Вильчур кашлянул и задумчиво сказал:

– Разумеется, можно.

– Вот именно. Я и раньше знала, что вы не будете на меня сердиться.

– Дорогая девочка, я никогда ни на кого не сержусь,- вздохнул Вильчур, усаживаясь за приготовленный чай.- Ну, а что здесь еще нового? У Прокопа все здоровы?

– А что им сделается? Дядя каждый день спрашивает меня, нет ли сообщения о вашем приезде.

– Приходит сюда каждый день?

– Сначала приходил, а последнее время чего-то на панну Люцию смотрит косо и сюда не заглядывает.

Вильчур удивился.

– А почему смотрит косо?

– Потому что он доктора Кольского не любит. Говорит, что неизвестно зачем пан профессор разрешил ему остаться здесь. Что-то он не пришелся по вкусу дядюшке. Я и сама не знаю почему, он же очень симпатичный человек. Когда на прошлой неделе пан доктор хотел нанять у него лошадей, он не дал ему.

– А зачем же ему нужны были лошади?

– Для езды верхом. Они с панной Люцией часто ездят верхом. Лошадей берут у одного старовера из Нескупы, а седла у шорника Войдылы из городка. Вот они лежат,- она показала на угол сеней.

Вильчур посмотрел и кивнул головой.

– Действительно лежат.

– А сейчас, я думаю, доктору надо будет возвращаться в Варшаву, потому что и места здесь нет для него. Разве что если бы спал в сенях или в операционной. Видно, и из именин у них ничего не получится,- не без удовольствия закончила Донка.

– Из каких именин?

– Из именин пани Павлицкой. Они собираются ехать в ее имение послезавтра. Пани Павлицкая была здесь сама и пригласила их еще в понедельник. Там будет большой бал. Панна Люция даже шьет себе новое платье, такое голубое, украшенное кружевами. Эх, если бы я могла себе такое сделать!

Профессор выпил чай и сидел молча. Донка кружилась по комнате и, взглянув в окно, воскликнула:

– Вот, уже возвращаются! Что-то удивительно рано сегодня. Посмотрите, пан профессор, перелезают через забор.

Вильчур подошел к окну. И действительно, через забор, разделяющий тракт и поле, перелезал Кольский. Он спрыгнул и протянул руки, помогая Люции. Их разговор не был слышен, но было видно, что им хорошо и весело. Улыбающееся лицо Люции свидетельствовало о хорошем настроении. Глядя в глаза друг другу, рука об руку они шли к дому. Они приблизились, и сейчас уже отчетливо был слышен их смех.

Вильчур отпрянул от окна. У него уже не было никаких сомнений в результатах приготовленного им испытания. Охотнее всего он закрылся бы сейчас у себя, чтобы не видеть их, однако это было уже невозможно.

Дверь открылась, и первой вошла Люция, а за ней Кольский. На мгновение они замерли при виде Вильчура. Люция воскликнула:

– Профессор, вы вернулись!

Вильчур заставил себя улыбнуться.

– Как поживаете, мои дорогие?

Несмотря на сердечность, при встрече ощущалась какая-то общая неловкость. Когда сели ужинать, Вильчур очень подробно рассказывал, чем занимался в Вильно, об отношениях в медицинском мире, а когда эта тема исчерпалась, он приступил к пространному описанию операции Добранецкого.

Сразу же после ужина Вильчур обратился к Кольскому:

– Я буду вам признателен, дорогой коллега, если вы останетесь еще на несколько дней. Я не потревожу вас, а сам устроюсь в операционной.

– О, я никогда на это не соглашусь, пан профессор,- неловко ответил Кольский. Я и так не знаю, не доставляю ли хлопот своим пребыванием, но уж ни в коем случае не смогу больше занимать вашу комнату. Мне в операционной будет очень удобно.

После того как постель для Кольского была готова и вещи его перенесены, профессор, ссылаясь на усталость после дороги, попрощался и пошел отдыхать.

По полосе света, до поздней ночи падавшей из окна амбулатории, он мог догадываться, что Люция и Кольский не пошли спать, а разговаривали.

Разговаривают о чем?.. Уже договорились? Приняла ли Люция его предложение?.. Если так, то сейчас обсуждают, как ей освободиться от обязательств по отношению к старому добродушному профессору, каким образом сообщить ему о перемене своих чувств…

Все это показалось Вильчуру неправдоподобным. Хотя то, что он застал здесь, явно свидетельствовало о сближении Люции и Кольского, он не мог представить себе, что эта девушка с сильным и решительным характером отступила, отказалась от своих обязательств. Следовало скорее ожидать чего-то прямо противоположного. Вероятно, Люция, даже любя Кольского, не захочет признаться в этом, не захочет даже сама осознать это. Она будет считать своей святой обязанностью не изменить своего решения, выполнить обещание, ничем не выдать перемены, которая в ней произошла. Вильчур был почти уверен в этом.

Закрыв глаза, лежа в темноте, он анализировал поведение Люции. Несомненно, она была смущена его приездом, но встретила его с той же сердечностью, как и прежде. Позже на протяжении всего вечера держалась несколько скованно, однако не избегала его взгляда и спрашивала обо всем с такой же заинтересованностью, как всегда. И не было ничего, что бы насторожило Вильчура, разве что только то, что за все время Люция ни разу не обратилась к Кольскому. Кольский тоже обращался только к профессору. Казалось, они не замечали друг друга, что так контрастировало с их недавней веселостью, пока они еще не знали о его возвращении.

Он вспомнил о седлах, лежащих в углу сеней. Конечно, они ездят верхом. Зимой будут ездить на лыжах или кататься на коньках, летом отправятся в хоры. Они молоды, у них общие привязанности и достаточно физических сил для их реализации.

Уже пропели петухи в саду Прокопа Мельника, когда Вильчур уснул. Завтракали, как обычно, все вместе в комнате Люции. Напряжение не спало, и только Емел говорил без умолку, к удовольствию всех остальных, которые благодаря этому могли молчать. Возвращаясь к операции Добранецкого, он рассуждал:

– Ты удалил мозговую опухоль, далинг. А подумал ли ты над тем, что, собственно говоря, весь наш мозг, кора головного мозга, содержащая высшие органы системы или просто духа, является самым опасным новообразованием, каким природа наполнила наши черепа? И если я не ошибаюсь, то именно там находится очаг мысли – самой ненужной и самой опасной вещи на свете. Представь себе, какой прекрасной была бы жизнь, хозяин, если бы мы не думали, а покорно исполняли функции возрождения и размножения. Как бы мы были счастливы, если бы не повторяли за Картезием: "Думай ради существования". Гармония природы извращена нашим мышлением, ведь в природе все целесообразно. С момента появления в ней человеческого разума мы убедились, что не знаем, зачем этот разум нам нужен. Если бы мы остались пещерным зверьем, было бы очевидно, что мы являемся только одной из форм обмена веществ, что наша задача за определенное количество лет нашего жалкого существования – вдохнуть определенное количество кислорода из воздуха, воды из ручейка, растительной и животной пищи, чтобы оставить определенное количество угольной кислоты, живописно разбросанных по земле экскрементов и наконец собственный труп. Все в порядке. В цепи обмена мы выполняем свою роль, но что с разумом? А что с "Илиадой"? Что с "Гамлетом"? Что с биномом Ньютона, с теорией относительности и с квантами Планка? На кой черт все это? К чему это ведет? Если вы скажете мне, дамы и господа, что благодаря этому растет цивилизация, а пропорционально ей увеличивается естественный прирост гомо сапиенс, то спрошу я вас, запланировано ли было природой-матерью чрезмерное удобрение земли теми же экскрементами и падалью? Это может расстроить всю систему и привести к непредвиденным катастрофам.

Ораторствование Емела прервал приезд первых пациентов, и три врача приступили к работе. Только около трех в больнице вновь воцарилась тишина. Воспользовавшись тем, что Люция в больничной палате еще делала перевязки, Вильчур пригласил Кольского в свою комнату и, угощая его папиросой, спросил:

– Ну как, коллега? Не проклинаете меня за то, что я заточил вас здесь надолго?

– Ну что вы, пан профессор! Это был для меня настоящий отдых.

– Я слышал, что у вас в Варшаве очень много работы. Ваша практика все увеличивается. Я искренне рад. После возвращения вас ждет еще больше работы. Садитесь.

– Спасибо,- сказал Кольский, усаживаясь на табурете.

– И доходы ваши тоже растут?

– Я не жалуюсь.

– Я только одного не понимаю,- задумчиво продолжал Вильчур,- почему вы в холостяках ходите? Вам нужно жениться. Это нельзя откладывать. Я по собственному опыту знаю.

Кольский покраснел.

– К сожалению, это невозможно.

Вильчур поднял брови.

– Так уж и невозможно?.. Извините меня, коллега, что вмешиваюсь в ваши личные дела, но я думаю, что мне позволяет это наше давнее знакомство и мой возраст. Не можете ли вы мне сказать, на чем основаны ваши выводы?

Кольский ответил не сразу:

– Я люблю кого-то…

– Ну, это, пожалуй, самое незначительное препятствие,- улыбнулся Вильчур.

– Женщина, которую я люблю, несвободна,- объяснил Кольский.

– Ах, так?.. Замужем?

– Нет, но обручена с другим.

– Это действительно грустно. И она любит того другого?

– По крайней мере, так говорит.

– Но к вам, коллега, не испытывает чувства неприязни?

– О нет,- поспешно возразил Кольский.

Вильчур присматривался к нему с улыбкой.

– Странная вещь, коллега. На мой взгляд, вы не выглядите недотепой, а ведете себя как робкая барышня. С женщинами надо круто, коллега, решительно, по-мужски. Если вы нравитесь ей, то смело вперед. Помните, не стоит пугаться каких-то препятствий, порою они кажутся слишком угрожающими. Бывает, перед нами воздвигнута скала и кажется, что нам ее не преодолеть, но достаточно лишь немного предприимчивости и усилия, чтобы покорить ее вершину.

Кольский нервно перебирал пальцы. Вначале ему казалось, что профессор смеется над ним. Потом ему пришла в голову мысль, что он хочет что-то выпытать у него. А теперь уж и сам не знал, что ему думать.

– Да-да,- говорил Вильчур.- О женитьбе, коллега, надо думать вовремя и ковать железо, пока горячо. Человек не успеет оглянуться, как состарится. Сколько вам лет?

– Тридцать, пан профессор.

– Ну вот, видите, самое время. Когда я: женился, мне уже было слишком много. У нас с женой была слишком большая разница в возрасте. И, разумеется, такой брак не мог быть счастливым.

Кольский снова покраснел и широко раскрыл глаза. Неужели профессор хотел дать понять ему, что не думает о браке с Люцией?

Вильчур продолжал:

– Конечно, сам по себе возраст не столь важен и не о сексуальных проблемах идет речь. Вы же хорошо знаете, что здесь не все зависит от возраста, здесь другое. Прежде всего любовь. Но необходима и общность интересов, привязанностей. Они должны быть в той или иной степени похожими, чтобы быть с женщиной счастливым и чтобы дать ей счастье. Самая большая ошибка – жениться на девушке моложе себя более чем на десять лет.

Кольский перевел дыхание и спросил:

– Пан профессор, вы это серьезно?

– Более чем серьезно, коллега. И не медлите, потому что кто-нибудь вас обойдет. И не бойтесь соперника, за женщину нужно бороться.

Это не запеченный голубь, который сам упадет вам в рот. А когда вы добьетесь ее, постарайтесь уделять ей времени больше, чем своей работе. Это очень важно. В этом я тоже убедился на собственном горьком опыте. Когда-нибудь, если вы захотите навестить меня здесь, я расскажу вам эту историю, потому что не сомневаюсь, что летом вы заглянете сюда хотя бы на несколько дней.

– С большим удовольствием, пан профессор,- поклонился смущенный Кольский.

В комнату вошла Люция. Она уже сняла халат. На ней было темное шерстяное платье, а в руках она держала какое-то рукоделие.

– Хо-хо, панна Люция,- обратился к ней Вильчур.- В воздухе запахло каким-то праздником. Держу пари, что изготавливается новое платье.

– Откуда вы знаете?- удивилась Люция.

– Ясновидение!- подняв палец вверх, таинственно ответил Вильчур.- Разве напрасно считают меня сельчане волшебником? Ясновидение!

Он насупил брови и прищурил глаза.

– Сейчас, сейчас… Уже вижу… Танцующие пары… Оркестр… Вот хозяйка дома… А вот и ее муж… О Боже! Это доктор Павлицкий!

Люция и Кольский обменялись удивленными взглядами. Наконец Люция воскликнула со смехом:

– Ну, конечно! Профессор, должно быть, встретил в Радолишках Павлицкого и узнал от него о приглашении на бал.

Вильчур настойчиво замахал руками.

– Не прерывайте, у меня видение: во-первых, это не Радолишки. Вижу, вижу… Это имение… Бал в деревне… Вот какие-то тосты… Да, поднимают тост за здоровье хозяйки… Ее именины… Я вижу вас… А рядом доктора Кольского… Вы как бы в прозрачном облаке… Да… Это тюль… Голубой тюль… И все платье голубое…