Кейси Майклз - Проказница

— Она? Это что, новый вид развлечения? Женщины-разбойницы? Бог мой, как забавно! Как же я в свое время об этом не подумала!

— Возможно, рано или поздно ты пришла бы к этому, если бы отец не укротил тебя и не отвел к алтарю… в нежном возрасте двенадцати лет. Вот откуда взялись твои пятьдесят. Как видишь, мама, я запомнил. Но если вернуться к теме, то у тебя нет повода для беспокойства. Крошка, как выяснилось, охотилась совсем за другим человеком и довольно мило извинилась за причиненное неудобство… перед тем как попыталась размозжить мне голову ботинком. Я думаю, она не станет больше меня беспокоить. Эта юная, достаточно образованная, судя по речи, девушка сейчас, вероятно, уже возвращается в свою деревню и благодарит провидение, что избежала ареста. И наверное, сожалеет обо всем происшедшем.

— Ты сказал, что девушка, это отчаянное создание, кого-то преследовала… Так это не был случайный акт жестокости в целях грабежа? Она выполняла некоторого рода миссию?

— Похоже, так. — Саймон пошел дальше, и матери пришлось идти вместе с ним. Он повел ее к лестнице, чтобы скорее освободиться и заняться намеченным делом. — И на меня произвела сильное впечатление ее решимость. У этой юной мисс довольно много общего с тобой, мама. В самом деле, она так же неистова и слегка непристойна, но вместе с тем необычайно привлекательна. Должен признаться, я получил даже некоторое удовольствие от ее атаки. Не смотри на меня так, мама. Я прекрасно понимаю, что сам себя дразню, полагая, что она сейчас на пути в свой Суссекс или куда-то еще… при том, что ее миссия осталась невыполненной.

— И ты собираешься охотиться за этой девушкой, не так ли, Саймон? — спросила его мать, поднимаясь на первую ступеньку. — Хочешь ее выследить? Спасти от нее самой? — Она повернулась и посмотрела вниз, на своего сына, словно богиня Юнона в чересчур нарядном капоте.

Саймон тяжело вздохнул.

— Ну все, мама…

— Нет, не все. Ты собираешься ехать за ней, не так ли?

— С жаждой мести, дорогая моя, — многозначительно произнес Саймон, когда дворецкий протянул ему шляпу и трость. — Спасибо, Эмери, — сказал он, нахлобучивая шляпу, и ловким движением прокрутил трость, прежде чем сунуть под мышку. — Я намерен преследовать ее для возмездия, мэм, — повторил он сквозь стиснутые зубы и улыбнулся. — Забавная вещь даже для меня. Вот так. Теперь ты довольна, мама?

— Я не уверена. А когда ты найдешь ее? — Имоджин продолжала допытываться уже совершенно серьезно, как будто только что увидела в сыне нечто, всегда ею подозреваемое и вызывающее тайный страх. — Что потом, Саймон?

— По правде сказать, не имею ни малейшего представления, — честно признался он.

— Я вижу… — забормотала виконтесса так тихо, что ее сын с трудом улавливал слова. — Она молодая, интересная, она достаточно хорошо говорит. Пытается показать, как он разгневан, но глаза улыбаются, даже когда он осыпает ее проклятиями. Она, вероятно, из вполне приличной семьи, приемлемой по меньшей мере. О, будь они неладны — та булочка и та ветчина! Мне придется голодать до конца дня! До конца недели! Осталось совсем мало времени, теперь это ясно.

— Мама, что с тобой? — спросил Саймон с некоторой озабоченностью и положил руку ей на плечо. Чтобы суматошная и громогласная Имоджин сделалась вдруг такой серьезной? Это так на нее не похоже! Слышать ее тихое бормотание было так же необычно, как увидеть утку, летящую задом наперед через Серпентайн[5]. — Что ты там бормочешь?

Имоджин прижалась щекой к руке сына.

— Ты ведь любишь меня, Саймон? Любишь мои чудачества, мои в чем-то дерзкие манеры и простую речь. Тебе нравится, что я горой стою за верховую езду, так же как, я убеждена, и твоя налетчица, не правда ли?

— Я обожаю тебя, и ты это знаешь, — сказал Саймон, только чтобы прекратить разговор.

— Обожаешь, — повторила виконтесса, тяжко вздыхая, как будто он разочаровал ее до глубины души. — Так же, как всех тех пустышек, которые флиртуют с тобой и хихикают из-за своих вееров. Я знаю, что это утомляет тебя сверх меры. О, Саймон, ты думаешь, я не понимаю?

Саймон убрал руку и распрямился.

— Мама, подобные умозаключения только вредят твоему здоровью, — твердо произнес он. — Я хочу разыскать эту дуреху, чтобы спасти ее, пока она не создала себе еще больших трудностей. Тогда ее казнят на виселице, и это навсегда останется на моей совести. Только поэтому я стремлюсь разыскать девушку, мама. Кроме того, я желал бы представить ее Арману. Вот и все.

— Конечно, Саймон, — согласилась Имоджин. У нее задрожала нижняя губа. — А сейчас я, пожалуй, пойду прилягу. Увидимся позже, дорогой. — Она повернулась и стала медленно подниматься по лестнице, тяжело припадая к перилам из гладкого красного дерева. При этом она выглядела маленькой и хрупкой — весьма необычное превращение для женщины недюжинного телосложения и крепкого здоровья. — Может, Кэтлин принесет мне винегрет или немного подгорелой дичи?

— Или твою бутылку джина! — сердито крикнул Саймон вслед матери, круто повернулся на каблуках и направился к выходу. Возле двери уже навытяжку стоял Эмери, держа ее открытой для своего хозяина. — Ох, эти женщины! — посетовал Саймон старому слуге. Тот кивнул и сказал:

— Совершенно верно, сэр. Как всегда.

Саймон вошел в «Уайтс», когда на часах было без малого два. Неторопливо прокладывая путь между столами и задерживаясь поговорить с окликавшими его друзьями, он пробирался к своему привычному месту. Всегда спокойный и вежливый, он вместе с тем был полон решимости сохранить за собой этот столик перед эркером. Счастливое место, снискавшее себе широкую известность, в последнее время утратило ее, в значительной степени из-за частого отсутствия мистера Красавчика Браммелла.

Разумеется, здесь пустовало достаточно кресел. Необычное явление для «Уайтса», учитывая, что это происходило в разгар сезона, но не такое уж невообразимое, если принять во внимание состояние экономики.

Нелегкая победа над Наполеоном, несомненно, сказалась на кошельках. Саймон прекрасно знал, что многие из равных ему по положению сейчас стеснены в средствах и не имеют возможности держать большой штат слуг. Неудивительно, что в стране увеличивалось число незанятых людей из низших слоев общества, как сегодня справедливо заметила мать.

Не благоприятствовала и погода. Эта зима оказалась одной из худших, а весна самой дождливой более чем за десятилетний период. Несмышленые ягнята, только что появившиеся на свет, тупо стояли в лугах вместе со своими матерями, которым не было до них никакого дела. Молодняк погибал от весеннего града, побившего и многие посевы. Хозяйство пришло в упадок, резко сократилась торговля — как ввоз, так и вывоз. Парламент, состоявший сплошь из чурбанов и шутов, бездействовал, а Принни, несмотря ни на что, продолжал строить себе резиденции.

Лондонские денди, как и прежде, кичились друг перед другом своим богатством и безрассудно просаживали в карты огромные суммы, леди высшего света все так же веселились на балах. Радикалы ограничивались одними разглагольствованиями, а бедные становились еще беднее и озлобленнее. Англии, по мнению Саймона, не хватало только жирного увальня и скрипача по имени Нерон[6], чтобы под музыку спалить ее дотла.

В своих владениях в Суссексе Саймон сделал все, что мог. Снизил арендную плату и посадил лучших управляющих. Поддерживая с ними почти каждодневный контакт, пока находился в Лондоне, потихоньку отладил все, как хотел, и теперь даже помогал полудюжине благотворительных организаций. Как член правящей элиты, он ратовал за разумную политику, отстаивая свою позицию в публичных выступлениях и подтверждая делом в собственном хозяйстве. Он нанял столько слуг, сколько мог, и делал большие заказы лавочникам, галантерейщикам и виноторговцам, которые остро нуждались в платежеспособных клиентах.

Конечно, этого было недостаточно, но он старался в меру своих возможностей. Как ни претили ему ненужные траты и расточительность привилегированных сограждан, он сознавал, что их капризы являются материальным подспорьем для многих простых людей. Лондонские сезоны для тысяч горожан, от трубочистов до каретников и торговцев зонтиками, стали единственным средством заработать на жизнь.

Саймон ценил Бартоломью Бута и Армана Готье за многие качества, но превыше всего за любовь к ближнему. Друзья разделяли его беспокойство по поводу безрассудного стремления некоторых из их общих знакомых к саморазрушению. Одним из них был Красавчик Браммелл, которому грозило скорое изгнание из общества ввиду финансовой несостоятельности. Причиной его бедственного положения явилась нездоровая страсть к игре. Кроме того, кое-кто с посредственной родословной и ограниченным капиталом невзлюбил его за острый язык. Следующим мог стать Ричард Бринсли Шеридан, на три четверти гений и на одну — бесподобный глупец. Он обнаруживал способность сорить деньгами еще очень долго после того, как полностью опустошал кошелек.

Третьим в этой очереди стоял Джордж, очень дорогой Саймону лорд Байрон, твердо веривший, что если высшее общество его и отвергнет, то простой народ — никогда. И никакие скандалы, один за другим потрясавшие былую славу поэта, не могли поколебать его завышенную самооценку. Он еще глубже увязал в долгах, подвигавших его все ближе к личному краху.

Саймон собирался ехать в «Уайтс» для того, чтобы обсудить ситуацию и решить, что делать с первыми двумя — Браммеллом и Шериданом. Он намеревался посидеть за бокалом вина с Бартоломью и Арманом и сообща подумать, как спасти близких им людей, ставших заложниками собственного безумия.

Оба его товарища были уже здесь, Саймон увидел их еще издали. Приблизившись к столу, он остановился и с минуту молча наблюдал за ними. Друзья так увлеченно спорили о чем-то, что не замечали его присутствия.

Если бы кто-то задался целью изучить замысловатое строение человеческого скелета, более идеальной модели, чем Бартоломью Бут, он бы не нашел. При этом исследователю не потребовалось бы обременять себя процедурами, какими занимаются анатомы и прозекторы. Тощий, плоский, как вешалка, Бартоломью, или Боунз, казалось, состоял из одних костей и кожи — к тому же очень тонкой, как в прямом, так и в переносном смысле.

Несмотря на отсутствие внешних достоинств, Саймон считал его молодчиной, верным и преданным парнем, разве что чуть-чуть мрачноватым. Боунз радел за своих товарищей и осмотрительно предостерегал их от опасных развлечений. Прежде чем участвовать в игре, он всегда просчитывал степень риска с точки зрения последствий для кошелька. Саймон с Арманом принимали своего друга вместе с его воззрениями, во многом сообразуясь с его внешностью, откуда и возникло такое странное прозвище — Боунз[7].

Арман Готье составлял ему полную противоположность, как физически, так и психически. Высокий и умопомрачительно красивый, благодаря своему веселому характеру и общительности он пользовался расположением в равной мере и женщин, и мужчин. Однако его необыкновенно синие глаза, длинные черные волосы и великолепная фигура производили на представительниц слабого пола в тысячу раз большее впечатление. Для окружающих он оставался загадкой, что вдвойне льстило Саймону, потому что Арман видел в нем не только своего близкого друга, но и доверенное лицо.

И сейчас он первым заметил виконта. Вероятно, почувствовал его присутствие, это очень походило на Армана.

— Боунз, Саймон пришел, — сказал он, когда тот выдвинул кресло и подсел к ним. — Повтори теперь ему, что ты только что говорил мне.

Бартоломью дернул плечами, только раз, так как был экономным во всем, и без всяких предисловий твердо произнес:

— Я говорил Арману, что в Лондоне каждый день идет дождь. Каждый день. Каждую ночь. Дождь — это бич.

— Ну что, Саймон, — сказал Арман Готье, — теперь ты знаешь, что собой являет дождь? Как объяснил наш друг, это — бич. Я осмелюсь сказать, разумеется, только за себя, что мне стало легче от этого понимания. Отныне я знаю, что дождь — это бич.

Саймон только улыбнулся и покачал головой:

— Не дразни его, Арман. У бедняги, наверное, из-за этого была тяжелая ночь. Сначала игорный дом. С определенными потерями, вероятно, ибо то, что я видел, прежде чем вас покинуть, указывало именно на это. Потом возвращение домой на заре. А тут еще дождь полил как из ведра. Так ведь, Боунз? Ты раздражен, и совершенно справедливо. Несчастный Боунз! Я боюсь, как бы он с горя не впал в хандру. Может, нам следует принять какие-то меры, Арман?

Бартоломью ответил раньше:

— Из вас двоих ты гораздо хуже, Саймон. Арман, тот издевается открыто. А ты делаешь вид, что сочувствуешь, любезно улыбаешься и говоришь правильные вещи, но при этом только и ждешь, когда я размякну, чтобы всадить в меня нож по самую рукоятку. Да, прошлой ночью меня постигла неудача. Я проиграл, проиграл, проиграл! Теперь ты счастлив?