Там он проработал всю зиму. Жалкая жизнь! Он был лишен воздуха, но все же жизнь эта давала ему свободу,— правда, пока только мечтать. Постепенно, копейка к копейке, он скопил достаточную сумму, чтобы купить ракетку, мячи и заплатить вступительный взнос в городской теннисный клуб. С нетерпением ждал он наступления весны. И вот наконец после пасхи каждое утро еще до открытия магазина он мог приходить на теннисную площадку. Играл он хорошо, и у него никогда не было недостатка в партнерах, а в субботу и в воскресенье игроки оспаривали право встретиться с ним.

В июньском гандикапе он выиграл личное первенство.

В заключительном турнире сезона он оказался сильнее всех.

Вместе с ним в играх участвовало пять или шесть неплохих игроков, среди которых находился и Сарнак, проявивший себя хорошим парным теннисистом. Благодаря деньгам торговца коньяком они организовывали выезды. Так они приняли участие в нескольких турнирах, из которых часть выиграли. Два сезона спустя, в 17 лет, Жан дошел до полуфинала в чемпионате Франции и впервые играл в присутствии большой толпы на площадках «Ролан Гарроса».

Все это потребовало от него больших усилий и внутренней дисциплинированности.

Теннис — это не игра, а атлетический спорт. Недостаточно лишь понимания игры, изобретательности, сноровки — нужна еще и стойкость. Тот, кто не играл пять сетов в ответственной встрече с ее удачами, неудачами, взлетами и падениями, не знает, чем могут быть эти часы, изнуряющие до предела как мышцы, так и нервы. Жан работал упорно, методически.

Вскоре он бросил службу в магазине, лишенном воздуха, где попеременно продавал то кастрюли, то галантерею, то мыло. Его взяли сторожем в клуб. Летом он зарабатывал достаточно, чтобы выдержать зимние месяцы.

В это время он снова встретился с бывшим чемпионом, старым игроком, который как бы видел в Жане свое продолжение. Две зимы подряд он увозил Жана в горы и учил кататься на лыжах. За эти годы Жан окреп, раздался в плечах. Он научился правильно дышать и экономить силы.

И теперь, в двадцать лет, Жан стоял на вершине славы. Это произошло в нынешнем году. В руках его было все, к чему он стремился. Все? Нет, ибо до сих пор в жизни он видел лишь один смысл — теннис, теперь он нашел в ней и другое: он знал, что любит Женевьеву.

ГЛАВА ВТОРАЯ

То, что произошло с ним, было необыкновенно и, должно быть, ужасно!

Конечно, как и все юноши, Жан Гренье задумывался о любви. Существует любовь плотская — это один ее вид — и та, другая любовь — влечение чувств. Но когда какая-либо страсть овладевает жизнью,— а теннис был такой страстью для Жана, подобно тому,- как марки — для филателиста, собаки — для ловчего,— как-то не верится, что иное чувство может вытеснить первое. Разве что оба чувства будут сосуществовать, сольются воедино. А разве взаимопонимание, рожденное стремлением к одной и той же цели, не создает уже близость, единство чувств?

Отчасти так оно и произошло. В теннисе среди девушек Женевьеве Перро принадлежало то же место, что и Жану среди юношей.

Но не это явилось причиной, которая привлекла его к ней. Женевьева открыла ему жизнь, существование, о котором он и не подозревал. На него произвело ослепительное впечатление существо, соединявшее в себе, с одной стороны, физические качества — красоту, крепкое, полное жизни тело, лучезарное лицо, с другой — вызывающие восхищение мужество, стойкость.

Когда он впервые увидел ее, она сражалась.

Это произошло во время того чемпионата Франции, ради которого он приехал в столицу. Час, назначенный ему для одной из отборочных игр, еще не наступил. Приготовившись— теперь уже у него были настоящие теннисные трусы и туфли на каучуковой подметке,— с ракетками под мышкой, он бродил между площадками, на которых шла игра.

Две женщины "фехтовали" на шестом, номере. Одна — плотная, атлетически сложенная, изворотливая англичанка лет тридцати восьми— старая опытная теннисистка, участница всех соревнований, которой уже приходилось играть на траве, на закрытых кортах, на цементных и утрамбованных площадках во всех уголках света, с дьявольской изощренностью и уверенностью в себе обрабатывала все мячи. Другая— девушка, скорей даже молодая женщина,— показалась ему воплощением грации. Не подумайте превратно! Не ее стройные ноги, не совершенная, ничем не стесненная под блузкой грудь, не правильные черты лица и удивительные, почти стального цвета глаза, такие, впрочем, моментами нежные, привлекли его. Его поразила в первую очередь легкость и гармоничность всех ее жестов, замечательный стиль движений, класс игры.

В этот момент она была явно утомлена — волосы ее растрепались, ноги подгибались; она согнулась чуть ли не вдвое, чтобы перевести дух перед тем, как подавать,— и производила скорее жалкое впечатление. Пот стекал у нее со лба, и она, вытирая капли пота, проводила руками по щекам, оставляя на них кирпичного цвета борозды! Но когда теннисистка округляла руку, подбрасывала над головой мяч, чтобы сделать подачу, в последнем усилии вдруг выпрямлялась и ей внезапно удавался замечательный удар с лета, точно попадавший на линию, минуя стену, которой была англичанка, она сразу превращалась во вдохновенную богиню,— на один миг, равный сверканию молнии,— парящую над миром.

В этот день девушка не обратила внимания на него. Вся собравшись, пытаясь восстановить покидающие ее силы, она не замечала никого. Иссякнут силы, и теннисистка окажется обезоруженной; ее ждет поражение, бесчестье.

Жан также напряг всю свою волю. Он как бы пытался поддержать ее. Это напоминало настоящую молитву, произносимую про себя. Он страстно хотел, чтобы незнакомка выиграла, ибо она была самим воплощением тенниса.

За нее, вместе с ней, он рассчитывал каждое движение, каждый удар. О! Он чувствовал это со всей очевидностью: что-то передавалось от него к ней — немного его силы, его способностей, которые он старался влить в нее. Тут-то и произошло чудо.

Он не видел больше ничего, что происходило вокруг, не слышал слов нескольких постоянных зрителей, которые, обсуждая игру, многозначительно качали головой и либо, уверенные в результате, уходили, либо критиковали Перро, считая ее уже побежденной, конченой. Он сидел на самой верхней из длинных цементных ступеней, расположенных по сторонам кортов второй категории, и не замечал больше ничего, кроме молодой женщины, внезапно дошедшей до полного истощения сил, которая была теперь лишь посредственным, вызывающим всеобщее пренебрежение игроком. Тогда он напряг всю свою волю.

Он хотел, чтобы она спаслась от поражения, взяла себя в руки, выиграла. Он так страстно хотел этого, что почти как бы стал на ее место. Про себя он давал ей советы, приказания... "Англичанка сейчас сыграет в правый угол. Внимание!.. Не отбивайте в левый угол: ее слабая сторона— удар справа... Не стойте слишком далеко, чтобы принимать ее резаные мячи! Выходите к сетке! Навяжите ей свою игру, свою волю!.. Делайте прямую сильную подачу, не осложняйте, вы одолеете ее быстротой! Быстротой... быстротой..."

Можно было подумать, что она услышала. А между тем молодая женщина ни разу не обернулась в его сторону, не подарила ему ни одного взгляда. Она по-прежнему не выделяла его из толпы зрителей "вторых", "третьих категорий", мужчин и женщин, прошедших из раздевалок, чтобы посмотреть, как разделываются с Перро. Ее недолюбливали, так как она пользовалась слишком большим успехом,— и на площадке, где она превосходила всех своей игрой, и у мужчин (женщины этого не терпят). Мужчины тоже не очень-то жаловали ее, так как она совершенно не отвечала на их заигрывания, разве только старалась оттолкнуть их. Оказаться свидетелем того, как ее положат на обе лопатки,— это незаурядное удовольствие. Слух пронесся по стадиону, что она в затруднительном положении. И со всех сторон теперь спешили зрители, чтобы присутствовать при ее поражении.

— Подача мадемуазель Перро! — объявил судья и добавил: — Счет во второй партии четыре — ноль. Впереди мадемуазель Буди.

Женевьева овладела собой, сделала подряд три неотразимых подачи, повела сорок — ноль, потеряла один мяч и затем выиграла игру. Найдя утерянный было ритм и борясь за каждый мяч, она выиграла и следующую. Казалось, к ней одновременно вернулись и вдохновенная игра и силы. Жан подумал, хотя сам и не верил в это, что она играет "для него". Игра англичанки расстроилась— теперь она делала ошибку за ошибкой. Подавая, она сделала зашаг и получила от судьи замечание. Это еще больше вывело ее из равновесия. Из небольшой кучки зрителей теперь раздавались возгласы:

— Нажимайте, Перро!.. Англичанке — крышка!..

Действительно, Перро подавляла теперь противницу. Она выиграла второй и третий сет, не уступив ни одной игры.

Превосходство оставалось за молодостью; быстрота возобладала над опытом. Против этого ничего нельзя было поделать. На лице молодой женщины не замечалось больше прежнего напряжения, усталости. Она откинула назад волосы; ноги ее уже не дрожали.

Когда Женевьева пожала руку противнице, та уже еле дышала. Уже полчаса назад она поняла, что побеждена, и преклонилась перед Женевьевой.

Зрители бросились к победительнице. Ей жали руку. Жан вместе с другими. Она улыбалась, но ему не больше, чем другим. Он похвалил ее за игру. Она ограничилась тем, что поблагодарила его. Он назвался. По-видимому, она плохо расслышала его имя, так как на следующий день в баре не помнила уже, как его зовут. Что до Жана, то она уже не выходила у него из головы.

В последующие годы они познакомились ближе. Иначе и не могло быть. Ведь должны же были они встречаться на заключительных банкетах после соревнований или в парных играх. Имена обоих чаще всего упоминались в газетах, произносились на площадках, в клубах. Если в первый год он и выбыл из открытого чемпионата Франции, тем не менее его уже оценили как способного игрока. Что касается ее, то после победы над англичанкой она дошла до финала и вынуждена была уступить первенство лишь на "центральном" — американке, которая вот уже три года побеждала всех. Она полюбила играть с ним в соревнованиях в паре, а он — с ней. Все же, должно быть, еще по той же причине. Быть партнером Жана служило гарантией успеха. Что до него,— видеть ее, находиться вблизи нее было для него главным. И он весьма страдал, когда по окончании игры, прощаясь с ним, она садилась в поджидавшую ее машину, за рулем которой сидел чересчур уж завитой молодой человек.

Жан не был красивым. Не принадлежал он и к разряду тех загорелых атлетов в бело-голубых замшевых туфлях, одевающихся у Каретта, у которых карманы полны денег и которые являются обладателями слишком уж красивых машин. Все его богатство заключалось в умении играть лучше других. Он никак не мог понять, что это ценилось только на спортивной площадке. Он сознавал, что неловок и неэлегантен. Знал он также, что у него нет ни "паккарда", чтобы подвезти ее, ни денег, чтобы пригласить пообедать в "Запрещенном плоде" или в "Павильоне Генриха IV". А между тем — и в этом-то и заключалось противоречие — она представляла собой все это трудно достижимое богатство. Жан знал, что у нее состоятельные родители (у хирурга Перро была богатая клиентура — много пациентов южноамериканцев и разных герцогинь). Правда, в Довиле, будучи гостем Андре, Жан останавливался в гостинице "Норманди", в Каннах— в "Карлтоне", в Монте-Карло — в "Отель де Пари"; но когда он возвращался в Сэнт, то ночевал в сарайчике за теннисными площадками на кровати, скорее напоминающей казарменные нары. В Париже он жил у Гийома, в его четырехкомнатной квартире, где в воздухе еще стоял навязчивый запах кошек, которых так любила госпожа Латур, и где кресла гостиной, крытые обюсонами [Ткань типа гобеленов] машинного производства— четыре кресла и диван,— воспроизводили в пяти экземплярах притчу о волке и ягненке на берегу ручья.

Продолжалось такое положение долго. Со временем мало-помалу Женевьева вышла из неблагодарного переходного возраста девушек, а он — из возраста прыщавого подростка.

Внезапно в этом году он занял первое место. Тогда, как и на корте, он попытался выиграть и ту, другую игру. В двадцать лет он достиг того, на что была направлена вся его воля. Память о времени, когда "четверка", иногда превращавшаяся в "пятерку", защищала честь нашего флага, неотступно подстегивала его. Лакост уже больше не играл, разве только в гольф, но Жан не раз встречал Коше — мудрого, методичного, несомненно одухотворенного игрока; встречал Буссю — мастера парной игры, по виду напоминавшего беспечного английского юношу; Боротра, несмотря на возраст и прошедшее с тех пор время, продолжавшего оставаться легендарным "прыгучим".

Они были его богами.

Могло ведь случиться, что у него были бы худшие наставники. Мастерство же этих — бесспорно. Со своей стороны, эти заслуженные мастера как бы видели свое продолжение в Жане и поэтому относились к нему по-дружески, направляли его своими советами. Жан благоговейно прислушивался к их указаниям, беря от них все, что возможно, в то же время не забывая, что единственным источником как нравственных, так и физических качеств является сам человек и что все зависит от него самого.