Поль Виалар - Пять сетов

Несмотря на прерывистый, крикливый, взволнованный голос, раздающийся из радиоприемника, Жан все же услышал автомобильный гудок, который донесся через открытое окно с улицы. Торопливо подбежав к окну, он высунулся наружу.

Так и есть, это гудок «ситроэна», но машина проехала мимо, не останавливаясь перед домом. Жан обернулся.

На другом конце комнаты, возле приемника, не в состоянии перекричать его, Гийом вопрошающе жестикулировал.

Жан отрицательно покачал головой. Нет, это еще не машина Рафаэля. А между тем накануне вечером, когда они расставались на стадионе «Ролан Гарроса» [Специальный теннисный стадион в Париже.— Здесь и далее прим. пер], Рафаэль обещал заехать за ним.

Однако он уже опаздывает на четверть часа.

Голос диктора по-прежнему раздавался на всю гостиную. Она еще родителями Гийома была заставлена старомодной мебелью, бронзовыми изделиями, покрытым вышитой дорожкой пианино. По стенам между лепными орнаментами 1900 года висели грязные от времени картины, изображавшие аллегорические фигуры римских воинов и пасущихся возле большой лужи коров.

— Подача Франкони. Первый мяч. Нет! Второй мяч, такой же стремительный. Он угодил в самый угол квадрата. Мяч правильный. Рейнольд принимает его и бьет в правый угол. Франкони предвидел это. Он выходит к сетке и ударом с лёта пытается убить мяч. Но американец на месте: в свою очередь, он принимает мяч с лета и бьет длинным ударом по линии. Франкони достает мяч и отвечает слева косым. Оба игрока стоят лицом к лицу, как бы обмениваясь ударами рапиры.

Рейнольд... Франкони... Рейнольд... Франкони...

Вы слышите глухие удары ракеток по мячу... О!.. Рейнольду удается блестящий удар... Он выигрывает мяч... Счет игр в четвертой партии пять — три. Ведет Рейнольд.

— Да, так это и было! — подтверждает Гийом.

— Довольно! Выключи приемник! — кричит Жан.

— Ты не хочешь слушать?

— Какой смысл? Я же присутствовал.

Гийом с сожалением поворачивает ручку. Голос, записанный на пленку и рассказывавший о ходе центральной игры вчерашнего дня, замолкает. Наступает полная тишина, тягостная, необычная тишина в этой старой гостиной, куда уж не вернется посидеть господин Латур, скончавшийся пять лет назад; не приедет, наверное, и парализованная госпожа Латур, которая живет теперь в ветхом домике в Сэнте.

Гийом не внес никаких изменений в эту старую квартиру, где он жил с самого дня рождения. Он сделает это позже, если найдется время, да и если такая мысль придет ему в голову, ибо ему так привычна вся эта обстановка, что он уже не замечает ее, не страдает больше от ее тоскливого и тягостного уродства. У него другая забота — его медицина.

Он чересчур занят вне дома: больница, пациенты... да и слишком много книг поглощают его внимание, когда по вечерам он возвращается домой... когда возвращается, а не остается на ночь в голом зале дежурных ординаторов, наполненном лишь запахами эфира и формалина.

Гийом приютил Жана на время его пребывания в Париже. Разве не был он лучшим другом Жана в Сэнте, когда они были детьми? Разве можно было допустить, чтобы Жан остановился где-нибудь в другом месте, а не у него?

Жан тоже ничего не замечает. Какое ему дело до того, что к репсовым креслам приделаны кисточки; что бронзовый экран, которым пытаются скрыть камин, плохо позолочен, нелепой формы; что ярко-красный абажур высокой стоячей лампы отделан уродливыми деревянными бусами, напоминающими цветные слезы, что этот абажур не менялся с 1926 года? Мысли Жана витают в другом месте. Они на «центральном», на стадионе «Ролан Гаррос», где он вскоре будет сражаться. Уже два дня его мышцы и сердце живут напряженной жизнью.

Рафаэля все еще нет. Между тем Жан должен в четыре часа играть на стадионе. Значит, нужно, чтобы уже к трем он лежал на столе массажиста и предоставил свои мышцы Лонласу, бывшему бегуну, который умеет придавать им такую упругость, подготовлять их не только к рывку, но и к длительному усилию. Ему нужно надеть теннисные трусы, свои белые туфли на каучуковой подметке, а главное — сосредоточиться, добиться той внутренней собранности, которая на корте удваивает его силы, помогает ему думать, напрягать всю свою волю. Эта собранность наподобие чуда вселяет в Жана веру в себя, превращает его в человека, угадывающего, понимающего, действующего, еще даже не осознав, что он делает. И это в десятые, быть может, сотые доли секунды того бесконечного времени, которое приносит победу!

Другая машина проезжает по улице. Ему не сигналят. Шум удаляется, тонет в послеобеденной тишине этого воскресного дня в Отей [Западный район Парижа].

До стадиона недалеко. Но все же чересчур далеко, чтобы дойти пешком: нельзя позволить себе сегодня такую нагрузку, когда вся ответственность лежит на нем.

Какое доверие оказали ему! Сердце его томительно замирает от ожидания. О! Его имя выделяется жирным шрифтом на первых полосах всех ежедневных газет. Готовятся специальные выпуски. Он как бы видит себя на их страницах, пахнущих свежей краской, разбросанных на креслах, на старом ковре, вытертом там, где ступают ноги. Вот он стоит у сетки, пожимая руку противника, а за ним вся толпа, должно быть, та же толпа, которая вскоре будет выкрикивать его имя. Герой!

Бедный герой, ожидающий машину Рафаэля и жадно ловящий каждый звук, как осужденный на казнь прислушивается к шуму телеги, повезущей его на эшафот!

Несчастный герой, не имеющий даже возможности найти такси, ибо в этот час они все уже взяты с бою болельщиками, устремившимися к кирпичного цвета прямоугольнику, окаймленному белыми линиями и бетонными трибунами. С трибун уже, наверное, несутся к чистому небу тающие в воздухе колечки дыма от сигарет, раздаются нетерпеливые возгласы.

Несчастный малый, вся защита которого — четыре ракетки, брошенные здесь на диван. С одной из них через несколько минут придется защищать свое счастье и свою жизнь.

На тумбочке в стиле Людовика XVI стоит черный телефон.

С утра Жан ожидает вызова. Он оставил полуоткрытой дверь из передней, чтобы услышать звонок. Так же во время завтрака он оставил открытой дверь столовой, куда госпожа Бертье подала им кровавый бифштекс с вареным картофелем, масло и немного швейцарского сыра.

Он нащупывает в кармане десять кусков сахара, которые в скором времени переложит в карман своих теннисных трусов. Сахар очень хорошо восстанавливает силы игрока, прибавляет ему энергии перед подачей, рывком.

Рафаэль все не приходит. Телефон не звонит. Он и не зазвонит. Уже не может зазвонить. Если бы Женевьева вызвала его, она сделала бы это утром или во время завтрака, в два часа. Теперь уже не позвонит. Слишком поздно. Она не вызовет его. Никогда больше не вызовет.

Он опускает голову. Машинально отвечает Гийому, который начинает беспокоиться, предлагает попробовать найти такси.

— Да, ты прав. Отправляйся!

Он слышит, как захлопывается дверь в переднюю. Жан остается один. Перед глазами его, на полу, светлый квадрат, вырисовываемый окном. Палящее июльское солнце время от времени скрывается за тучами, быть может, несущими грозу, и снова появляется из-за них еще более знойное.

Любопытная история! Как удивительно сложилась его судьба!

Он был ничем. Очень рано потерял родителей. Так бы ничем и остался, если бы воспитанник интерната Жан не познал, что значит долгие однообразные дни каникул в колледже, откуда никто не мог его взять, так как единственный дядя часто совершал далекие путешествия. От скуки Жан целыми днями бил изъеденным молью теннисным мячом о голую стенку сарайчика ракеткой с порванной струной. Так он научился свободно владеть ударом, не подпускать близко к себе отскакивающий мяч, выжидать, рассчитывать длину удара, отскок, принимать мяч слева, когда он уже почти проскочит мимо него, что теперь вызывало восторженные крики пораженных зрителей.

В то время он был лишь одиноким маленьким мальчиком. Чтобы перебороть тоску, найти точку приложения своей бьющей через край жизненной энергии и потому, что у него не было друзей, партнера, он яростно бил по мячу, который неизменно отсылала ему стена. Бил по неугомонному, мятежному мячу и очень скоро научился с ним справляться.

Случилось так, что каникулы, проведенные в одиночестве или почти в одиночестве, решили его судьбу.

Однажды летом дядя уехал в Швейцарию. У него были дела в Женеве и в Лозанне. Вероятно, его мучили угрызения совести от того, что он так мало занимается ребенком. Он поместил мальчика к маристам [Члены монашеского ордена] в Фрибуг, рассчитывая, что таким образом сможет время от времени его навещать. Незачем и говорить, что из этого ничего не вышло. Дядя побывал у него только один раз, и то всего два часа.

В прекрасном колледже, где мальчик теперь находился, учащиеся жили в небольших, стоящих недалеко друг от друга домиках. Между домиками была проложена лыжная трасса. Спорту здесь уделяли столько же внимания, сколько и учению. Хороших игроков в футбол здесь ценили не менее, чем первых учеников по латыни. Зимой каждую неделю устраивали альпинистские походы: подъем на Шиниг-Платте, на Юнг-фрау. Летом в распоряжении молодых людей было четыре теннисных корта.

Во время летних каникул колледж пустовал. Никого, кроме Жана и еще одного мальчика, в нем не было. Но и мальчик этот был не его возраста, ему было лет восемнадцать.

Звали юношу Империали. Это был распущенный человек, и его заперли здесь в наказание за глупости, которые он наделал. В прошлом году он еще блистал в Милане, Турине, Риме. У Империали были тонкие, правильные итальянского типа черты лица. Красавец, баловень женщин, он считал себя вправе транжирить их деньги, принимать от них подарки и относиться к ним с царственным пренебрежением. Прославился он еще и тем, что, одержав победу над всеми своими противниками, выиграл первенство университетов по теннису.

Целебный летний отдых у маристов без права отлучаться — разве только тайком в лесочке встречаться с девушками из близлежащей «академии Сент-Круа», которым он кружил голову,— казался ему невыносимым. Он был здесь лишен даже тенниса. Никого здесь не оставалось из его партнеров, а отец строго-настрого запретил принимать участие в каком-либо соревновании. Для юноши пребывание в колледже стало почти тюрьмой.

В то время как взаперти, под надзором преподавателя Империали зубрил (он должен был в октябре сдавать экзамены, которые, конечно, не выдержал в конце учебного года), Жан в одиночестве бил по своему мячу об стенку.

Однажды в полдень, выходя с занятий, итальянец заметил его. «На худой конец, не поставить ли этого юнца против себя? Все же это лучше, чем ничего,— подумал он.— По крайней мере, можно будет потренировать подачу, раз малый будет тут, чтобы возвращать Мячи».

Несколько минут Империали присматривался к Жану. Никогда еще он с ним не говорил, разве только иногда просил его за столом передать соль или пиво или принести какую-нибудь вещь, которую забыл захватить.

Мальчик неплохо справлялся с мячом. Но в его игре не было размаха, все еще было весьма примитивно. Машинально Империали посоветовал Жану:

— Поставь как следует большой палец! Больше разворачивайся! Ты слишком близко подпускаешь мяч.— Жан покорно послушался. Ему была известна теннисная репутация итальянца.

— Ты уже играл в теннис?

Жан весь зарделся:

— Нет, никогда. Только так, у стенки.

— Ты довольно поворотливый.

Империали исчез. Через минуту он вернулся с коробочкой новехоньких шлезингеровских мячей и с двумя ракетками:

— Пойдем!

На корте, проверив высоту сетки,— на своей стенке в Сэнте Жан на положенной высоте попросту провел черту,— итальянец начал посылать ему мячи.

Они прилетали стремительно, резко, траектория их была такой короткой, что Жан не успевал к ним подбегать. Мячи обманывали его, и он ни до одного не дотронулся.

— Кати мне мячи под сеткой! Ты не сможешь их перебросить.

Империали играл лишь для собственной забавы, пробовал разные удары, направляя мячи по линиям. Удары его были точны, неотразимы. Жан с грустью понимал, что Империали это скоро надоест, он вернется к себе в комнату, унесет свои ракетки, мячи, а он, Жан, снова останется один со своим старым решетом.

Жан старался изо всех сил. Наступила его очередь подавать, и, после того как несколько жалких мячей не перешли сетку, Жан приловчился, начал понемногу привыкать к ритму и рассчитывать расстояние.

Империали принимал мячи, возвращал их. Один раз он даже промазал, так этот мяч был стремителен. Итальянец засмеялся, похвалил. Через несколько дней Жан уже мог оказывать ему сопротивление. Тогда, сначала с большим снисхождением, итальянец взялся за него, но скоро он всерьез заинтересовался Жаном и начал находить его даже одаренным. Каникулы вдруг показались ему менее скучными, приобрели для него какой-то смысл. Вскоре оба уже начали играть по-настоящему — это стало удовольствием и для старшего. Чтобы выучить Жана играть, он проявил немало старания: учил его тактике игры, как выполнять удар, объясняя, что надо принимать в расчет не только ширину корта, но и его длину; рассказал, как обвести противника или укоротить мяч. И все время Империали твердил мальчику, что одной силы мало,— преимущество дает сообразительность. Победу приносят хитрость, уловки, внезапное наитие — то вдохновение, которое, как и все остальное, является плодом учения, ибо теннис — это такое же мастерство, как и строить дом или писать роман.