Через полчаса, когда солнце уже завалилось за горы, он вышел к знакомой лиственнице и – рухнул навзничь в сырую от росы траву. «Слава богу… Верно иду, правильно… И быстро! Послезавтра к вечеру на заводе буду! Только бы бурятов черти не принесли…» Последним страшным усилием Ефим заставил себя скатиться под могучие корни дерева. Напоследок подумалось ещё, что надо бы сменить повязку, незачем манить зверьё. Но на это уже не хватило сил.

Он проснулся от прикосновения чего-то мохнатого к ноге. И сразу, ещё не придя в себя, вскочил. Рука сама схватила лежавший рядом острый сук. Ничего не видя в кромешной темноте, Ефим ударил наугад – раз, другой, третий. Упал, стукнулся головой о торчащий из земли корень, выругался от боли. Рядом – шипение и тихое рычание, тень, метнувшаяся в сторону, – и тишина.

Какое-то время Ефим ещё стоял на коленях, дико осматриваясь по сторонам и до боли сжимая в руке сук. Но вокруг было тихо. Напавший на него зверь больше не появлялся. «Кто ж это такой? – гадал Ефим, чувствуя, как бежит по спине холодный пот. – Медведь так не нападёт… Да и больше он, медведь-то. И разит от него по-другому… Волк бы просто так не убежал… Я ведь его, кажись, и не зацепил даже… Шипел как-то… Лисица, может? Так не нападает она… Чёрт знает что! И ведь не заснёшь теперь!»

Спать в самом деле было опасно: неведомая зверюга могла вернуться. Осторожно присев на ворох палой хвои, каждый миг готовый защищаться, Ефим долго слушал ночную тишину. До него доносились невнятные шорохи, иногда – попискивание разбуженной птицы. Но ночной гость или затаился, или ушёл. Понемногу Ефим успокоился. До рассвета было недалеко, небо в просветах между ветвями уже начинало сереть. Смертельно хотелось есть. Ефим понадеялся, что завтра сможет отыскать саранку – единственное растение, которое он не боялся есть в тайге. «Этак и впрямь до места не дойдёшь, с голодухи посреди леса свалишься…» Но про себя Ефим знал: дойдёт, куда денется. Хуже-то после окажется… Уж на заводе. Ещё невесть что Антипка скажет… Ежели вовсе скажет. Молчал же до сих пор три месяца… Может и до самой смерти теперь ни слова брату не вымолвить.

«Лучше б морду набил, ей-богу! И быстрей, и легче… А ведь, чёрт упёртый, ещё и побрезгует! Кабы за другое что, а тут – Устька! Всю жизнь до неё больной был… Три года в каторге, куча бабья вокруг, уж сто раз мог себе найти… Так ведь нет! Ни на одну не глядит, дурак! Так бобылём и живёт! Один свет в глазах – Устя Даниловна… За неё он не то что замолчать навек – убить может… И надо ж было вляпаться так!» – угрюмо размышлял Ефим, ощупывая саднящее плечо и поглядывая на небо. Повязка, которую он не сменил, ссохлась и теперь давила на рану твёрдой коркой. Парень попробовал было осторожно отодрать её, но плечо отозвалось такой болью, что пришлось оставить его в покое. Подумав, Ефим вспомнил, что неподалёку, по оврагу, должен бежать ручей. Наутро можно будет напиться вдоволь и отмочить повязку. Заодно поискать саранки и хоть как-то набить пузо. А сейчас лучше не думать ни о чём. А об Устьке – тем более. Только хуже делается, с тоской подумал он. Чего зря душу рвать?.. И – до самого рассвета вспоминал о том, как они с Устиньей играли свою свадьбу. Ночью, на болоте, в чужом лесу, в ста верстах от дома, не зная, что с ними будет завтра… И сам удивлялся тому, что помнит всё до капли: и как она обнимала его, и как прижималась всем телом, словно боясь чего-то, – горячая, ласковая… И сам он, ошалев вконец от этой лесной игоши, целовал её взахлёб, катал по сырой, засыпанной прелым листом земле. Три года уж тому, а словно вчера всё было. И Бог теперь знает – повторится ли…

Наконец в лесу посветлело. Ефим спустился в овраг. Долго, жадно пил из ручья, заглатывая вместе с водой хвоинки и кусочки коры. Затем промочил насквозь повязку и принялся, ругаясь страшными словами, отдирать от раны присохшую ткань. Оторвал, конечно, неумело: кровь полилась снова. Матерясь, Ефим выдрал пук первой попавшейся травы, показавшейся ему похожей на Устиньину «мышью травку», зажал ею рану. Кровь, казалось, остановилась, но через несколько минут рана начала страшно гореть. Парень поспешно выбросил смятый травяной ком. «Вот ведь нечистая… Не та травка оказалась! Или мне это леший за Устьку мстит? Родня ведь он ей, сама сказывала!» – хмуро усмехнулся он. От рубахи уже остались одни лоскуты, и Ефим без сожаления пустил их на повязку. Посидел немного, ожидая, пока отпустит боль, и пошёл искать саранку.

Росомаху Ефим увидел сразу же, как выбрался из оврага. Она сидела, не прячась, среди валунов и внимательно смотрела на него. Ефим тут же понял, что именно эта гадина напала на него ночью. Она оказалась значительно больше той, которая встретилась им с Берёзой. Эта была почти в аршин длиной, покрытая густой чёрной шерстью. Её морда напоминала медвежью. Острые зубы слегка приоткрылись в небрежном оскале. Ефим прикрикнул – росомаха не тронулась с места. Он взмахнул рукой. Зверюга поднялась и лениво скользнула в щель между камнями. «Вот пакость… что ж делать-то теперь?» – растерянно подумал Ефим. Он не боялся небольшой на вид росомахи… но ведь напала же она на него, спящего, не испугалась! С ненавистью глядя на пустую щель между валунами, Ефим вспоминал то, что мимоходом рассказал о росомахе Берёза. «Трусливая, сволочь. Всё на кого послабже нападает, аль на подранков. Зимой, в снегу, может и лося взрослого завалить. Да ещё, тварь такая, измором берёт. По три дня может следом идти, когда чует, что зверь слабый аль ранетый».

«На кровь пришла, зараза… – лихорадочно соображал Ефим. – Унюхала и напала! Сразу не вышло, так вот сидит теперь, дожидает… Ещё, не дай бог, следом потащится!» При мысли о том, что ему теперь постоянно придётся опасаться, – вот-вот на плечи прыгнет зубастый зверь! – Ефиму стало нехорошо. На всякий случай он подождал у валунов ещё немного. Но росомаха больше не появлялась. «Ушла, может?» – осторожно порадовался парень. Взобрался на камни, осмотрелся. Вокруг было пусто. С толстого кедра на него смотрел, изумлённо склонив головку, пёстрый дятел. Слегка успокоившись, Ефим спустился с валунов и пошёл прямо на жёлтые заросли саранки вдали.

Сладковатые луковицы успокоили бунтующее нутро и подняли настроение. Нажевавшись всласть, Ефим сунул ещё с десяток луковок за пазуху и сощурился на солнце, определяя путь. Сегодня, по его расчётам, солнце должно было светить точно в спину. «Нынче день да завтра – и всё! – успокаивал он себя, стараясь не думать о жгучей боли под ключицей. – Главное – не думать ни о чём, а идти себе да идти! Если всё верно, то скоро и валун, который как котелок… В полдень на дерево б залезть, посмотреть…»

Вскоре Ефим убедился, что росомаха идёт за ним. Сперва он думал, что ему просто мерещится со страху тёмный мохнатый силуэт то справа, то слева. Но после полудня хищница вообще перестала таиться. Ефим увидел, как она выскочила из кустов прямо перед ним, посмотрела внимательным холодным взглядом – и снова юркнула в заросли. «Да чтоб тебя через задницу да посуху!..» – выругался он, понимая, что проклятая тварь теперь не отвяжется нипочём. Днём, может, и побоится напасть, но ведь ночью, хочешь не хочешь, спать надо… Хитрая нечисть, чует, что он подбитый… Собрав всю волю, Ефим попытался идти быстрее, чтобы росомаха не воображала, что он совсем ослаб. Попробовал даже запеть похабную заводскую песню, но от собственного голоса – срывающегося, хриплого – сделалось совсем худо. Пришлось умолкнуть. Голова кружилась с каждым шагом всё сильней. Ефим уже несколько раз ловил себя на том, что слишком часто останавливается и переводит дыхание. Теперь он понимал, что переоценил свои силы и, взбудораженный ночным боем с атаманом, по-глупому не придал значения полученной ране. «Вовремя перетянуть надо было, вот что! – ругал себя Ефим, прислоняясь к очередному дереву и пережидая, пока посветлеет в глазах. – Тогда бы зажило, как на кабыздохе, не впервой… А кровищи-то тьма вышла! А эта паскуда чует, ждёт, пока свалюсь! А вот хрен тебе! Всё едино дойду!»

В сумерках силы оставили его. Солнце свалилось за горы так неожиданно, что Ефим даже не успел осмотреться и прикинуть, где находится. До выворотня, где ночевали они с Берёзой, было, по его расчётам, ещё далеко, хотя огромный «котелок» на берегу чёрного озерца он уже миновал. Росомаха была рядом. Она давно не пряталась, поняв, что усталому путнику тяжело даже замахиваться на неё суком. «Сожрёт ночью, ведьма, – уже без страха, обречённо подумал Ефим, валясь на холодную землю. – Вот сейчас дождётся, пока закемарю, – и сразу же… Ох ты, угодники святые, как бы это не заснуть-то?» Он отчётливо понимал, что через минуту всё равно провалится в сон. Слишком мучительным был день, слишком болело плечо, слишком тяжёлой, словно налитой свинцом, была голова. В полном отчаянии Ефим дёрнул за повязку, опять успевшую присохнуть к ране, – и от резкой боли чуть не потерял сознание. Рассчитал он, впрочем, правильно: сон как сбросило. Но кровь хлынула горячим ручьём, и Ефим понял, что сделал очередную глупость: от запаха свежей крови росомаха совсем осатанеет.

«Ну и что… Зато не сплю! Прикинуться, что ли, что задрых, пусть поближе подойдёт… А там уж будь что будет! Или она, или я!» Мысль была совершенно безумной. Но Ефим ясно понимал: ещё одной бессонной ночи, ещё одного дня с крадущейся зубастой тварью за спиной он не выдержит.

Над лесом взошла луна – круглая, жёлтая, страшная. Блёклый свет залил стволы деревьев, облизал холодными языками дальние камни. Вокруг было тихо – ни шороха, ни движения. Ефим лежал неподвижно, весь подобравшись в напряжённый комок, изо всех сил вслушиваясь в ночную тишину. И всё равно не заметил, когда росомаха кинулась на него. Прямо в лицо беззвучно метнулась мохнатая тень. Блеснули оскаленные зубы – и тут же жёсткие челюсти сомкнулись на его руке, которая непроизвольно вскинулась к лицу. Рукав плотного суконного армяка росомаха прокусила как бумажный, и он тут же наполнился горячей влагой. От боли почернело в глазах. Ефим, яростно зарычав, отшвырнул зверя здоровой рукой. Но хищница была сильна. Она рвала его зубами и когтями, бешено ворча и визжа. В какой-то миг Ефиму показалось, что – всё… Ругаясь самыми страшными словами, которых постыдился бы даже в компании каторжан, он чудом вывернулся из-под смрадного тяжёлого тела. Ударил, стиснул руки на горле дёргающейся твари, чувствуя, что ещё мгновение – и лишится сознания… Но росомаха, в последний раз деранув его когтями, вдруг обвисла. Тяжело дыша, Ефим отбросил неподвижное тело. С трудом поднялся на колени. Подполз, преодолевая дрожь, к мохнатому кому, убедился: сдохла, паскуда… И лишь тогда повалился навзничь в мокрую траву, понимая гаснущим сознанием, что – нельзя… Кровища идёт, хотя бы перевязаться чем-то надо, другого зверья полон лес… И сразу же не то заснул, не то сомлел под холодной, ехидно кривящейся луной.


Два дня спустя, уже в сумерках, Ефим Силин подошёл к воротам винного завода. Его шатало от голода и страшной усталости. Рубахи на нём давно уже не было, лохмотья армяка были натянуты прямо на голое тело. Ножевая рана под ключицей слегка поджила, но глубокие царапины на груди, оставленные росомахой, сильно воспалились. Они сочились сукровицей и гноем, прилипая к ткани одежды, и Ефим прикладывал к ним сорванные листья чёрной берёзы. Он не знал, помогают ли они при ранах, но здраво рассудил, что коли берёзовыми вениками парятся в банях, то и для царапин от них вреда не будет. Пользы, впрочем, тоже не вышло никакой. Ещё больше мучил укус страшных росомашьих зубов. Толстый рукав армяка значительно смягчил его, но зубы хищницы всё равно разорвали руку до кости, и рана воспалилась сразу же. На другой день рука побагровела и вспухла так, что не помещалась в рукав, и Ефим без всякого сожаления оторвал его. Проходя мимо ручьёв или болот, он совал руку в холодную воду, и это немного помогало. Ефим страшно боялся, что у него теперь отнимется рука. Он поневоле старался идти быстрей: там, на заводе, Устька, она посмотрит, поможет… Может, и не простит его теперь ни в жизнь, но руке-то отвалиться наверняка не даст. Он шёл и шёл, следя, чтобы солнце било в спину. Отмечал свои приметы. Иногда жевал мучнистые луковицы саранок. Кое-как боролся с дурнотой и жаром, которые крепчали к ночи. Молился о том, чтоб не встретилась ещё одна росомаха или, ещё хуже, волки. И от тех и от других бог миловал. Но, выбравшись на берег широкого ручья, Ефим нос к носу столкнулся с облезлым и худым медведем, ловившим на камнях рыбу. Увидев опешившего путника, который не знал, то ли бежать, то ли лучше, наоборот, не шевелиться, медведь сердито рявкнул. Бросил выловленную рыбину с отъеденной головой и, мотая облинялыми боками, убежал в чащу. Ефим вытер холодный пот со лба, перебрался по камням на другой берег, начал было доедать за медведем рыбу – но его тут же стошнило. Отплевавшись, парень выбросил остатки рыбы в ручей и, проклиная всё зверьё на свете, тронулся дальше.

Ещё больше хищников он боялся бурятов, которыми стращал его Берёза. Ни оружия, чтобы отбиться, ни сил, чтобы убежать, у Ефима не было. Но тут ему несказанно повезло: за шесть дней пути в лесу ему не встретилось ни одного человека. Он старался быть осторожным. Если до слуха доносился незнакомый треск или шум, останавливался и пережидал, забившись под разлапистую ель или в щель между валунами. Ночью спал вполглаза – с ноющими и саднящими ранами это было довольно просто. Вслушивался в лесные шорохи. Сжимал здоровой рукой свой сук. А наутро вставал, превозмогая боль и тошноту, и шёл дальше.