами, профессор Добранецкий условился, что интервью будет опубликовано как можно точнее.

– Я не могу, разумеется, оказать влияние на характер и качество комментария журналистов по поводу этого случая. Однако мне бы не хотелось, чтобы в результате искажения высказанных мной мыслей кто-нибудь из читателей сделал неправильные выводы о моем отношении к случившемуся.

К пяти часам вечера на улицах Варшавы появились экстренные выпуски, сообщающие о смерти известного тенора. Корреспонденты зарубежных газет прислали длинные телеграммы. Все международные линии телефонов на Берлин, Вену, Париж долгое время были заняты.

В городе ни о чем другом не говорили. В экстренных выпусках сообщались только сухие факты, но сами заголовки уже содержали осуждение: "Великий певец Леон Донат умер под ножом профессора Вильчура", "Не обследовано перед операцией сердце", "Жертва преступной халатности в клинике профессора Вильчура"…

Варшава бушевала. Перед зданием клиники собралась многотысячная толпа почитателей таланта умершего певца. Оттуда раздавались резкие окрики в адрес профессора Вильчура и вообще персонала. Чуть было не избили выходившего из клиники доктора Жука, а полиция с трудом справилась с толпой, чтобы дать возможность проехать "скорой помощи", которая привезла какого-то пациента.

В самой клинике воцарилось похоронное настроение. Пожалуй, один только профессор Вильчур не прервал своих ежедневных занятий. Старался не замечать выражения лиц подчиненных, их нервозности, казалось, не знал о волнении в городе, казалось, не слышал криков возмущенной толпы под окнами.

Он как раз закончил вечерний обход пациентов и спускался вниз в тот момент, когда привезли нового. Ассистирующий профессору доктор Кольский хотел заняться его приемом, но Вильчур сам подошел к врачу "скорой помощи", чтобы принять больного. С носилок, с которыми два санитара направились в приемный покой, раздавались тихие стоны, путь отмечался густыми каплями черной крови.

– Что с ним? – спросил профессор Вильчур.

Врач "скорой помощи" объяснил:

– Ножевая драка, состояние безнадежное, несколько глубоких ран грудной клетки и живота. Только немедленная операция как-то может помочь. Поэтому я привез его к вам, здесь ближе.

– Прошу его сразу на стол, – обратился Вильчур к доктору Кольскому.

Доктор задержался на секунду.

– Его будет оперировать доктор Ранцевич?

– Нет, я сам займусь им, – ответил Вильчур.

Кольский побежал сделать распоряжения, затем проследил, чтобы с раненого сняли его лохмотья. Это был какой-то бродяга. На его давно не бритом лице было несколько неглубоких кровоточащих ран. Он умирал. Неровное дыхание с запахом алкоголя почти прекратилось.

Операционная была готова. Пришла доктор Люция, бледная, с покрасневшими от слез глазами.

– Идите домой, – мягко обратился к ней Кольский. – Я обо всем позабочусь. А здесь даже нечего обследовать. Не знаю даже, донесут ли его до операционной.

Подошел профессор Вильчур. Он наклонился над пациентом и выпрямился, протирая рукой глаза.

– Кто он? Я знаю этого человека. Я, наверное, видел его когда-то.

– "Скорая помощь" сообщила только имя и фамилию, – пояснил Кольский. – Его зовут Циприан Емел.

– Емел? – повторил профессор. – Откуда я знаю его?

На пороге появился санитар и сообщил, что все готово. После снятия временных бинтов оказалось, что раны были не так глубоки и не столь опасны, как определил врач "скорой помощи". Только одна была особенно опасной. Острие ножа рассекло брюшную полость и довольно широко желудок. Легкие были не затронуты, зато большая потеря крови представляла серьезную опасность.

– Второй труп на протяжении одного дня в этой операционной, – прошептала сестра доктору Кольскому. – Зачем профессор сам делает эту операцию?

Кольский ничего не ответил. Тем временем профессор Вильчур своими большими, казалось, неуклюжими руками с поразительной ловкостью зашивал одну рану за другой. Однако мысль его все время работала, как бы отыскивая в памяти портрет этого человека.

– Емел, – повторял он про себя. – Циприан Емел… Я совершенно уверен, что знаю его.

Операция была закончена. Пациента забрали со стола живым. Искорка жизни, которая теплилась в нем, могла легко угаснуть или вновь разгореться. Его поместили на четвертом этаже в отделении для бесплатного лечения, а профессор Вильчур должен был прямо из операционной отправиться в канцелярию, где его уже ждал комиссар полиции и судебный следователь.

Власти под давлением общественности должны были обстоятельно расследовать причину смерти Доната. Профессора Вильчура проинформировали о том, что в акты уже внесены показания всех основных лиц, имеющих отношение к делу, а судебный следователь дал ему понять, что тяжесть обвинения ложится на доктора Люцию Каньскую, которая при расследовании и сама не отрицала своей вины. Это подтверждают также показания профессора Добранецкого, который, однако, причину видит вообще в организационных беспорядках, имеющих место в клинике.

Сколько усилий и аргументов должен был привести профессор Вильчур для того, чтобы убедить их, что доктор Каньская не несет здесь никакой ответственности, что профессора Добранецкого тоже нельзя в чем-нибудь обвинить. Главная причина – недоразумение и только недоразумение. О чьем-то злом умысле здесь не может быть и речи, но недоразумения подобного типа, конечно, не должны происходить в клинике, и Добранецкий прав, считая причиной смерти Доната плохую организацию.

– За организацию работы здесь отвечаю я, – закончил профессор Вильчур, – и только я виноват во всем.

– Разумеется, пан профессор, – сказал судебный следователь, – складывая бумаги в портфель, – здесь не может быть и речи о каком-то уголовном процессе. Однако вы должны быть готовы к тому, что близкие покойного Леона Доната или страховое общество, в котором покойный был застрахован, могут предъявить финансовые претензии. Я бы посоветовал вам, пан профессор, предварительно поговорить по этим вопросам со своим адвокатом.

– Благодарю вас, пан следователь, – сказал Вильчур.

Уже было десять часов, когда Вильчур вышел из клиники. Внизу увидел ожидавшую его Люцию. Ее вид растрогал его. И он подумал, что эта бедная, расстроенная девушка, подавленная событиями, в которых она по воле случая оказалась, может совершить что-нибудь необдуманное.

Он улыбнулся и взял ее под руку.

– Ну, милая пани, больше стойкости, больше стойкости. Нельзя так убиваться. Ни один человек не может быть абсолютно уверен в безошибочности своих действий. И ни один врач. Случилось, надо сожалеть об этом, надо удвоить внимание с этого момента, но нельзя впадать в депрессию.