— Невероятно! — Он качает головой, пораженный ее осведомленностью. — Ты так легко произносишь все эти имена.

— Да ты сам скоро будешь ориентироваться не хуже меня. Литература — такой же бизнес, как любой другой. Я научу тебя основам в два счета.

Она опускает глаза. Такие слова, как «научу», ей нелегко даются. Ей скорее свойственно впитывать, а точнее, высасывать жизненные соки из тех, кто на данный момент становится ее жертвой.

Она беспокойно проводит рукой по волосам. Сегодня она истратила целый флакон лака, чтобы соорудить прическу в стиле начала века — все волосы зачесаны вверх, а по бокам выпускаются длинные тонкие спиралеобразные завиточки.

— Разумеется, надо все это еще хорошенько скомпоновать, но я уверена — книга будет бестселлером.

Раздуваясь от самодовольства, он смотрит, как она листает его фолиант и останавливается на странице, которая, будь она пронумерована, оказалась бы примерно четырехсотой. Она пробегает ее глазами.

— Мне нравится тут место, — и она тычет пальцем в центр листа, — где ты описываешь шею Маризы: «молочная, удушающая белизна ее кожи» — м-да, не знаю, «удушающая» как-то… Впрочем, почему бы и нет? Даже хорошо. Читаешь твое описание — и сразу появляется желание ее придушить. Она что, действительно не умела заправить постель?

— Ну да. Она вообще палец о палец не ударила по хозяйству. Горничные и няньки делали всю работу по дому.

— Неужели?

— За всю нашу совместную жизнь она ни разу не приготовила мне поесть.

— Значит, вы держали кухарку?

— Бог мой, само собой.

— У нас тоже была кухарка. Я имею в виду, у моих родителей. Всегда поражала нас своей стряпней. — Она окидывает взглядом отлично оборудованную кухоньку и снова устремляет глаза на его скуластое волевое лицо. — А что, Мариза действительно ездила в Камерун, когда писала диссертацию, изучать жизнь пигмеев?

— Да, трижды. Лучше называть их «бака», они терпеть не могут слова «пигмеи». Дай-ка, я это вычеркну. — Он протягивает руку, чтобы взять у нее страницу.

Она мягко останавливает его.

— Потом исправим. А она подолгу жила там?

— Несколько месяцев. Хотела выучить их язык.

— И оставляла тебя одного с детьми?

— Нет. Она разъезжала только пока они были маленькими и жили в частном интернате.

— Наверно, это очень увлекательно?

— Не знаю, увлекательно ли смотреть, как люди целыми днями что-то собирают, потом охотятся, потом снова собирают — и так без конца.

— Держу пари, что джунгли несколько подпортили молочную белизну ее кожи.

— Ну, может быть, не такая она уж и молочная.

— Но все равно потрясающая женщина. К тому же умна и богата, так ведь?

Она начинает терять самоуверенность. Внимательно следя за его лицом, она пытается угадать, не сравнивает ли он в этот момент ее с прежней женой. Она убеждена, что, если мужчина мысленно сопоставляет воображаемый облик с реальным лицом, сидящим прямо перед ним, это всегда видно. Но нет, к нему это как будто не относится. Слава Богу, он недавно порвал со своей богиней и пока еще ненавидит ее.

Приободрившись, Джой с облегчением откидывается на пуховые подушки дивана (надо думать, у Маризы в доме были настоящие подушки).

— Мне нравится то место в начале книги, где ты говоришь об уловках, к которым прибегала Мариза, лишь бы не подпускать тебя к себе. Якобы ее мучают газы. Здорово! Вот это реализм! Чертовски смело. Другой на твоем месте ограничился бы здесь головной болью.

— Но так и было. — Его лицо озаряет счастливая улыбка художника, сумевшего своим искусством отразить в этой маленькой детали глубокую правду жизни. Совсем обалдел от счастья. — С тех пор как перешла на растительную диету, без конца твердит о газах и запорах.

— Разговоры на желудочно-кишечные темы всегда напоминают мне о французах, в особенности о Рабле.

В его взгляде появляется настороженность. Джой понимает, что этой подозрительностью он инстинктивно отгораживается от неизвестных ему иностранных имен, равно как и незнакомых теорий.

По всей вероятности, для него любой писатель, творивший до Хемингуэя, — минное поле, поэтому она оставляет в покое Рабле, так и не пояснив, кто это такой.

А жаль, ведь она снискала заслуженную славу своей осведомленностью о произведениях, в которых смакуются проблемы, связанные с задним проходом: Полины Реаж (вымышленного автора любимого ею романа «История О.»), де Сада, Нормана Мейлера, Генри Миллера. А ее доскональное знание и пристрастие к половым актам с активным участием задницы вознесли ее на вершину успеха.

Это, да еще ее вечные страдания.

Но прежде чем описывать остальную часть этого вечера (теперь вы уже можете догадаться, что они закончат его в постели, разумеется, не раньше чем под чутким руководством Джой он сводит ее в дорогущий ресторан по ее же выбору и накормит щедрым ужином, который будет длиться три часа и состоять из пяти блюд), стоит, пожалуй, рассказать о том, как Джой добилась успеха.


У нее была бурная жизнь. Начнем с того, что родилась она в богатой семье, принадлежащей к миру театральной богемы Нью-Йорка. Ее покойными родителями были Теренс Клер и Мэдди Болингброк, очень известная актерская пара, которым удалось прожить в браке тридцать лет и вырастить четверых детей. Джой была старшей и занималась тем, что разбалтывала всему свету о том, что происходило в их семействе.

Тысячи читателей ее произведений имели возможность ознакомиться не только с обширным штатом прислуги, поместьем в Нью-Джерси, в котором она выросла и каждый уголок которого запечатлела с поистине фантастической скрупулезностью (машины разных марок, аэропланы, принадлежащие их семье, срок выдержки марочных вин, имена парижских модельеров, у которых они заказывали наряды, и даже латинские названия луковиц редких цветов, вывезенных тайком из Европы и посаженных в их цветниках), они также были посвящены во все семейные тайны: пристрастие к наркотикам, рукоприкладство, болезни, лечение в психиатрических больницах и привычка постоянно говорить на повышенных тонах друг с другом.

Несмотря на все эти катаклизмы, их дом, расположенный в самом центре знаменитой своими лошадьми части Нью-Джерси, был постоянно набит известными режиссерами и продюсерами. Послушать Джой, так дня не проходило, чтобы кто-нибудь вроде Джессики Тэнди, Катарины Корнелл или Дэвида Мэрика не навещал их. Куда ни пойдешь — ив ванных (каждая обязательно с биде и телефоном), и в бильярдной, и где-нибудь в закутке служебных помещений — обязательно наткнешься на кумиров, божков и примадонн.

Богачи и знаменитости околачивались в их доме в таком множестве и с такой регулярностью, что оставалось лишь удивляться, как при всем при этом его обитатели успевали не только работать, но и есть, и спать. Удивляло и то, что в своих пространных и красочных описаниях их жизни Джой ни разу не упоминала о плохой погоде. Ни дожди, ни снегопады никогда не случались в их поместье. Там неизменно светило вечное, прославленное во всех средствах массовой информации солнце.

В некоторых своих наиболее известных рассказах Джой живописала мир отпрысков звезд. Разумеется, все они отличались более ранним развитием, чем остальные дети. Мальчики обожали с Джой трахаться. В сущности, ей это нравилось, но со временем издатели убедили ее в том, что она всякий раз оказывалась беззащитной жертвой своих насильников и что такая подача выгоднее с коммерческой точки зрения. Таким образом, удовольствие, получаемое ею от нескольких половых актов кряду, было превращено в мучительную, кровавую и чрезвычайно увлекательную процедуру, с лихвой окупающую цену, которую платили читатели за ее книжки.

Однако со временем мальчики наскучили Джой и ее потянуло к женщинам. Вероятно, она и сейчас втайне отдает им свое предпочтение. Истинные сексуальные наклонности Джой остаются не до конца ясными. Ее личность, как и ее литературный стиль — расплывчатый, скользящий, изобилующий множеством красочных, но абсолютно бессмысленных и парадоксальных эпитетов, вводных и придаточных предложений — неуловима; невозможно понять, что она чувствует или думает на самом деле. А может быть, она вообще не задумывается и не переживает и живет как бог на душу положит. В шестидесятые годы ее любимой поговоркой было «будь что будет». Вот она и несется по течению.

(Но время от времени она все же делает остановки. Например, когда пытается подольститься к вам. В тот момент, когда вы плавно идете ко дну, затопленные волной ее жарких похвал, вас отрезвляют этакой «антилестью». Фрейд увидел бы в этих обмолвках проявление подсознательного начала, но точнее было бы сравнить их с актерскими репликами, обращенными к зрителям — в данном случае, к ее собственной дьявольской натуре.

Однажды, расточая мне похвалы, что я такая красивая, добросердечная, искусная и просто идеальная жена, она вдруг проговорилась, что я «похожа на Агнес Мурхед».

— Агнес Мурхед? — Я была просто ошарашена — ведь за всю свою долгую актерскую жизнь Агнес Мурхед бог знает сколько раз сыграла закомплексованных старых дев, непреклонных гувернанток и тюремщиц.

— Я сказала Агнес Мурхед? — переспросила с удивлением Джой и, спохватившись, хлопнула хорошенькой ручкой по лбу. Ай-я-яй, какая гадкая девочка! — Что это на меня нашло? Не знаю, как это у меня такое вырвалось!

Я же, к вашему сведению, высокая, рыжеволосая, пишу натюрморты и обладаю веселым характером. И во мне нет ни капли сходства с теми темными, грозными и хриплоголосыми личностями, которых играла Агнес Мурхед. Но с той поры слова Джой запали мне в душу, и теперь (иногда по ночам), расстроенная какой-нибудь неприятностью, случившейся накануне, — скажем, не дождалась обещанного звонка или не удался званый вечер, — я мысленно возвращаюсь к ним, гадая: а может, и вправду где-нибудь за броней веселости во мне таится сварливая карга, зажавшая в руке ключи от подземелья.

Однако именно то, что личность Джой как в сексуальном, так и в других отношениях не вписывается в какую бы то ни было схему, и составляет ее достоинство как писательницы.

Никогда не поймешь, что именно она имеет в виду. В отличие от ее разговорной речи, непосредственной и богатой слэнгом, ее литературный стиль — двусмысленный и темный. Большей частью вообще непонятно, о чем она пишет. Многие, в том числе и некоторые критики, полагают, что в этом есть особый шик. Я читала где-то, что первыми возвысили эту усложненную, сбивающую читателя с толку манеру изложения Т. С. Элиот и Эзра Паунд. Похоже, той же болезнью заразились и наши искусствоведы. Да и в какой еще культуре, кроме нашей, могло прижиться подобное занудство? Я могла бы привести массу доводов против подобного подхода, но факт остается фактом: художники, не способные создать что-либо значительное, в современном обществе пользуются всеобщим поклонением и всяческим почетом.

В какой-то мере это понятно. Ибо если у нас вырабатывается привычка мыслить четко, мы можем задуматься и о таких вещах, как коррумпированность властей, о ядерной катастрофе, о бесправном положении женщин, об уничтожении природы и прочих проблемах, которые могут быть решены, но мы почему-то их упорно игнорируем.

Таким образом, спокойнее оставаться в тупом оцепенении и восхвалять вычурную писанину и бездарную мазню, которые абсолютно неспособны сподвигнуть кого-либо на какие-либо перемены.

Хотя, должна признать, Джой пишет так, что, несмотря на многочисленные фаланги эпитетов, в ее книгах всегда видна мощная струя повествования, достаточно омерзительная, чтобы целиком завладеть вашим воображением.

Вы тем более очарованы, что совершенно убеждены: все, о чем она пишет, имеет автобиографическую основу. Мало того, что родители всех ее героинь — известные актеры, все ее книги написаны от первого лица. Автобиографичность ее прозы подтверждается и фотографиями Джой на суперобложке. Так, в ее первой книге «Заблудшие и безумные» Джой была изображена сидящей на пляжном матрасике в купальнике телесного цвета. Бретельки от лифа едва видны и на первый взгляд кажется, что она совершенно голая и сидит не на матрасике, а на кровати. Когда смотришь на этот полуоткрытый ротик и огромные глаза, глядящие на вас с выражением обиженного ребенка, легко веришь, что все, о чем она пишет, на самом деле случилось с ней. Что еще в подростковом возрасте ее детский задик постоянно подвергался нападкам со стороны двух садовников-ирландцев и огромного паршивого мексикашки, насиловавших ее в одной из отдаленных спален их дома, что она действительно застала свою мать в постели с известной проституткой и присоединилась к их играм, а позже, покинув дом, провела целое лето в Беверли-Хилз, в доме известного кинорежиссера, знаменитого также своими садистскими наклонностями в кино и в личной жизни, который держал ее прикованной цепями к роскошному ложу.