– Не знал, – глухо отозвался Ефим, отворачиваясь. – Вот ей-богу – понятья не имел. Она мне ни слова не говорила…

– Тьфу… Тятьки нашего с вожжами на тебя нету, дурогон! – с сердцем сплюнул Антип. – И что только она в тебе сыскала-то…

Ефим не ответил. Из дверей лазарета в который раз высунулась встревоженная физиономия караульного. Но Антип сердито махнул на него рукой, и солдат, выскочив из дверей, споро захромал куда-то за ограду.

Чуть погодя Антип поднялся.

– Ладно… Пора мне. На пять минут у Василья Петровича отпросился, а уже больше прошло. Ты, как доктор отпустит, тоже к нему под начальство пойдёшь. Я уж договорился. Будем новую печь ладить в заводе.

Ефим тоже встал. Криво усмехнувшись и глядя через плечо брата на пламенеющее солнце, спросил:

– Ну что, братка… Простишь аль нет? Нам ведь с тобой тут ещё долго на пару железами греметь. Не то в ноги тебе падать при всём народе?

– Сдурел?! – рассердился наконец всерьёз Антип. – Да ляд с тобой, анафема! Было б о чём говорить-то…

Они обнялись посреди двора. С силой стискивая плечи брата, Антип негромко спросил:

– Ну на кой чёрт ты мне не сказал, что утечь вздумал?! Завсегда ж с тобой вместе были… Берёза ещё этот, душегуб… А ну как не справился бы ты с ним там один?!

– Справился же… А ты бы нешто со мной побежал?

– И нипочём бы! – согласился Антип. – И тебя бы не пустил! Повис бы, как Жучка – и никуда б ты у меня не вырвался, обалдуй…

Они наконец оторвались друг от друга. Ефим поморщился, растирая потревоженный шрам под ключицей, а Антип сурово предупредил:

– Ещё раз таку штуку выкинешь – пожалеешь, что на свет сродился!

– Охти, глянь – уж портки у меня мокрые! – привычно огрызнулся Ефим.

Оба рассмеялись. И – разом вздрогнули, услышав истошный крик:

– Свят Господи! Ефим! Антип Прокопьич! Да что удумали-то?!

Братья дружно повернулись – и увидели Устинью, которая, придерживая на затылке платок, со всех ног бежала к ним через двор.

– Устька, Устька, что ты… – начал было Ефим, но жена, не слушая его, кинулась к Антипу:

– Антип Прокопьич, обещал ведь ты мне!!!

– Так ты с него слово взяла? – усмехнулся Ефим. – То-то, я гляжу, он добрый такой… Не боись, Устька, зря всполошилась. Не было ничего. Ну, смотри, видишь – целы оба? Никак, служивый тебя настращал?

– А как же! – Устинья никак не могла отдышаться, недоверчиво переводила взгляд с мужа на Антипа. – Мы с Катькой на речке бельё полощем… Гляжу – Кузьмич бежит… Поспешай, кричит, Даниловна, там твои вовсю уж бьются! Господи-и… Я бельё бросила – и во всю мочь назад… А вы тут что?!. Антип Прокопьич! Ты ж его на три головы умнее, а сам?!.

– Вот завсегда ты у неё умней оказываешься! – пробурчал Ефим.

– А то нет! – в один голос возмущённо ответили Устинья и Антип.

Потом Устинья тихо засмеялась, а Антип успокаивающе сказал ей:

– Да ты не беспокойся, Устя Даниловна. Поговорили, и всего делов. Я уж уходить собирался… – он взглянул через забор и ухмыльнулся. – Ой, а вон и Катька сюда летит! И с дрыном-то каким знатным!

– Убью-у-у-у-у!!! – пронзительно донеслось из-за забора, и на больничный двор вихрем ворвалась цыганка с суковатым поленом наперевес. – Устька, я сейчас… Я помогу… Я их!.. Они у меня!!! Ой, люди добрые… А что это тут делается?!

– А ничего! – вздохнул Ефим, оглядывая двор, в который уже набилось с десяток встревоженных солдат, и окна лазарета, откуда сквозь решётки торчали встрёпанные головы и бороды. – Кузьмич, где ты там хоронишься? Глянь, переполоху сколь наделал! Говорили ж тебе, служба, русским языком – не будет непорядка! Эх вы, зелёные ноги… С братом родным потолковать не дадут! Всё, валите по нарам, шелупонь, – кончился балаган!

– И-и-эх! – с сожалением присвистнул старый бродяга Ванька Перемёт и, отвернувшись от окна, выругал кого-то внутри лазарета: – А ты, холера, божился: «В кровь Силины сшибутся»! Гораздый брехать-то оказался! Робя, кто ещё-то на Ефимку ставил?

Тут уж рассмеялся и Антип. Погрозил кулаком в сторону разочарованных зрителей, подобрал с брёвен своего козла и пошёл со двора. Ефим осторожно посмотрел на Устинью:

– Устька, ну ей-богу ж, не дрались! И в мыслях даже не было! Я вон тебе печь белить взялся… Снова порть теперь углём-то, грамотейка… Пошто только доктор дозволяет казённую вещь уродовать? Да ты что ревёшь-то сызнова, дура?! Катька, да скажи хоть ты ей! Вот и поди тут с бабьём этим… Тьфу!

Эпилог

Июньский полдень в Бельском уезде исходил духотой и зноем. Над выгоревшим полем колыхалось золотистое облако пыльцы. Огромная липа у дороги тоже цвела, и её сладковатый, медовый запах разносился на вёрсты вокруг. Солнце палило нещадно. Но за дальним лесом уже густели, наливались сизой тьмой облака: там собиралась гроза. Василиса то и дело оглядывалась, с тревогой посматривая на тучу, и прибавляла шагу. Её босые ноги утопали в горячей дорожной пыли. Полотняная рубаха прилипла к спине, к потному лицу приставали мошки, но Василиса, отмахиваясь, шагала всё быстрей и быстрей.

В сквозной, просвеченный солнцем березняк она вошла уже почти бегом. Не обращая внимания на весёлую россыпь земляники под ногами, устремилась дальше, в сумрачный ельник. Перебралась через сырой овраг и побежала, перепрыгивая через бугры корней, в самую глушь леса.

Остановилась она лишь полчаса спустя, оказавшись в густой дубраве. Под ногами, в траве, валялись полусгнившие прошлогодние жёлуди. Василиса прислонилась спиной к стволу огромного кряжистого дуба, силясь перевести дыхание. Над её головой угрожающе заворчал первый гром. Слабый ветер потянул по макушкам деревьев, встрепенул листву.

– Спаси Христос… – пробормотала Василиса, открывая глаза и крестясь. И тут же с испуганным криком отпрянула в сторону: с дуба спрыгнул прямо ей под ноги смуглый взлохмаченный парень лет двадцати. – Господи! Гришка!!! Сколь разов просить тебя – не пугай! Чуть сердце не выскочило! – с сердцем выругала его Василиса. – Вот ей-богу не приду боле!

– А что ж ты пугаешься, Васёнка? – слегка виновато усмехнулся он, выпрямляясь и шагая к ней. – Кажин раз одно и то же: стоит прямо подо мной и в упор не видит…

– Увидишь тебя, коли ты как леший! Да пожди ты, я взмокревши вся!

– А мне какое дело? – Гришка легко отвёл тонкие руки девушки, притянул её к себе, поцеловал раз, другой, третий…

Василиса, вздохнув, обняла его, прижалась крепко, всем телом. Парень увлёк её за собой в дубовую чащу, уложил на примятую траву, повалился рядом сам.

– Васёнка… Господи… Сил нет терпеть…

– А у меня-то будто есть?.. Да ты хоть одёжу мне не порти, висельник… Вернусь, барыня заметит – что скажу?

– А ты не ворочайся… Оставайся… Ни в жисть не найдут! Запишут в беглые – да и всё!

– Сколько говорить – не могу?! Гриша, сердце моё, потерпеть бы нам… Ещё хоть малость потерпеть…

… – И сколь ещё терпеть велишь, Василиса Мелентьевна? – сердито говорил Стриж полчаса спустя, лёжа рядом с девушкой в примятой траве. – Ты мне почитай что жена, а поврозь уж полгода как…

– А куда я к тебе пойду? В лес хорониться? – Василиса старалась говорить сердито, но на губах её то и дело мелькала улыбка. – Сидеть под кустом да дрожать, покуда ты всех господ в округе изведёшь? Ты мне что говорил, змей? Агариных спалишь, и – прочь отсюда, до самой Сибири, со мной вместе!

– Мало мне одних Агариных-то, Васёнка, – медленно выговорил Стриж, садясь в траве и глядя мимо девушки в сумрачные заросли папоротника. В его чёрных глазах мелькнула шалая жестокая искра. – Мало, сам чую. Они ж тут не одни такие. Да и с ними пользы не вышло. Два раза мы с ребятами им петуха красного пущали – два раза их тушили! Только и доходу, что сенник сгорел! Да и барина я на тот свет обещался спровадить! Тебе же и слово в том давал!

– Доиграешься, – горестно пообещала Василиса. – Просила я будто с тебя то слово… Ну, сколько тебе народу покончить надо, чтоб успокоиться?

– Сотню я себе назначил, – без улыбки сказал Стриж. – Как думаешь, в нашем уезде наберётся?

– Не знаю. – Василиса тяжело вздохнула. – А не боишься, что вперёд тебя с твоими ребятами споймают? Слухи уж ходят, что скоро войско по твою душу пошлют!

– Вон как? – без всякого страха удивился Гришка. – Стало быть, затряслись баре-то?

– Дурень…

– Чего «дурень»? В жисть никакое войско меня в болотах не сыщет! И тебя со мной – ежели соберёшься наконец. Али мне до твоего нового барина в гости наведаться?

– А вот этого и думать не смей! – Василиса вскочила на колени так стремительно, что Гришка опешил. – И из головы выкинь, ирод! Я тебе сказывала аль нет, что барыня молодая – ангел сущий? У них того порядка нет, чтоб над людьми изгаляться! Дворовые как у Христа за пазухой живут! И на деревне мужики рады! Почитай, одни такие на весь уезд! И только насмелься со своей ватагой к ним заявиться!

– Васёнка, я ж тебя не спрошу, коль нужда будет, – спокойно, почти ласково возразил Стриж. И снова недобрая искра блеснула в его глазах.

Василиса, однако, не испугалась, а в тон Гришке заявила:

– Ну, и женишься тогда на другой какой. С которой вольготней разбойничать будет.

Гришка усмехнулся было, но, взглянув в потемневшее лицо девушки, счёл за нужное промолчать. Некоторое время они сидели не разговаривая. Стриж жевал травинку, слушал, как посвистывает в кустах лещины пеночка, искоса поглядывал на Василису. Дождавшись, пока у той между бровей исчезнет сердитая морщинка, спросил:

– Верно ли, что твой барин тебе Евсеича купил?

– Не мне, а барыне! – отрезала Василиса. Но, не выдержав, широко улыбнулась, и её глаза сразу потеплели. – Господи, Гришка… Ведь как есть золотые господа! Ну, что ты зубы скалишь, истинную правду говорю! Ну, кто другой бы старика немощного купил в хозяйство?! Почитай, что деньги на ветер выкинули!

– А зачем он им сдался?

– Да барыня сказали, что грех родных разлучать! По гроб жизни я за неё молиться стану!

Стриж недоверчиво усмехнулся. Чуть погодя с нарочитым безразличием спросил:

– Так, может, ты ко мне теперь вовсе не пойдёшь? Коль уж барыня святая оказалась?

– Не пойду, покуда дедушка живой, – тихо, но решительно сказала Василиса.

Стриж повернулся к ней всем телом. Сильно, не жалея, схватил за плечи, встряхнул.

– Вон куда?! А божилась? А слово мне давала?! Давала, аль почудилось мне спьяну?!

– Пусти, дурак! – тихо, без угрозы попросила Василиса, глядя ему в лицо, и парень сразу опомнился. Разжал руки, отвернулся, выругавшись сквозь зубы. Василиса со вздохом сказала ему в спину:

– Ну, что ты серчаешь попусту? Знаешь ведь, я тебе верная. От барина отбивалась, сперва от старого, опосля от молодого… В колодец кинулась бы, коли б судьба не вынесла! Здесь, у новых господ, никого к себе не подпущаю! Но и ты подожди! На кого я теперь дедушка брошу? Кто у него, кроме меня, есть? Что с ним станется, коли я к тебе удеру?

– Васёнка, а мне-то как? – тоскливо спросил Стриж, не поворачиваясь к ней. – Уж извёлся весь… Ты ведь теперь и прибегать вовсе редко стала.

– Так как же мне?! Нельзя ж без спросу из именья уходить! Однова уж выследили меня! Слава богу, что я тогда не к тебе, а к дедушке ходила! А если б нет?! Как же мне бегать-то сюда каждый день? Ты уж потерпи… Куда я от тебя денусь?

Стриж невесело усмехнулся, ничего не сказал. Василиса, подобравшись сзади, обняла его за плечи, прижалась щекой к плечу.

– Потерпи, Гришка… Дедушку жалко, недолго ему осталось. Пущай хоть последние денёчки в радости поживёт. А к тебе я, как сумею, сразу же вырвусь!

– Спалю я к чертям твоих Закатовых, вот что! – угрюмо, глядя в землю, пообещал Стриж. – И заступа твоя не поможет!

– Что ж, тогда вместе со мной и спалишь, – помолчав, спокойно сказала Василиса. – Потому вот хоть на кресте тебе забожусь – не позволю я барыне худое сделать. Ни тебе, ни другому кому. Так что выбирай, как лучше тебе, а моё слово сказано.

И тут же, не дав Гришке открыть рта, она вскочила на ноги и, как зверёк, метнулась в чащу.

– Васёна! – заорал Стриж, вскочив. – Да пожди, куда кинулась-то? Времени ж мало ещё прошло! Васёнка, останься! Да шутил же я! Ну, прости дурня, коль не то сказал! Воротись, Васёна!

Но девушки уже и след простыл – лишь качались, потревоженные, кусты лещины и испуганно замолкла в их ветвях пеночка.