– Слово в слово, не сомневайся. И ты совершенно права оказалась – нипочём продавать не хотел, каналья! «Бог с вами, Никита Владимирович! Мой Евсеич вовсе плох, ещё помрёт со дня на день, как же я с вас деньги взять за него посмею?» Насилу я его убедил, что с паршивой овцы хоть шерсти клок. И что в случае Евсеичевой кончины он останется в убытке, а так – хоть пятьсот рублей…

– Вы пятьсот рублей за него отдали?!

– Если бы… Все восемьсот. Агарины своего не упустят, уж будь покойна, – саркастически заметил Закатов. – Но, думаю…

– Ничего, дед того стоит, – твёрдо сказала Настя. – Надеюсь, вдвоём они приведут сад в порядок.

– Уверен, – Закатов улыбнулся. – Знаешь, я до этого никогда цветами-то не увлекался. Казалось – бесполезно, только зря отвлекать людей от дела… Но, гляжу, у вас с Василисой отменно получается! Двор просто узнать нельзя! А если ещё и Евсеич пособит… У Агариных-то лучший сад в округе его стараниями! Если бы старик при смерти не был, Агарин бы и не продал ни за что, выжига.

– Как мне вас благодарить, Никита Владимирович? – без улыбки спросила Настя. – Это ведь был мой каприз. Простой каприз брюхатой бабы. Если бы вы хотя бы меня любили…

– Я люблю тебя, – ровно сказал Закатов.

– Бросьте, – так же ровно отозвалась она. – Не нам с вами о любви толковать… Но из-за этого ваш поступок вдвойне ценен. Вы сделали приятное мне – и осчастливили двух других людей. Это дорогого стоит, спасибо вам.

– Стало быть, я прощён? – невесело улыбнулся Закатов.

Настя удивлённо подняла брови.

– О чём вы?

– Мне показалось, что вчера ты была обижена на меня. Там, ночью, у цыган…

– Глупости. Я, видно, слишком вчера устала. Может, сказала вам что-то лишнее… Ну да Дунька уверяет, что в моём положении это даже деревенским бабам позволительно. Лучше вы меня простите. – Настя улыбнулась, протянула мужу руку. Никита бережно поцеловал её. Чувствуя, что надо бы сказать что-то ещё, нахмурился, подбирая слова, но Настя не стала ждать. Осторожно освободила пальцы и быстрым шагом вышла из столовой.

За окном смерклось: туча обложила всю усадьбу. Ветер рванул полотняную занавеску, стукнул ставнем, и в столовой стало совсем темно. Бледный сполох молнии с глухим ворчанием озарил сад. Тревожно зашумели кусты сирени, мелко затрепетал плющ на стене. В задумчивости Никита доел остывшие щи, отложил ложку, подошёл к окну. Там уже ударили в пыль первые тяжкие капли. Порыв ветра сорвал с забора половик, швырнул его в крапиву. Придерживая ставень, Закатов наблюдал за тем, как бесстрашная Дунька, перекрикивая ругательствами ветер, лезет за половиком в жгучие заросли.

У Никиты сильно болела голова от жары и усталости, а целый день, проведённый у Агариных, только вконец испортил настроение. Никакой радости от сделанного он не чувствовал. На душе по-прежнему было тяжело.

«Прежде ты ей не лгал… А сейчас зачем понадобилось? Что это вдруг пришло в голову? «Я люблю тебя»… Можно ли шутить такими словами? И правильно Настя тебя осадила! Когда человек говорит такие вещи и врёт – противно вдвойне, а она ведь вовсе не глупа… Но ведь… Что ещё-то можно было сказать?! Нужно же говорить беременным женщинам приятные вещи… Деда вот ей этого купил, Настя довольна… чего ж ещё?»

Мысли были торопливые, мелкие, трусоватые и бессмысленные. В конце концов Закатов выругался по-солдатски, захлопнул ставень и под нарастающий стук капель по крыше отправился спать.


– Дедушка, родненький, счастье-то какое… – бормотала Василиса, суетливо смахивая слёзы. – Посмотри, у меня тут, в сараюшке, и чисто, и сухо, и не сквозит ниоткуда… Как в раю будем жить! А захолодает – в людскую переберёмся… Там печь большая, тёплая, с полатями… Господи, глазам своим не верю, что ты здесь, со мною! И навсегда теперь! Благослови Бог барыню! Святая она, воистину святая, ей за это воздастся…

Евсеич ничего не говорил. Он смирно сидел на застеленном половиками топчане, смотрел на плачущую внучку, улыбался беззубым ртом. По крыше сарая шуршал дождь. Внутри сильно пахло сушёным донником, пучками развешанным по стенам. В углу монотонно жужжала залетевшая со двора пчела. Василиса рывком распахнула дверь, выпустила пчелу – и застыла на пороге, глядя на мечущийся под грозой сад. Несколько капель ударило в её лицо, на котором застыла растерянная, недоверчивая улыбка.

– Как же мы заживём-то теперь хорошо, дедушка… – шептала она. – Я за тобой ходить буду, обихаживать… Вместе садом займёмся! Барыня дозволяет, сущий ангел Настасья Дмитриевна… Без тебя-то, родной, у меня всё не так выходит… Вот и георгины, боюсь, неправильно присадила – ну как скукожатся?

– А золы-то под клубни всыпала? – неожиданно звонким голоском спросил Евсеич.

Василиса резко обернулась – и кинулась к деду, упала на колени, обняла его с силой, порывисто.

– Всыпала, родной… Всё по твоей науке делала… Царица небесная, и за что мне счастье-то такое?! Ведь и помыслить не смела, и во снах смотреть боялась… Дедушка! Родненький! Вместе мы теперь!

Евсеич улыбался, гладил потрескавшейся ладонью встрёпанные внучкины косы. Раскаты грома сотрясали сад. Сильнее пахло мёдом от сохнущего донника, копошились в углу, в решете, котята. В неприкрытую дверь вошла мокрая Дунька с горшком и ковригой хлеба под мышкой.

– Годи выть-то, Васёна, аж в девичьей тебя слыхать! – ворчливо сказала она, бухая горшок на стол. – Корми-ка вот деда с дороги! Одними слезьми сыт не будешь! На здоровье, Охрим Евсеич! Тут тебе шти, тут тебе хлебушек, а луку Васёнка сама в огороде надёргает, а то…

– Дунюшка! – Василиса, вскочив, с размаху кинулась ей на шею.

– Одурела, заполошная?! – завопила Дунька. – Я мокрая наскрозь! Вовсе свихнулась от радости девка… Бежи, бежи в огород-то, покуда хлеще не припустило! Эка возрадовалась… Ну, пошли вам Господь, благодарите барыню!

* * *

День шёл за днём, и сибирская весна всё больше входила в силу. Пологие предгорья вокруг завода покрылись оранжево-красными и жёлтыми полосами цветущих саранок. В оврагах цвела черемша. Дни стали долгими, жаркими, близилось лето – а Берёза и не заговаривал о побеге. «Передумал, что ли, дьявол?» – мучился Ефим, стараясь поймать взгляд атамана. Но тот, казалось, нарочно не обращал на парня никакого внимания. Прекратились даже их разговоры на острожном крыльце. Однако, внимательно наблюдая за Берёзой, Ефим заметил, что тот перестал есть хлеб за обедом и всякий раз прячет краюху в карман армяка.

– Сухари сушишь? – рискнул спросить он.

– Сгодятся, – Берёза полоснул холодным взглядом. – Скоро на глину нас погонят… Там и готов будь.

Винокуренный сезон на заводе кончился. Как обычно, больше половины из «винниц» – огромных печей – требовали ремонта, а некоторые и полной переделки. Имевшегося в наличии кирпича никогда не хватало даже для половины ремонтных работ, и на заводе привыкли делать кирпич сами. Белую огнеупорную глину добывали в пятнадцати верстах от завода, в карьере. Формовка кирпича производилась уже на заводе. В карьеры традиционно отправлялись каторжане поздоровее и посильнее, и поэтому не было сомнения, что и атаман Берёза, и братья Силины окажутся в «кирпичной партии». Однако накануне отправки выяснилось, что Антипа Силина начальник оставляет на заводе. Новый мастер, прибывший вместо Рибенштуббе, попросил отдать ему старшего Силина в помощники: «Уж очень хорошо этот парень смыслит в деле».

Услышав о том, что брат остаётся, Ефим даже почувствовал облегчение. Он представить себе не мог, что скажет Антипу, когда придёт время бежать и тот спросит: «Куда подхватился?» Ефим до последнего колебался: не позвать ли его с собой. Но он понимал: ватажничать на Волгу брат не пойдёт, хоть его за ноги подвесь. И молчал.

Неожиданно перед самой отправкой партии Антип подошёл к нему сам.

– Стало быть, на всё лето? – спокойно, словно не было этого трёхмесячного каменного молчания между ними, спросил он.

Ефим растерялся:

– Стало быть, так.

– Хм… До Устиньи проститься не дойдёшь?

– К чему? – с вызовом спросил Ефим. – Помешаю, поди… Занятая она у меня баба.

– Она-то занятая… А ты дурак.

– Ништо. Ты зато умный за двоих. – Ефим снова начал злиться. – Ты зачем рот открыл? Учить меня опять взялся? Так не стоило и труд принимать! Молчи дальше, оно мне спокойнее!

– Лучше бы тебе Берёза молчал, – невозмутимо заметил на это брат. – Ты его там, на карьере-то, поменьше слушай. А то, я смотрю, прямо в рот ему глядишь.

Ефим даже не сразу нашёлся что ответить. Ему и в голову не приходило, что брат знает о его осторожных разговорах с атаманом.

– Тебя спросить позабыл, тетеря! – тем не менее огрызнулся он.

Антип молча взглянул в лицо брата спокойными серыми глазами. Коротко сказал: «Ну, добро…» – и отошёл. Ефиму смертельно хотелось окликнуть его, но он сдержался. Больше они не разговаривали. А наутро партия каторжан под солдатским конвоем вышла с завода в тайгу.

Шли целый день и только к вечеру добрались до изломанного края глиняного обрыва, поросшего молодым сосняком. Большая, почернелая от дождей и времени изба была цела. Но внутри оказалось сыро и промозгло, поэтому первым делом набрали смольняка и затопили. Старая печь сразу отчаянно зачадила, наполнив всю избу вонючим дымом. «В трубе кирпичи обвалились…» – приуныли мужики. Но Ефим забрался на крышу и под общий смех вытащил из трубы прошлогоднее сорочье гнездо. Дым сразу же потянулся куда надо, избу проветрили, нарезали молодого лапника для постелей. Со смехом и шутками принялись варить кашу на костерке у крыльца. Вечер был сыроватый, но тёплый. Тайга, начинавшаяся в двух шагах от порога, уже стояла сплошь зелёная, в ней вовсю перекликались птицы. Когда стемнело, со стороны недалёкого болота послышался страшный утробный рёв.

– Крещёные, кто это?.. – испугался Осяня, никогда в жизни не бывавший в лесу. – Что за зверюга такая бродит? Не медведь ли?

– Выпь это, птица, – нехотя отозвался Ефим, который уже залёг на охапку лапника в дальнем углу. – Завсегда так кричит.

– Нешто птица так орать может? – не поверил Осяня.

Убеждать его Ефим не стал и молча отвернулся к чёрной от сырости, изъеденной жучками и плесенью стене. Разговаривать не хотелось, на душе было муторно. Если бы можно было забрать назад слово, данное Берёзе, он не задумываясь отказался бы от побега. И плевать, что бессовестный Антипка молчит с самой зимы, а Устинья… Устинья нипочём не шла из головы. Там, на заводе, когда она была рядом, в двух шагах, руку только протяни, – Ефим думал о жене меньше. И знал в глубине души – приди он к ней, повинись во всём – и всё стало бы как прежде. И жили бы снова вместе, и она ни словом не упрекнула бы, и Жанетку эту чёртову не помянула б… Вот только из больнички всё равно бы не ушла… Игоша упрямая. От барина своего проклятого не ушла бы… Ну и бог с ней! Ефим старался распалить в себе злость на жену, чтобы легче было исполнить задуманное… Но злости не было, хоть убей. Только тоска, тяжёлая, страшная, давила всё сильнее.

Снова день шёл за днём. Рано утром вставали на работу, рыли глину в ямах у обрыва, таскали её на телеги. Работа была, по меркам Ефима, не тяжёлая. Руки привычно, сами собой кидали лопату за лопатой вязкую массу, а голова была свободна. И в голове той, кроме Устьки, не было ничего. «Скорей бы уж бежать-то…» – изводился Ефим, чувствуя, что ещё неделя-другая – и он плюнет на всё, откажется от побега и, вернувшись на завод, упадёт Устьке в ноги, потому что сил уже нет никаких… Но Берёза молчал. Спокойно работал вместе со всеми, по вечерам сидел на разваливающейся поленнице возле избы, слушал песни и на Ефима даже не смотрел. В конце концов тот с облегчением решил, что атаман и сам передумал бежать. Спросить напрямую он не решался. Но сам почти уже уверился, что через месяц они попросту вернутся, как ни в чём не бывало, на завод. И уже совсем ничего не ждал, когда однажды вечером Берёза вполголоса, глядя в сторону, сказал:

– Завтра побежим, парень.

– А… как? – хрипло спросил Ефим, чувствуя, как шлёпается куда-то в низ живота сердце.

– Я с тобой в дальнюю яму рыть пойду. Оттуда и рванём.

– Со мной Осяня робит.

– Скажется хворым завтра. А мы ночью железа сплюснем. Не спи.

Берёза мог бы и не предупреждать. Ночью Ефим не мог сомкнуть глаз. Он лежал на лапнике, глядя в звенящую комарами темноту, слушал мерный храп товарищей, и в груди было холодно и пусто. Страха не было, мучило лишь тоскливое ожидание: скорее бы… Скорей бы случилось – и не ждать больше ничего, не изводиться, знать, что всё за спиной отрезано напрочь и не вернётся – ни винный завод, ни Антип, ни Устька…

– Парень…

Шёпот был почти беззвучным: комары, казалось, зудели громче, – но Ефим тут же поднял голову. Рядом стоял Берёза. Без слова он поманил его за собой и, повернувшись, тронулся к двери. Ефим, осторожно поднявшись, пошёл следом. Вся изба спала. Пока оба по очереди плющили кандальные браслеты на ногах, никто даже не пошевелился. «Жаль, двери заперты… – подумал Ефим, возвращаясь на место. – Прямо сейчас бы сорваться – и только утром схватились бы… А то бог знает, что завтра-то ещё будет!»