Александра Соколова - Просто мы научились жить

– Ладно, – кивнула Женя, – допустим. Но тогда, Игнат Никанорович, я совершенно не понимаю, где вы собираетесь искать тоску отсчета, от которой и будете отмерять существование или не существование вселенной.

Снизу раздался дружный смех – настолько синхронный, будто кто-то подал команду «пора». Женя еле сдержала улыбку – настолько этот смех был искренним, добрым и каким-то детским.

– Тридцать седьмой, – отсмеявшись, заявил голос снизу, – поехали.

Следом за этим сразу раздался звенящий звук стаканов и характерное бульканье.

– Так ведь в этом же весь и фокус, – восхищенно продолжил тем временем Игнат Никанорович, успев, тем не менее, с осуждением покоситься вниз, – что как раз таки существование или не существование и зависит от принятой точки, и, что самое поразительное, голубушка, и то, и другое будет правдой.

– Как могут быть правдой две взаимоисключающие друг друга вещи?

– Очень просто, голубушка, очень просто. К примеру, совершенно невозможно доказать, что бог есть. И одновременно совершенно невозможно доказать, что его нет. Так что правдой будет и то, и другое!

Игнат Никанорович радостно захихикал, потирая ладони и почти подпрыгивая на своей полке. Женя улыбнулась ему навстречу.

– Я предпочитаю верить во вселенную, – заявила она, и словно эхом на ее слова снизу снова раздался хохот.

– Тридцать восьмой!

И звякание стаканов.

Женька засмеялась, и свесила голову вниз. Внизу, на нижней полке, Марина и еще одна их попутчица – Люда – пили водку. Причем делали они это давно, дружно и с удовольствием – Марина вся раскраснелась, волосы её, совсем недавно аккуратно собранные в пучок, рассыпались по обнаженным плечам, а сарафан задрался, бесстыдно открывая взгляду загорелые бедра. Впрочем, Люда выглядела не хуже – её короткие волосы торчали во все стороны, глаза явно «поплыли», а координация движений слегка сдала позиции.

– А вы знаете, мои золотые, что женский алкоголизм не лечится? – Тоном старого профессора спросил Игнат Никанорович, чем вызвал еще один взрыв смеха.

Ох, дядечка, да как будто это знание хоть когда-то кого-то останавливало…

– Женя, идите к нам, – слегка заплетающимся языком предложила Люда, – будем песни петь.

– И танцы танцевать, – кивнула сверху Женька, – нет уж, спасибо. Пить я не хочу, и петь тоже.

– Она когда-то очень хорошо пела и играла на гитаре, – с неожиданной грустью сказала вдруг Марина, – не так, как Лёка, но всё же…

– А я когда умывалась, слышала как кто-то играет! Сейчас…

Люда выскочила из купе быстрее, чем Женя успела опомниться. Вот же напасть, а. Манипуляторша. Девчонку за гитарой отправила, а теперь и играть придется, если принесет, никуда не денешься. Нет, всё-таки люди не меняются, совсем нет.

И через десять минут правда принесла – обычную старенькую шестиструнку, но внесла её в купе так, будто дорогущую итальянскую акустику, ни больше ни меньше. Передала Жене, пересела на нижнюю полку напротив, и восхищенно уставилась вверх.

Женька понимала: как бы и что она сейчас ни сыграла, это ничего не изменит в восхищении этой молоденькой девочки. Еще когда днем она вошла в купе – худенькая, большеглазая, с маленьким рюкзачком и кольцом на большом пальце, всё сразу стало ясно. Дальнейшее – покупка бутылки, предложение выпить, явное разочарование в ответ на отказ, только подтверждало то, что и так было очевидно.

И вот теперь она сидит – взъерошенная, возбужденная, вся в предвкушении, а напротив неё – Марина, и смотрит небось понимающим насмешливым взглядом, старая сучка. Ладно, черт с тобой. Хочешь играть? Я отобью у тебя всю охоту к таким играм.

Она прошлась пальцем по струнам, подтянула несколько, прошлась еще раз. Аккуратнее устроила гитару на обнаженном бедре, и, не обращая внимания на обиженное «неужели наша дискуссия окончена, Женечка?», запела.

Где ты была эти дни и недели, куда указала лоза

Кто согревал твое в камень замерзшее сердце

Я знаю, во время великого плача остались сухими глаза

У тех, кто звонил нам домой и сулил нам бессмертье

Господь дал нам маковый цвет дал нам порох дал имя одно на двоих

И запеленал нас в узоры чугунных решеток

И стало светло, как бывает, когда в самом сердце рождается стих

И кто-то с любовью помянет кого-то

Пальцы, вспоминая, легким перебором скользили по струнам, голос – мягкий и нежный – наполнял собой купе, растекался невыносимой грустью в груди. Люда слушала, раскрыв рот. И даже Игнат Никанорович притих на своей полке.

Так где ты была, Маришка? Где ты была все эти дни, недели, и даже годы? Я знаю, что ты не плакала тогда, не заплачешь и теперь, но я помню, помнюто время, когда слезы всё еще касались твоих глаз. Когда ты умела чувствовать, а вместе с тобою – и я.

О-о, хлопок и лен,

Сколько лет прошло – тот же свет из волшебного глаза

О-о, имя имен

Мы смотрим друг на друга, а над нами все небо в алмазах

И я могла бы напомнить тебе ту ночь на васильевском острове, когда мы пропустили развод мостов, и оказались на несколько часов отрезанными от всего мира. Ты помнишь? Была весна, и от Невы дуло прохладной свежестью, такой острой и нежной, что я не могла понять – от тебя или от неё у меня захватывает дух? Мы стояли тогда на ступеньках у самой воды, смотрели на мост, распахнувший свои крылья к небу, и не могли разомкнуть ладоней.

Так где ты была – я собрал все оружие в самый дырявый мешок

И вынес туда, где по-прежнему верят приметам

А здесь даже дети умеют вдыхать этот белый как снег порошок

И дышат на стекла и пишут, что выхода нет

Мое сердце рвалось на кусочки от переполняющей его нежности – разве она могла уместиться в одном маленьком глупом сердце? Для неё не хватило бы и целого океана, двух океанов, трех. А потом ты повернулась ко мне, положила ладони мне на щеки, и сказала: «Я люблю тебя». Просто и тихо, но это было громче и яснее, чем самая крепкая клятва.

О-о, хлопок и лен,

Сколько лет прошло – тот же свет из волшебного глаза

О-о, имя имен

Мы смотрим друг на друга, а над нами все небо в алмазах

А через две недели после этого ты переспала с моим лучшим другом. И я умерла.

Женя резко оборвала песню, ладонью прихлопнув струны. Положила гитару на полку, спрыгнула вниз – как была – в трусах и футболке – и не глядя на Марину, кивнула Люде: идем покурим.

В тамбуре никого не было. Холодил голые ноги железный пол, щекотал ноздри давно забытый запах сигаретного дыма.

– Ты так классно поешь, – восхищенно заявила Люда, прикуривая и потихоньку подвигаясь ближе к стоящей у окна Жене, – аж мурашки по коже.

– Спасибо.

Ты не плакала тогда, да тогда, наверное, ты уже не умела плакать – я разбила руки до крови об стену, прощаясь с тобой, но не проронила ни слезинки. Видимо, и я тогда разучилась плакать тоже.

– У тебя столько родинок на плече… Можно потрогать? Говорят, много родинок – это к счастью. Ты, должно быть, очень счастливая…

А потом всё ушло, и остались только воспоминания. Я пила из них силу, чтобы двигаться, говорить, смеяться, притворяться живой. Я защищала каждое из них, как драгоценное сокровище. И не было силы на земле, которая заставила бы меня тебя разлюбить. Я больше не могла быть с тобой. Но разлюбить у меня не получилось.

– Посмотри на меня… Ты такая красивая… Поцелуй меня… Пожалуйста…

Смыкаются влажные, пахнущие никотином, губы, впиваются в спину нетерпеливые пьяные пальцы, задирая футболку, вжимаясь в кожу и оставляя на ней синяки.

Я ненавидела тебя, и любила одновременно. Каждую ночь ты была со мной, и я мечтала заснуть и не проснуться больше никогда. Я помнила каждую клеточку твоего тела, каждый звук голоса, каждую мелодию чувства, которые то и дело разрядами проносились между нами. Я помнила всё, и у меня не получалось забыть.

А у девочки сильные руки… Движение – и вот уже щека, грудь, живот прижаты к холодной двери тамбура, а белье скользит вниз под жаркими движениями ладоней. Холодок на груди, жар между бедер. И что-то врывается в этот жар, остро, настырно, растекаясь легкой болью внутри и влажными поцелуями на спине, пояснице, бедрах.

Ненавижу тебя. Ненавижу всю тебя, всё, что ты делаешь, всё, чем ты являешься или кажешься мне. Ненавижу тебя как самое большое в мире зло. Будь ты проклята, несчастная и убийственная, лишившая меня всего самого важного, что есть в этом мире, самого дорогого и самого ценного. Будь ты проклята!

Дыхание сорвалось, нет сил сдерживать крик, да и к чему его сдерживать, когда снизу вверх поднимается острое, сумасшедшее, восхитительное удовольствие, энергией взрывающееся от низа живота к горлу, и дальше – к глазам.

Будь ты проклята! Ты, та, из-за которой я навсегда разучилась любить…

Женя стояла, прижавшись лицом к холодной двери. Люда всё еще обнимала её за талию, и слава богу, что обнимала – потому что отпусти она руки, и Женя наверняка рухнула бы прямо на заплеванный пол.

– Ты такая клеевая… – пронесся у уха страстный шепот, – такая…

Тяжело опершись руками о дверь, Женя наклонилась вниз и натянула на бедра белье. Потом обернулась и с улыбкой поцеловала Люду в щеку.

– Ты тоже клевая, милая. Все силы из меня вытянула. Идем спать.

И, не дожидаясь ответа, распахнула дверь.

От тамбура до купе – двенадцать шагов. Скрипит под ногами покрытый ковровой дорожкой пол, и идти легко – в такт ритмично стучащему в груди сердцу. А в купе уже и свет погасили – видимо, Игнат Никанорович совсем обиделся, и пожелал отойти ко сну. Ну и черт с ним, с Игнатом Никаноровичем, в самом-то деле.

Женя запрыгнула на полку и с удовольствием вытянулась. Душ бы, конечно, неплохо бы принять, но и без него как-то обойдемся. Внизу зашелестело что-то – это Люда расстилала постель, и забиралась под простыню. Замерла на секунду – ждала, наверное, что Женя что-то скажет. И, не дождавшись, легла.

Тихо. Тихо-тихо. Только стук колес, да поскрипывание полок.

Тихо-тихо-тихо.

Будь ты проклята.

Тихо.

Поезд прибыл на Курский вокзал рано утром. Спокойная и свежая, будто не на полке вагонной спала, а в любимой кровати, Марина первой вышла на перрон. Она ни слова не сказала Жене о том, что произошло, да впрочем, даже если б и хотела сказать – не смогла: Женя снова ушла в себя и прекратила с ней разговаривать.

А чего она хотела, интересно? Подумаешь, трахнула случайную попутчицу, тоже мне событие… Тем более девочка так себе была, непонятно даже, чем она её зацепила? Хотя сам факт заслуживает внимания, конечно – святая Евгения перестала быть святой и позволила себе немного пошалить. А теперь идет рядом, мрачная как смерть, и поедом себя ест. Лишь бы не решила из-за этого обратно ехать.

Москва… Никогда Марина её не любила. После интеллигентного Питера с его мостами, дворцами, европейской культурой и аурой легкой депрессивности, Москва походила на муравейник, в который беспорядочно понатыкали домов, торговых центов, кинотеатров, и заставили бешеных муравьев бегать среди всего этого разнообразия по своим муравьиным делам.

Пока дошли до метро, их несколько раз толкнули, какой-то огромный азербайджанец наступил Марине на ногу, а странно пахнущая тетка пробормотала сквозь зубы что-то про «понаехавших».

В конце концов, Марина просто вцепилась в Женину руку и больше уже её не отпускала – раз решила ехать на метро, то пусть и руководит, потому что в этой суете не то что потеряться можно, а кажется, что зазеваешься – останешься без сумки, а то и без ног.

На станции толпа пассажиров буквально внесла их в вагон, и они оказались близко прижаты друг к другу. Спасибо Жене, хоть рожи корчить не стала – просто отвернулась в сторону, но за спину обняла, придержала на всякий случай.

А тело у неё по-прежнему желанное. Хоть и родила не так уж давно, а выглядит как раньше – стройная, летящая, сильная. Держит в одной руке сумку, ногами зажимает чемодан, а другой рукой касается Марининой обнаженной спины. И от этого касания по коже растекается жар, горячечный, сладкий. А шея Женина тоже близко, чуть-чуть потянуться губами – и можно коснуться. Красивая, белая, вокруг – воротник футболки разглаженной и пахнущей свежеглаженной тканью. А ниже – грудь, той же футболкой обтянута, и до груди этой тоже миллиметра два, не больше…

Тьфу ты, пропасть. Опять за старое. Не хватало еще возбудиться окончательно и натворить глупостей. Если она за случайный секс в поезде уже считай сутки себя поедает, можно представить, что будет, если переспит с бывшей. Катарсис, апофигей и апокалипсис. А скорее просто соберет вещи и вернется в свой задрипанный Таганрог, учеников учить и дочку воспитывать. Тьфу.