Мягкий свет, золотистый и тёплый, переплетался с безликими размытыми тенями. Они словно создавали свои картины: сливаясь воедино, в некоторых местах они становились бледнее, в иных — ярче, а где-то и вовсе терялись, как будто рисованные акварелью.

Ева слышала его шаги на лестнице, мягкие и тихие, как стелющийся туман. Повернув голову к дверям, она заметила, как Кейн, одетый только в тонкий слой краски, зашёл в мастерскую с двумя запотевшими стаканами с водой. Ей так хотелось пить, что от вида стекающих вниз сверкающих капель она даже облизнулась. Кейн опустился рядом и протянул ей стакан. Обвив его пальцами, Ева прильнула губами к краю и жадно отпила несколько глотков. Глаза Кейна смеялись. В уголках тёмных глаз обозначились маленькие лучистые морщинки, которые так нравились Еве. Она даже воображала, что это струящийся из него солнечный свет.

Он провел пальцами по её щеке, подбородку и поцеловал в висок. Пальцы Кейна были теплыми, шершавыми и родными. Она прикрыла глаза, прижалась щекой к его ладони. Кейн сел рядом и обнял её. Он пах восхитительно, Ева прижалась носом к его шее, глубоко вдохнула и задержала воздух внутри себя.

— Ева… — шепнул он ей на ухо, и в тот момент, когда она повернулась, их губы вновь встретились. Не закрывая глаз, она целовала его медленно и нежно, ей не хотелось терять ни единой секунды отведённого им времени. Кейн прикрыл глаза, ресницы дрогнули, отбросили на смуглые скулы резкие тени и слились с тенями узоров полупрозрачных занавесках, через которые струился свет высоко поднявшейся луны, что напоминала начиненную монетку из электрума.

Она смотрела на него так, словно видела нечто большее, чем просто лицо и пару глаз, путь даже и необыкновенной глубины, затем она прошлась пальцами от его скул до уголков губ и взволнованно улыбнулась.

— Не двигайся, — сказала она, вставая, и отошла к стене, к которой был прислонен чистый холст с рельефной фактурой, видимо, подготовленный для очередной картины. Казалось, лучше поверхности для запечатления Кейна нельзя было и представить. Он застыл, с интересом наблюдая за тем, как обнаженная Ева, чьи тонкие линии были окутаны нежным лунным светом, собрала с пола краски, схватила кусок картона, плоские кисти и мастихин, и, бросив на него взгляд, подлетела к холсту и нанесла первый штрих. Это была тёмная вертикальная линия, кривая, похожая на ветку ивы, затем ещё один мазок, смелый и энергичный. Было в этом что-то мистическое: ночь, луна, обнажённая девушка с длинными волосами, чье тело было измазано краской, кружилась вокруг полотна словно в трансе. Кейн вспомнил слова Джека Поллока, которого считал своим учителем: истина открывается во время свободного «излияния». Поллока называли Джек Разбрызгиватель как раз за его особую манеру нанесения красок. Он всегда был в движении, подчинённый лишь чистым импульсам своей души.

Вскоре и мастихин оказался Еве не нужен, она отбросила его в сторону и стала накладывать краски пальцами. Кейн внутренне улыбнулся: не многие разделяли его страсть рисовать пальцами, скорее наоборот, противились такой технике, но свои собственные картины он создавал именно так, считая, что мазок получается особенно рельефным, что так он усиливает ощущение материальности изображения, подчеркивает его глубину.

С каждым следующим слоем её замысел становился всё яснее, корявые линии рождали силуэт, несколькими смелыми мазками она вдохнула в него жизнь, и Кейн на картине — таким он себя никогда не представлял — задышал и завибрировал в призрачном свете луны. Казалось, он не сводил с Евы глаз, внимательно наблюдая за тем, как творец возбужденно дорисовывает детали своими тонкими пальчиками и придаёт образу глубину.

Кейн бросил взгляд на полотно, послужившее им ложем, затем он встал, поднял холст и поставил его рядом с картиной Евы. Вместе они создавали идеальный диптих, полный страсти, света, потаённого смысла, который было невозможно увидеть глазами, можно было лишь прочувствовать, окунуться в него и утонуть в экспрессии любви и жизни.

Они стояли обнаженные, рука в руке, и смотрели на картины, словно это были их новорожденные дети. Ева улыбалась, она соединила их пальцы и провела по плечу Кейна тёмную линию.

— Ты моё полотно, — прошептала она и засмеялась.

Кейн возмущенно посмотрел на след от её пальца, с притворным разочарованием покачал головой и попытался схватить её руками. Ева отскочила к стене и прижалась спиной к картине.

— Я дорисовала недостающую деталь, — засмеялась она. Кейн кивнул, поднял с пола тюбик с красной краской, и, не отрывая от Евы хитрого прищура черных глаз, выдавил субстанцию на свою ладонь, затем повторил то же с охристой и золотой красками, пока его большая ладонь не превратилась в настоящую палитру.

— Уроки экспрессионизма, — хохотала она, отбрасывая назад волосы, окрашенные радужными полосами красок. В её глазах плясали озорные искорки.

Уголок рта Кейна, подскочив вверх, наметил хитрую улыбку, и тут же он запустил краской в Еву. Заливаясь смехом, она увернулась, и яркое пятно взрывной экспрессии, брызгами разлетаясь в стороны, оставило на полотне огненный фейерверк. Брызги попали и на неё, оросив обнаженную кожу спины.

Кейн взял себя за подбородок, рассматривая результат взглядом опытного критика. Обернувшись, Ева ахнула. Краска попала прямо в грудь нарисованного ей Кейна, словно его сердце пылало, а языки пламени вырывались наружу, расползались далеко за пределы картины, охватывая огнём и второе полотно, словно соединяя их воедино. Проблески золотой краски создавали удивительный эффект огня, летящих искр, как будто его сердце пульсировало и билось.

— Потрясающе! — взвизгнула в возбуждении она, и пока Кейн наблюдал за тем, как подпрыгивает её грудь, в ладонях Евы уже оказался яркий микс из нежно-голубого и серебристого.

— Нет, нет, нет, — запротестовал Кейн, заметив, что она целилась в его картину, на которой читались силуэты её тела, его ладоней и их слияния. Картина по его мнению была идеальной: цвет словно растворялся в воздухе, и всё остальное было бы здесь лишним. Ева прицелилась и бросила свой снаряд, Кейн едва успел загородить полотно собой, и его большой спины едва хватило на то, чтобы закрыть собой середину картины, где был её силуэт. Масло врезалось в его спину и брызгами разлетелось вокруг. Ева смеялась, но ровно до тех пор, пока она не увидела лицо Кейна Реймура.

Нечто опасное и непредсказуемое мелькнуло в его глазах. Он схватил её за руку, притянул к себе спиной и прикусил шею. Ева выдохнула вместе с порывом свежего воздуха, влетевшего в окно, она отбросила голову назад и оперлась ладонями о полотно, отпечатывая этот момент навсегда там, где голубая краска брызгами наметила крылья, где неуловимые блики сверкали серебром.

*******

Он склонился надо мной, целуя пульс на моей шее, теряясь в моих волосах. Я не понимала, как все эти годы я жила без него, без его черных глаз и совершенного лица, без его нежных рук и голоса, от которого замирало моё сердце. Мне казалось, что более идеального момента нельзя было и придумать, мне чудилось, что я стала им, а он — мной. Когда я потеряла ощущение самой себя, когда его губы нашли мои, я умерла и родилась заново. Кейн стал моим создателем, творцом, художником, создающим новые образы, которые родились в его душе. Кейн подарил мне жизнь.

Мы любили друг друга, пробовали друг друга на вкус, дышали и наполнялись друг другом, прижимались друг к другу телами, словно этого нам было мало. Мы любили, насыщаясь неровным дыханием и сердцебиением, нежными касаниям и трепетом, переворачивающим всё наше существо. Мы наслаждались этим моментом, секундой, словно эта ночь никогда не закончится. Мы не заботились ни о чём, кроме этого момента.

Я любила его руки, я любила его губы, я любила его всего, я любила Кейна, я ощущала себя живой, принимая его в себя всего без остатка — и его тело, и его душу. Я не могла сравнить это ни с чем.

Обрывая моё дыхание, Кейн делал толчок и забрался так глубоко, что, казалось, доставал до самого моего сердца, после он подавался назад, чтобы делать это снова и снова. Впиваясь в холст, мои ладони оставляли красные опечатки рук там, на крыльях из серебристых брызг. Его ладони легли поверх моих, две пары рук — две судьбы, сплетённые вместе.

Глава 11

Моё первое знакомство с реальным миром

Мелкая насыпь щебенки глухо шелестела под колёсами велосипеда, пока я пробиралась вглубь большого переднего двора. Вот я и дома. По обе стороны расположились любимые розовые кустарники мамы. Немного поодаль стояли беседка и две лавочки из светлого мрамора. В детстве я часто играла здесь, воображая, что это мой собственный замок, спрятанный в колючих розовых кустах.

Я поставила велосипед на прежнее место и, стараясь не шуметь, вышла из гаража. Стояла пугающая тишина: ни ветра, ни единого звука, как будто мой дом превратился в голливудские декорации — бутафорский фасад и даже напольные вазы с высохшими георгинами были как настоящие. Стряхнув с себя паутину мрачных мыслей, я подошла к беседке, поднялась по ступеням и, сев на перила, прислонилась головой к колонне. Вдалеке огнями мерцал ночной Лос-Анджелес, его сияющее сердце пульсировало в унисон с моим. Где-то там, чуть севернее от меня, где виднелся покрытый туманом океан, остался Кейн. Мириады звезд мерцали как маленькие светлячки, перешептываясь на неизвестном мне языке. Одна из них была нежно-лилового цвета, она то становилась ярче, то снова затухала и вдруг, сорвавшись, полетела сквозь кобальтовое небо вниз. Я затаила дыхание и загадала желание… Одно единственное…

Я посмотрела на дом, желая убедиться в том, что все спали. Так оно и было. Не спали лишь мои воспоминания о сегодняшней ночи да мой отец — в его кабинете всё ещё горел свет. Спрыгнув с перил, я медленно подошла к дверям, тихо отперла замок и прокралась внутрь, пока никто меня не увидел.

В доме было темно и тихо. Я поднялась в свою комнату и, увидев своё отражение в зеркале, расхохоталась: волосы торчат в разные стороны, глаза безумные, глупая улыбка на все лицо, отпечатки его пальцев виднелись везде, где кожа была оголена. Я залезла под душ, включила горячую воду, и бесконечно долго мылась, пританцовывая и играя с клубами пара.

Внезапно я почувствовала острую необходимость обнять отца. Мне хотелось поговорить с ним, казалось, во всей Вселенной он был единственным человеком, способным меня понять. Отец никогда не ложился рано и, наверное, он, как всегда, работал в кабинете.

Я подошла к комоду, открыла верхний ящик и, вытащив оттуда любимую фланелевую пижаму, отправилась на кухню. Свет во всём доме давным-давно потушили, было очень тихо, поэтому даже мои лёгкие шаги звучали слишком громко. Я не стала включать свет на кухне. Открыв холодильник, я достала два карамельных конуса и направилась с ними в папин кабинет. В детстве, когда мне было одиноко, или я не могла уснуть, я всегда приходила к нему, забиралась на его колени и засыпала. Даже если отец был занят, он бросал все свои дела и проводил со мной время, обнимал меня, забирал все тревоги, и я вновь чувствовала себя в безопасности, в одно мгновение забывая обо всех своих страхах.

Поднявшись на цыпочках второй этаж, я подошла к двери кабинета и услышала его голос.

— Рон, тупица! — крикнул отец, — я даю тебе последний шанс, конченый ты ублюдок, если завтра товар не будет у меня на складе, я собственноручно тебя расчленю! Ты меня понял?!

Я замерла в удивлении, услышав крики отца, ведь мне казалось, что он и злиться-то не умеет. Последовало молчание. Он слушал, что говорила ему трубка.

— Меня вообще не интересует, кто в этом виноват! Ты ещё спрашиваешь?! Я хочу, чтобы ты засунул дуло в вонючую жопу этого мудака и вышиб из него всё его черное дерьмо. С Ван Гогом я сам разберусь, ты понял?! Работай, — сказал он уже более спокойным тоном, — для исполнения этого заказа ты можешь нанять кого угодно. Но Ван Гог не должен обо этом знать.

«Мой товар? Ван Гог? Простелить кому-то…» — у меня подкосились ноги, и я уже собралась было удрать, пока не услышала ещё что-нибудь, как вдруг прогремел голос Пола.

— Как долго ты собираешься держать Ван Гога? Если бы не он, мы получили бы всё бабло и не делились с ним половиной прибыли. Этот ублюдок мне поперёк горла встал! Если ты дашь добро, я с удовольствием уберу его да заберу всё то, что должно было принадлежать нам, но сейчас почему-то висит на стенах его дома. Наверное, он смеётся над нами каждый раз, когда смотрит на свою коллекцию.

— Успокойся, мой мальчик, — ровным голосом сказал отец, — всему своё время. Пока он нам нужен, но как только придёт момент, ты лично его уберёшь. Убив Ван Гога сейчас, мы развяжем войну, и это сыграет против нас, — кресло скрипнуло, послышался стук стекла, затем — плеск, — и потом, наше с Ван Гогом сотрудничество приносит мне больше денег, чем всё остальное. С какой стати я буду убивать курицу, несущую золотые яйца? Он мастер своего дела, на самом деле, нет никого лучше Ван Гога. Никто не сможет подделать картины так, как это делает он! Они даже экспертизу проходят без проблем. Вот если бы узнать его секрет… — рассуждал отец. Пол пробурчал что-то невнятное, — почему больше никто не может делать такие копии? Ведь талантливых художников масса, но никто из них и близко подобрался к его уровню мастерства. Как бы я не относился к нему лично, я признаю, что, во-первых, он гениальный засранец, а, во-вторых, его мозги стоят сотни других.