- Иди сюда, Лилли.

Это первые слова, которые он произнес с тех пор, как мы вошли.

- Это я хочу сделать с тобой.

Я подхожу к нему. Пока мы работали, я намеренно отводила глаза от личных вещей. Статуэтки на полках, предметы внутри ящиков и картины на стенах Джереми покажет мне, если он того захочет.

- Это важно для тебя? - заявляю я, больше, чем спрашивая.

- Очень, - говорит Джереми. - Я не думал, что когда-нибудь снова смогу вернуться сюда. Эта комната...несет в себе столько смысла. Здесь было так много боли. Эти стены познали столько страданий. Но было и хорошее. Была любовь. И доброта. Она не смогла преодолеть тьму, Лилли. Но это сделало всё более терпимым.

Он смотрит на меня.

- Это имеет какой-то смысл?

- Конечно, - отвечаю я ему, скользя пальцами по его. - Но чья боль, Джереми? Твоя или...

- Её, - говорит он.

С этим он тянет вниз последнее покрывало  Оно медленно опускается на пол, словно шелковая лента, пойманная на ветру. Я сразу понимаю, почему Джереми оставил это напоследок.

Над камином находится великолепный портрет прекрасной женщины. Она похожа на королеву, сидящую в позолоченном кресле. Длинные черные кудри падают прямо на ее плечи. Черные как смоль локоны покрывают немного кожи, обнажая большой вырез платья.

Невозможно угадать ее возраст. Возможно она была не старше меня, когда был нарисован этот портрет. Или она могла быть на пятнадцать, двадцать лет старше. Мастерски нарисованные тонкие линии вокруг глаз не дают зацепок. Благодаря им она даже выглядит благороднее. Элегантнее.

Мне не нужно смотреть на Джереми, чтобы увидеть сходство. Одинаковые глаза. У Хью маленькие, подлые глаза. Глаза мошенника. Глаза обманщика. Глаза грязной крысы. У Джереми же великолепные глаза. Прямо как у его матери.

Они полны гордости, силы и знания. Знание себя, а не знание бесполезных фактов и цифр. Знание того, кто ты как личность. Знание своего места в мире и уверенность в своих силах.

- Она красивая, - выдыхаю я.

Я вздрагиваю и сразу же сожалею о своем выборе слов. Красота так же скоротечна, как и мимолетна. Бессмысленна, даже, если это не подкреплено чем-то еще. Красивая звучит как пустое, несерьезное слово, чтобы описать сияние женщины на портрете передо мной. Но Джереми, кажется, не возражает. На самом деле, я думаю, что он глубоко погрузился в свои мысли.

- Да, - бормочет он. - Да, это так. Не так ли?

Он протягивает руку и одной рукой касается края картины. Столько вопросов приходит на ум. Как женщина с такой очевидной силой поддалась такому мужчине, как Хью? Как далеко она могла упасть, чтобы поддаться тем же препаратам, что и мой отец? Насколько плохой должно быть стала ее жизнь? В каком отчаянии?

Внезапно внутри меня поднимается огромная волна жалости. Жалость, смешанная с чем-то другим, что-то, что я пытаюсь отрицать, но не могу. Что-то темное, острое и очень опасное: обида. Эта женщина причинила мне столько боли. Эта женщина заставила Джереми искать меня. Она лежит в основе всего этого, в самом сердце кошмаров, которые мне пришлось пережить.

Но было и хорошее, шепчет мне внутренний голос. Она привела тебя к Джереми, не Стоунхарту, и к хорошему, что за этим следует. Да, что-то идет вразрез, но без нее моя жизнь все равно была бы моей. У меня почти неуемное желание схватить картину и бросить ее в огонь. Для того, чтобы стереть уверенность, самоуверенное самодовольство матери Джереми.

Затем я ловлю себя на представлении этой самой сцены. Я останавливаюсь и содрогаюсь. Это не то, кто я есть. Я не настолько тщеславна или глупа, чтобы чувствовать угрозу от картины женщины, которая мертва на протяжении двадцати лет.

Глубина эмоций, вызванных глядя на эту женщину, удивляет меня. И если это всего лишь десятая часть того, что Джереми чувствует по отношению к ней...тогда все его действия имеют смысл. Обида снова поднимает свою уродливую голову. И с этой женщиной я соревнуюсь? Она имеет такую сильную власть над разумом Джереми? Справедливо ли сравнивать с кем-то, чья красота вечна на такой картине?

Тем не менее, именно эта борьба происходит в голове Джереми. Он сам так сказал. Было лишь две женщины, которых он действительно любил: его мать и я. Неужели он каким-то больным, обездоленным и извращенным образом рассматривает меня как...как замену ей? Мурашки бегут по моей коже.

Я слышала, что мальчики, когда вырастают, хотят жениться на женщинах, которые напоминают им своих матерей. Я никогда не задумывалась о правдивости этой мысли. Я думала, что все наоборот: девушки хотят найти кого-то, кто напоминает им их отца. Однако, не имея такой фигуры в своей жизни, я никогда не могу судить правда ли это.

И все же все, что сделал Джереми, все, что привело его ко мне, похоже, исходит от женщины, на которую я смотрю сейчас. Возможно, это еще хуже. Все, что сделал Джереми, связано с его воспоминаниями о ней. Воспоминания, которые, несомненно, сделали ее более совершенной, чем она когда-либо была. Более совершенной, чем кто-либо мог бы быть.

У Джереми в голове такой идеальный образ. Образ, сформированный детством, которое он провел рядом с ней. Чарльз сказал мне, что она единственная, кто проявляла к нему привязанность. Это сделало ее еще более ценной для него. Воспоминания, сформированные в детстве, труднее всего забыть. Невозможно, правда. В это время вы наиболее впечатлительны, когда ваш взгляд на мир не является вашим собственным, а родителей.

Что бы Джереми ни ожидал от меня, я никогда не смогу приблизиться к ее совершенству, ее великолепию. Она существует в пустоте, так что время и события не могут повлиять. Она существует исключительно в голове Джереми. Я больше не хочу здесь находиться. Я протягиваю руку Джереми.

- Дорогой, пойдем, - говорю я.

Голос, которым я говорю, едва ли напоминает мой собственный.

- Пойдем со мной. Пойдем спать.

Джереми, потрясенный картиной, даже не слышит меня.

- Она такая же, какой я её и запомнил, - говорит он, но мыслями он где-то далеко. - Это то, кем она была.

Дикий ужас оживает внутри меня, слыша горечь его слов.

- Мой милый...

- Нет! - Джереми вырывает руку из моей.  - Можешь идти, если хочешь, Лилли. Оставь меня. Ты не представляешь, сколько мужества мне потребовалось, чтобы показать ее тебе. Если ты не можешь оценить это...

Он поворачивает голову ко мне и заканчивает рычанием:

- Тогда ты не лучше его.

Мне не нужно спрашивать, кто такой "он". Это очевидно. Отец Джереми. Я хочу уйти отсюда. Но, я чувствую, что это поворотный момент для нас с Джереми. Что бы ни случилось сейчас, что бы ни сделал кто-либо из нас в следующий раз, это твердо утвердится в голове и определит отношения, которые у нас есть до самого конца.

Поэтому не обращая внимание на свой страх, наперекор своему дискомфорту, я делаю то, что я хотела бы, чтобы он сделал для меня, если бы я была на его месте. Я подхожу к Джереми и кладу руки ему на спину. Я медленно растираю его плечи и наклоняю голову к его руке. И к моему огромному удовольствию, я чувствую, как он смягчается подо мной.

- Извини, - говорит он. - Это просто эмоции, Лилли. Эмоции, которые выходят наружу. Я не могу остановить их.

- И не надо, - говорю я ему медленно. - Просто знай, что бы ни случилось, я не оставлю тебя. Я не оставлю.

Он кладет свою руку на мою.

- Спасибо, - говорит он. Мы стоим так в тишине, как два ледника, плывущих друг к другу в пустом море. Только когда Джереми шевелится, безо всякой провокации с моей стороны, заклинание наконец снято.

- Ну же, - говорит он, оставляя поцелуй на костяшках пальцев. - Позволь мне рассказать тебе о ней.

Глава 3

Внизу Джереми начинает свою историю.

- Этот дом когда-то принадлежал моему отцу, - говорит он, ведя меня по ступенькам. - Это был наш зимний дом. Мы приезжали сюда каждый год на праздники. Мне всегда нравилась поездка. Что-то в необъятности этого замка взывало ко мне. Мы жили богато. Но дом был...ну, он был обычным. Приехать сюда на несколько недель в декабре было похоже на поездку в сказку. Это было волшебно, Лилли, если смотреть глазами мальчика. Мои лучшие воспоминания в мои пять, шесть или семь лет. Конечно, это просто фрагменты. Но я чувствую тепло. Я до сих пор помню ощущение при виде того, как возвышается замок. Это было тогда, когда у меня еще было неправильное и частичное понимание мира. Как я уже говорил, я был самым младшим. Разница в возрасте между мной и моими старшими братьями была огромной. Я этого не замечал, но не они. Они не чувствовали привязанности ко мне так, как я. Я был неприятностью, своего рода котенком, на которого можно было плюнуть, подойди он поближе. Я никогда не винил своих братьев за то, что они делали. Я любил их, и их поведение по отношению ко мне было...нормальным. Я думал, что это нормально. Конечно, большая часть их негодования исходила от моего отца. У него не было ни малейших угрызений совести, говоря им о том, как мало он думает обо мне. Что способствовало тому, как они вели себя со мной. Моя мать, как и все хорошие матери, защищала меня от худшего. На самом деле, в течение первых семи или восьми лет моей жизни, я не знал, что что-то действительно не так. Но жестокость моих братьев становилась все хуже с годами. Они делали это с полной неприкосновенностью, так как отец не возражал. Во всяком случае, я думаю, что он хвалил их за это. Он думал, что это поможет мне вырасти крепким. Может быть это трудно представить, Лилли. Но я был маленьким и худым, когда рос. Физическая составляющая и сильный дух не пришли ко мне естественным образом.

Он смеется.

- Это то, чему я должен был научиться.

Думаю, благодаря тому, что рассказал мне Чарльз, все, что Джереми не знает, а я знаю, у меня сложилась более полная картина Джереми Стоунхарта, как мальчика.

- Но это не то, о чем я хочу тебе рассказать. Дело не в моей борьбе. А ее. Кроме того..., - он делает паузу, чтобы налить себе виски. - ...я пережил гораздо намного хуже в подростковом возрасте.

Опять этот намек. Одно лишь упоминание о том, что что-то пошло не так до того, как он стал мужчиной. Он говорил об этом однажды, когда предупреждал меня о подавлении чувств, которые я испытываю, тогда у столба. С тех пор это было в моем сознании как нечто очень важное для того, кем он стал как человек. Я хочу спросить его об этом. Я собираюсь спросить его об этом. Но не сейчас. Самое лучшее, что я могу сделать, это просто выслушать.

- Этот дом хранит хорошие воспоминания, - говорит он. - И плохие. Именно здесь я впервые стал свидетелем жестокого обращения отца с матерью. Я слышал, как он кричал сквозь стены. Это напугало меня. Когда мой отец кричал, это означало, что он был действительно зол. Никто не знал, что он может сделать в таком состоянии. Думаю, он получал удовольствие, причиняя боль живым существам. Он передал эту черту моим братьям. Но, в отличие от них, и несмотря на то, что ты могла бы подумать, меня это не коснулось. Иногда такие вещи...

Губы Джереми дергаются.

- …необходимы. К сожалению, это так. Не пойми меня неправильно, Лилли. Я прекрасно понимаю, что я сделал. Но если вместо меня ты оказалась в руках одного из моих старших братьев или Хью..., - его голос становится серьезным. - ...тебя бы сейчас не было в живых.

Я понимаю, насколько тяжелой была моя ситуация.

- Не вызывает ли у тебя дискомфорта та легкость, с которой я говорю о таких вещах? - спрашивает Джереми.

Его глаза снова приобрели глубокое, изучающее, пронизывающее качество. Я качаю головой, чуть грубо.

- Нет, - говорю я.

Затем я кусаю губу и признаюсь:

- По крайней мере, не очень. Больше нет. Я жду этого от тебя, Джереми. Я знаю, что ты пытаешься поменять тему.

- Умная, - размышляет Джереми. - Умная, как всегда. Это хорошо. Я рад. Это упрощает вещи на будущее. Так или иначе.  У нас с отцом долгие, запутанные отношения. Я обладаю абсолютной властью над ним. Так я знаю, что он верен мне. Наши роли поменялись местами. Как я уже говорил, я бы не стал тратить его разум впустую. Но я использую его сейчас только потому, что он у меня на коротком поводке. Я говорю тебе это не для того, чтобы останавливаться на том, что происходит в настоящем, а для того, чтобы дать тебе небольшое понимание моего прошлого. Ты говорила, что хочешь этого, много раз. Я делюсь с тобой вещами, о которых не говорил ни единой душе.

- Я знаю, - мягко говорю я. - Спасибо тебе за это, Джереми.

Он кивает.

- Я слышал, как он кричал прямо через эти стены.

Джереми указывает на потолок.

- Над этой самой комнатой, из кабинета на втором этаже. Потом я услышал крик, крик моей матери и громкий грохот. Я помчался к ней. Меня не пускали в кабинет отца. Но я все равно прорвался к двери. И там я увидел кое-что, что запомнил на всю жизнь. Моя мать лежала на полу. Одна сторона ее лица сильно опухла. Винный шкаф был перевернут, когда она упала. Несколько бутылок разбились, залив богатый ковер вином, красным, как кровь. Там были мои братья. Они оба стояли позади отца, тихо смеясь над женщиной на полу. Смеясь над собственной матерью. Они конечно же не осмелились бы на это без разрешения отца. И поскольку он не остановил их, он давал им право на это. Тогда я впервые почувствовал настоящую ненависть. Однако, увидев меня, казалось, восстановило силы у матери. Возможно, все это было притворством. Мой отец отвернулся и движением руки попросил выйти братьев из комнаты. Он не смотрел ни на меня, ни на мою мать. Я подбежал к ней. Когда я подошел к ней, она уже поднялась. Она взяла меня за руку и вывела из комнаты царственной походкой, как подабает любой королеве. Она отвела меня на чердак - в единственное место, которое мы делили в этом доме, единственное место, которое было только ее и частично моим. Там она сказала мне, что я не должен позволять тому, что я видел, влиять на мое впечатление о моих братьях или отце. Она сказала, что поскользнулась, вот и все. Затем она поцеловала меня и крепко обняла. Я был достаточно взрослым, чтобы понять, что это неправда. Я был достаточно умен, чтобы оценить, что на самом деле произошло, как и любой мальчик, который любил свою мать. Я не задавал ей вопросов. Как я мог? С этого момента это стало нашей маленькой фантазией. Ложь, которую мы говорили друг другу, чтобы защитить себя от самой суровой правды. Это был не первый раз, когда отец бил ее. Но и не последний. Это произошло снова только через несколько дней в схожей манере. Я начал понимать, что, когда моя мать оставалась в своих комнатах и ​​уходила от нас, говорив, что у нее мигрень или что она хотела провести время со своими книгами, таким образом она скрывала признаки насилия отца. Она была одна в мире. Ее сыновья бросили ее, достаточно взрослые, чтобы увидеть, что происходит, по крайней мере. Ее муж был чудовищем.      Нет.