Филипп Делерм - Пузырь Тьеполо

* * *

Две женщины сидят не то на диване, не то на кушетке — под складками кроваво-красной драпировки не разглядеть. Та, что на первом плане, обнажена и опирается на локоть правой руки. Она склонила голову к плечу и разглядывает что-то, что ей показывает другая: картинку, фотографию, альбом с рисунками? Вторая женщина одета в черное платье. На вид она постарше. Об этом говорят не лица — овалы с едва обозначенными чертами, как у Матисса или Мари Лорансен. Не лица, а скорее позы: обнаженная небрежно изогнулась, чуть сгорбившись и вытянув ноги, та, что в платье, сидит чинно и прямо. У нее на коленях что-то лежит, кажется, картина, но точно не сказать — опять-таки все слишком нечетко. В руке она держит тот самый альбом, на который устремлены взгляды обеих. Они смотрят оценивающе, словно проверяя внезапно, вот только что, возникшую мысль. Вся сцена дышит изумительным покоем.

Фон неясный. Какой-то ковер или обои, размытые зеленые пятна — может, листья. Наползают друг на друга темно-зеленые, рыжие, желто-коричневые тона, так плывут стены детской перед глазами лежащего в горячке ребенка: очертания смазаны, формы сливаются, сквозь ватную тишину комнаты пробивается снаружи свежий шелест: дом — в лесу.

Он подошел поближе, присмотрелся. Пожалуй, роли женщин можно истолковать совсем иначе. Скорее всего, это мастерская, обнаженная молодая женщина — натурщица или просто согласилась позировать. А фигура другой, сидящей на краю кровати, уже не кажется такой напряженной. На ней действительно черное платье, или подпоясанное кимоно, или фартук? Тоже натурщица, художница или кто-то еще? Впрочем, не важно. Все эти вопросы тем и хороши, что на них нет ответов.

Он улыбнулся. Чего ради профессионал, которого должно интересовать в картине совсем другое: стиль, видение художника, его приемы, — задумывается о таких вещах! Но так уж получилось — невольно. Он уже довольно долго бродил просто так, без цели, между развалами по обеим сторонам улицы Бретань: то листал подшивки «Мируар-Спринт» и «Синемонд» за прошлые годы — вдруг встретится какая-нибудь давнишняя сенсация, всколыхнется в памяти сильное впечатление, — то перебирал в картонках старые, влажные на ощупь книжки. Последняя суббота мая в Париже выдалась жаркой, всё напоминало о начале турнира «Ролан Гаррос», казалось, в атмосфере прочно утвердившегося молодого лета городские звуки приобрели глуховатую упругость желтого мячика, подскакивающего на теннисном корте охристого цвета, а жесты — размашистость и механический, как у метронома, ритм виртуозных ударов справа и слева.

Этот холст ему приглянулся. Манера не особенно оригинальная: что-то от Матисса, Боннара и Вюйяра. Но какой любопытный сюжет: картина в картине. Немое вопрошание о форме, подходе, верности отражения мира — о том самом, что составляет предмет его собственных изысканий. Имя художника ничего ему не говорило. Он бегло осмотрел весь развал и увидел еще три-четыре картины, никак не перекликающиеся друг с другом и лежащие прямо на столе, комоде или на стуле. Не чувствовалось, чтобы к ним тут относились с большим почтением, чем к разномастной мебели или комплектам «Пари матч». Он повернулся к хозяину и громко, вопросительным тоном произнес имя художника. Тот с обычным для своего ремесла угрюмым равнодушием пробурчал, что в точности ничего о нем не знает, но слышал из верного источника, что он водил компанию с самыми великими. Потом, метнув на посетителя оценивающий взгляд исподлобья — настоящий знаток или так себе? — ворчливо прибавил:

— Да что я вам буду объяснять! Сами видите: кисть мастера. Абы кто такое не напишет.

Восемьсот евро. Цена написана на этикетке, приклеенной прямо к раме. Любопытная цена.

Для плохонькой картинки слишком дорого, для атрибутированного произведения слишком дешево. Ни то ни сё. Он покачал головой и еще долго стоял перед картиной озадаченный.

— Я еще зайду попозже, — сказал он наконец и отошел.

И тут же пожалел о том, что не решился купить. Однако досада эта входила в игру, уравновешивая желание и опасение.

* * *

Она не верила своим глазам. Эти черные буковки на красном фоне, в левом нижнем углу. Полоска сантиметра в три, крохотная полоска в сумятице чужого города, посреди сотен и сотен самых разных вещей, заполняющих барахолку: книжек, мебели, игрушек. Она собиралась просто пройтись, убить время между двумя деловыми встречами, и вдруг все так резко изменилось. Россини. Но подпись она увидела не сразу — сначала обратила внимание на саму картину. Почему неизвестный автор показался ей знакомым, и она как будто узнала картину, хотя видела ее первый раз? Типичное начало двадцатого, ей такая живопись никогда особенно не нравилась — слишком душно в этом камерном мирке. И все же ее привлек загадочный сюжет, а потом что-то еще… что же? У нее было странное впечатление, как будто смысл этой, не имевшей к ней никакого отношения, сцены и характер героев непостижимым образом были ей ясны.

Она сама могла бы быть и этой обнаженной женщиной, и ее подругой. То, как одна позирует, а другая рисует, представлялось ей смутно, зато она очень отчетливо, каким-то потаенным внутренним зрением видела вот эту самую минуту сразу после сеанса, это обсуждение эскиза, ощущала творческую атмосферу, которая захватывает не только художника, но и все вокруг, неосязаемую общность, которую рождает эта непринужденная обстановка. Почти как сегодня на съемочной площадке, подумала она: на первый взгляд сплошная суета, но и заботливость помрежа, разносящего всем чашечки кофе, и вкус этого кофе составляют неотъемлемую часть фильма. То же самое при записи диска в студии с пробковыми стенами: и сосредоточенная работа, и перерывы, когда певец, музыканты со звукооператорами дурачатся почем зря, одинаково важны, иначе не будет той сплоченности, которая приводит к успеху.

И только потом, машинально взглянув в левый нижний угол, она прочитала имя — это было слишком невероятно, в другой раз она бы усомнилась. Но не сейчас. Она твердо знала: здесь, в залитом майским солнцем скверике на улице Бретань, и теперь, около четырех часов дня, случилось неминуемое. Вокруг лениво толклись люди, сами толком не знавшие, что они ищут. Да и она не думала ничего искать, поглощенная своей сегодняшней жизнью, как вдруг перед ней разверзлись такие глубины. Россини. Имя, которое в семье стало запретным, имя-зияние, имя-ожог.

Человек, носивший это имя, когда-то был художником, но ни одной его работы она не знала. И все же, увидев на развале под зеленым тентом картину, почувствовала в ней что-то родное и близкое — так иногда, толкнув калитку в заброшенный сад или бредя по заглохшим аллеям, знаешь, что никогда здесь не был, но чувствуешь себя так, словно возвращаешься домой.

Меньше чем за час старьевщику дважды пришлось отвечать на вопросы о художнике, о котором он ничего не знал, чью картину купил по случаю, на распродаже, неделю назад, заплатив за нее какие-то гроши. Молодая итальянка говорила на очень правильном французском, и в ее тоне он уловил не только художественный интерес, но и какое-то не совсем понятное жадное любопытство. Он счел за лучшее отвечать туманно. Впрочем, итальянка, не торгуясь, лихорадочно открыла сумочку и достала кредитную карточку. Восемьсот евро. Еще минуту назад продавец побаивался, не многовато ли заломил, теперь же корил себя за то, что продешевил, и даже засомневался, не свалял ли большого дурака. Россини. Надо бы разузнать. Упаковочная бумага, толстая бечевка. И вот темноволосая женщина в накинутом на плечи свитере уходит с этим Россини под мышкой.

* * *

Такая изящная книжица. Эти слова пришли ему на ум при виде высокой стопки книг на прилавке с табличкой «Лидеры продаж» большого книжного на Монпарнасе. «Такая изящная книжица» — название сборника колоритных рассказов Клод Пюжад-Рено, который он читал несколько лет тому назад. Героиня заглавной новеллы, писательница, отмечает в кругу родных и друзей выход в свет своего последнего детища, долго слушает дурацкие отзывы гостей и к концу вечера совершенно свирепеет. Никто ни слова не сказал о содержании книги, но все восторгались тем, как чудесно она издана. Наконец в какой-то момент, когда героиня помешивает на кухне недотушенное жаркое, ей вдруг приходит в голову диковатая мысль: благородно-желтая шершавая бумага-верже, на которой напечатана ее проза, точно такого же цвета, как этот булькающий соус. И она со сладостным злорадством топит в кастрюле книжку, приговаривая что-то вроде: «Изящная книжица, говорите? Так вот вам, нате, жрите!»

Он улыбнулся, вспомнив эту забавную историю. Улыбка, кроме всего прочего, помогала скрыть явное замешательство. Поднявшись на третий этаж в отдел художественной литературы, он сразу направился к конторке, за которой продавцы с обреченностью в голосе давали лаконичные справки покупателям. Сам он подходил к этому алтарю, только если искал какую-нибудь узкоспециальную или выпущенную малоизвестным издателем книгу, каждый раз гордясь неординарностью своего запроса. Одна продавщица, коротко стриженная, бледная и тощая, в круглых очечках, всегда поражала его способностью немедленно и точно удовлетворять самые головоломные требования. Он был уверен, что и теперь они с ней, как два не знакомых друг с другом, но полных взаимного уважения игрока, сыграют еще один кон по тем же правилам. Но едва он произнес «Кофейный лед», как почуял что-то неладное: продавщица не повела его, с положенной услужливостью и неторопливостью, к дальним стеллажам. Вместо этого, никак, правда, не выражая своего презрения, она указала рукой на самый броский прилавок прямо перед эскалатором. Конечно, «Кофейный лед» не походил на лежащие по соседству объемистые кирпичи, где под кричащими глянцевыми обложками собраны китайские, египетские или рыцарские легенды и мифы. Тем более удивляло появление такой неподходящей продукции среди лидеров продаж.

Небольшого формата почти квадратная книжка. В суперобложке светло-табачного цвета. Орнелла Малезе — имя женщины с картиной было напечатано некрупными буквами, тем же шрифтом, что и название. Внизу черная сидящая фигурка читателя и круговая надпись: «Прогулки» — опознавательный знак издательства, которое он привык считать эталоном тонкого вкуса. Сама фактура книг совершенна, секрет этого совершенства — в расположении и заполнении строк, в качестве бумаги, причем все решают какие-нибудь несколько миллиметров или граммов. Казалось бы, чисто технические детали, а на самом деле — особый язык, который говорит либо о принадлежности к многовековой культурной традиции, либо о выпадении из нее. Безупречна и издательская философия. Ему особенно нравилась серия «Клуб книгочеев». В каждой книге этой серии излагалась ее концепция, и он помнил наизусть две фразы: «Выбор книг идет вразрез с коммерческой оценкой, а также с мнением дипломированных специалистов и литературных академий. Эти книги не потакают вкусам большинства, их место — в извивах и зазорах времени, их стихия — одиночество, белые пятна, рубеж эпох, смятение чувств, накал страстей, теневые стороны души».

Одиночество, белые пятна, извивы и зазоры времени. Это именно то, что он искал в книгах и в жизни. Как же могла книга «Прогулок» затесаться в дурную компанию бестселлеров? Изящная книжечка, ничего не скажешь, но именно поэтому в нем поднималась досада на издателя и автора. Оформление не совсем обычное. Как правило, книги «Прогулок» выходят без суперобложки, хотя этой нельзя было отказать в хорошем вкусе: эстетика дополняла семантику, коричневато-крупитчатый узор гармонировал с завораживающими словами «Кофейный лед». Можно было бы считать, что эту книжку одели в супер в виде исключения. Но ее громкий коммерческий успех заставлял подозревать издателя в компромиссе, а то и в явном расчете.

В кассу стояла очередь. Он взял полистать каталог и сразу же наткнулся на репортаж, посвященный новинкам, которые «у всех на устах»: между двумя компакт-дисками красовалась обложка «Кофейного льда», еще более привлекательная на фотографии. Он подумал, не купить ли журнал, но положил его на место. Не надо никаких статей. Лучше сначала составить собственное мнение. Оно и так уже достаточно предвзятое: из-за красивой обложки, шумного успеха, молодости писательницы, вернее, ее нарочито молодежной манеры одеваться: джинсы, кроссовки, черная футболка — этакая вечная студентка. Такой она была, когда он решился заговорить с ней, догнав на улице Коммин. Пока он, путаясь в словах, что-то глупо бормотал, она смотрела на него без особого удивления.