Диана Джонсон - Развод по-французски

Когда я решила переспать с Ивом, меня безумно интересовало, узнаю ли я что-либо новенькое в постели с французом. Мне вспомнилось, как однажды, вскоре после помолвки Рокси и Шарля-Анри, отец вдруг сказал за обедом: «У французов есть закон…» — и они с Марджив залились смехом и так долго смеялись, что мы с Рокси потребовали объяснений. Тогда Честер продекламировал: «У французов есть закон трахать милку языком».

Мы с Рокси были шокированы — не столько стишком, сколько тем, что его выдал папа, да еще перед нами. Девицы мы были искушенные, но все-таки решили, что ему не следовало этого говорить.

— «У девчонок-шалунишек нет под юбками штанишек», — добавила Марджив.

— «Видел Лондон и Париж…» — рискнула в свою очередь и Рокси.

Но с Ивом и Мишелем ничего специфически французского не происходило. Только однажды, откинувшись, Ив заботливо спросил: «As-tu pris ton pied?» С моими языковыми познаниями я, конечно, перевела буквально: «Ты взяла свою ногу?»

Теперь-то я догадываюсь, что это значило — то, что и должно было значить: тебе хорошо? Ты кончила? Да, мне было хорошо, и вообще я получала удовольствие — от встреч с Ивом и Мишелем, от нового фильма, от сознания, что я бросаю вызов Франции. Иногда мне даже казалось, что я родилась в этой стране.

Однажды вечером я сидела перед телевизором и по очереди нажимала кнопки каналов, пытаясь наткнуться на медленную речь. Я надеялась, что изучу французский так же, как заучивает язык маленький ребенок, впитывая его, словно губка, хотя в глубине души знала, что уловка не сработает и я ищу предлог, чтобы не ходить на курсы. И вдруг вижу знакомую физиономию, вижу крупного господина в летах, с сединой, и ведущий, обращающийся поочередно то к одному, то к другому, говорит: «Et alors, M. Cosset?»[26], и крупный господин начинает говорить знакомым голосом. Да это же l'oncle Эдгар, дядя Шарля-Анри! Я слушаю сердитую энергичную речь и не понимаю ни слова.

— Что он говорит?

— О Боснии рассуждает, — отвечает Рокси. — Он очень интересуется Боснией.

Я продолжаю слушать. Даже ничего не понимая, чувствуешь в его выступлении властность и возмущение.

— А что он вообще делает?

— Как тебе сказать… У нас его назвали бы поджигателем войны. Когда-то он был инженером, потом заседал в Национальном собрании. — Роксана безразлично бродит по комнате.

— Что он сейчас говорит?

— Говорит, что Франция нарушает решения ООН, свои собственные обещания и хельсинкские соглашения.

— И что же он хочет?

— Войны, — коротко бросает Рокси. — Будь его воля, он приказал бы французским летчикам бомбить Белград.

Мы с Рокси, разумеется, не одобряли войну. Дети университетского преподавателя, мы даже не встречали никого, кто одобрял бы войну во Вьетнаме. И все же — это трудно объяснить — меня возбуждала мысль, что кто-то, так или иначе связанный с нами, занимает высокое положение и может публично выступать по политическим вопросам, пусть даже с воинственными заявлениями. В Калифорнии мы жили как в интеллектуальном болоте, вдали от правительственных органов, так что знакомство с дядюшкой Эдгаром приблизило нас к французской политике, как никогда не приблизило бы к политике американской, а меня наполнило чувством собственной значимости и сопричастности. (Однажды, еще учась в колледже, я отправилась послушать конгрессмена от Санта-Барбары — лысеющего типа, который скалился всю дорогу и потел. Впрочем, я не дошла до места.)

Я с самого начала увидела, как расстроена Рокси, но всерьез приняла ее заявление, что с замужеством покончено, только когда она заговорила о пилюлях для аборта. До этого любой бы заметил несоответствие между ее переживаниями и случившимся на самом деле — супружеской размолвкой, которой Рокси придает чрезмерное значение из-за физиологической перестройки организма в ходе беременности и затянувшейся до обиды усталости, вызванной материнством. Я достаточно знаю Рокси, чтобы видеть, как она импульсивна и, на взгляд некоторых, испорчена. (В нашей семье повелось считать, что дочери Марджив испорчены, а мы с Роджером — как стойкие оловянные солдатики, и в этом есть немалая доля истины.) У нее были совершенно невозможные идеалы человеческой жизни, она верила, что доблестные рыцари и прекрасные принцы существуют и поныне и Шарль-Анри — один из них. Теперь она разуверилась в этом и повела себя так, будто все решено окончательно и бесповоротно — неминуемый развод, жизнь кончена и т. д. Казалось, она даже почувствовала облегчение, сравнительно быстро и безболезненно миновав самый страшный кризис в жизни. Но вот выдавить из себя зловещие слова: «Шарль-Анри бросил меня», — у нее не хватало духа.

Я старалась всячески поддержать и ободрить Рокси и все время думала, как сообщить родителям неприятную новость. Наконец однажды, когда ее не было дома, я позвонила в Калифорнию. Они выслушали меня без удивления, а Марджив даже сказала: «Я всегда знала, что случится что-нибудь в этом роде», — как и предвидела Рокси. По-видимому, они тоже предвидели, что должно случиться что-то в этом роде. Их собственная жизнь, их разрывы и разводы, разрывы и разводы знакомых приучили их к мысли, что у детей впереди семейные катаклизмы, что они неизбежны и даже благотворны, так как в конечном итоге ведут к счастью с тем, кто ниспослан тебе свыше, просто в первый раз его не оказалось рядом. Весь их жизненный опыт это подтверждает. Папа намаялся с Роджером и моей невыносимой мамой, Марджив намучилась с отцом Роксаны и Джудит — вспыльчивым, не знающим никакого удержу мужем-алкоголиком. Горький опыт закалил обоих, научил мудрости, и с момента первой встречи они живут душа в душу, как повелел Господь. Поэтому мы, четверо детей, — не отпрыски распавшихся семей, а скорее питомцы заново отстроенного семейного дома, и если верить психологам, всем нам, в свою очередь, суждены счастливые браки.

Все это я говорю затем, чтобы объяснить, почему Честер и Марджив не пришли в смятение, как сама Рокси; новость о напасти даже не особенно взволновала их. Уверена, что им хотелось, может быть втайне от себя, видеть ее дома, в Америке, где Господь Бог определил быть американцам до конца дней своих. Вспомните Фицджеральда, Хемингуэя, Джеральда Мэрфи и многих других, кто уехал во Францию, но потом вернулся домой.

Когда Рокси все-таки решилась позвонить Честеру и матери и сообщить, что у нее «нелады» с Шарлем-Анри, те выразили деланное беспокойство и сочувствие. Но Рокси поняла, что их это не очень огорчило, и рассердилась. Сама-то она еще не оправилась и никогда не оправится от постигшего ее удара. Все так прекрасно начиналось — и нате…

Рокси не знала, насколько я посвятила родителей в ее дела, и потому удивилась, когда неожиданно позвонила Марджив и сказала:

— Рокси, смотри, чтобы Шарль-Анри не забрал картину.

— Какую картину?

— «Святую Урсулу». Если придет за вещами, пусть не воображает, что это его картина.

Картина? Это же ее свадебный подарок мужу. Рокси была сбита с толку.

— Пусть только попробует… Она у меня, дома. Вы с самого начала его невзлюбили, я знаю.

Как реакционер цепляется за прошлое, так Роксана продолжала твердить, какая прекрасная у нее была жизнь. Но по нескладицам в ее рассказах я начала понимать кое-какие вещи, проливающие свет на сложившееся положение — так, ничего особенного на мой непросвещенный в марьяжных делах взгляд. Несколько раз упоминался один «уик-энд, который Шарль-Анри провел в Ницце», и другие происшествия подобного рода. Из рассказов вытекало, что ее муж частенько не бывал дома, уезжал писать или в гости к родным. Рокси приходилось подолгу оставаться одной с Женни, и когда он возвращался, она, естественно, встречала его раздраженными упреками. Один раз она даже намекнула, что Шарль-Анри вообще не хотел иметь детей. Бывали к тому же материальные проблемы, но Рокси, целиком отдававшаяся поэзии, не задумывалась над таким очевидным и полезным делом, как пойти работать. Дети — хороший предлог не зарабатывать денег, теперь я это вижу. Материнство, особенно во Франции, — удобнейшая штука: прикрываясь материнством, можно заняться сочинительством. Примерно так же она писала стишки под одеялом при свете фонарика. Вдобавок две творческие натуры в семье — это чересчур, они постоянно соперничают друг с другом, требуют свободы от домашних дел и повышенного внимания к своей персоне. В человеческих отношениях всегда заложены пары противоположностей: муж — жена, изысканный — простой, умный — глупый, ребенок — взрослый. Зачем это?

В то же время не эгоистично ли со стороны Шарля-Анри не хотеть ребенка? О чем только люди думают?

К сентябрю Рокси впала в еще более глубокую депрессию. Она реже заговаривала о своих проблемах. У нее появилась новая навязчивая идея — война в Боснии. Французское телевидение и каналы «Евроновостей» каждый день показывали славянских женщин в платочках, рыдающих возле разрушенных домов, и трупы в придорожных канавах. Рокси буквально околдовала одна повторяющаяся картинка, которую телевизионщики сделали как бы символом этой дурацкой войны. Это была история балканских Ромео и Джульетты: сербский парень и девушка-мусульманка, застреленные одной из враждующих сторон, когда они пытались выбраться из каменных завалов и колючей проволоки, лежат на полоске ничейной земли, в джинсах и теннисных туфлях, а их родные боятся выползти из укрытия, чтобы унести тела.

— Вот оно, лицемерие Америки. Защищаем кучку арабов-бандитов и отказываем в помощи бедным боснийцам, — кипятилась она. — Позволяем сербам насиловать женщин. Нет, дядя Эдгар прав, французы просто трусы. Неужели они забыли Первую мировую войну? Забыли Чемберлена? Как они это допускают?

Конечно, на Рокси влияли выступления дядюшки Эдгара. Он не уставал обличать политику своей страны на страницах «Фигаро» и на телевидении. Всякий раз, когда он должен был появиться на экране, Сюзанна звонила нам. Даже не понимая, что он говорит, я улавливала ключевые слова: horreur, scandale, honneur, honte[27].

Я видела, что Рокси, обычно не страдающая чрезмерным самомнением, стала смотреть на свою семейную драму как на событие масштаба боснийского конфликта. Жалость к себе смешивалась у нее со злобой, с воображаемым удовольствием от вида безжизненного трупа Шарля-Анри, брошенного на ничейной земле.

Рокси по-прежнему не добивалась свидания с ним и не поручала мне действовать от ее имени. Я объясняла ее пассивность беременностью, но может быть, она готовилась к какому-то серьезному шагу?

В те же дни в доме поднялась паника: у Роксаны распухли лодыжки. Как сейчас вижу ее сидящей на диване (canapé), всю в слезах: «Разве это ноги? Это тумбы, а не ноги. Я даже не чувствую их!» Доктора опасались, что начинается преэклампсия — заболевание, поражающее беременных женщин, категорически запретили потреблять соль и велели каждые две недели являться на обследование. Потом ей прописали эластичные чулки, и Рокси стало лучше. Но даже когда ее состояние внушало опасения, она не пожелала, чтобы кто-нибудь снесся с Шарлем-Анри.

После долгих размышлений я решила сама поговорить с ним. Встретив на выставке Шарлотту, сестру Шарля-Анри, я узнала его местопребывание. На выставку группы «Наби» — так называли себя художники — посоветовала пойти миссис Пейс. Среди прочих, неизвестных мне, имен там оказались работы Вюйара и Боннара. Но больше всего мне нравится Валлоттон — в его сереньких улочках или дождливых пейзажах всегда есть ярко-красное пятно, женский шарф или зонтик, и это пятно символизирует для меня какое-нибудь неожиданное и благоприятное событие в жизни. Я любуюсь его картинами, и вдруг рядом возникает Шарлотта в красном платье, которое прекрасно смотрится здесь, и надушенная превосходными духами. Шарлотта — одна из тех француженок, которые буквально пропитаны ароматами с головы до пят. Надо спросить Дженет, ту самую приятельницу Рокси, что пишет книгу про француженок, как они это делают.

Шарлотта была с каким-то англичанином — Джайлз Уитинг, представила она его. Смутно припоминаю, что слышала это имя. Журналист? Та самая «связь», о которой между прочим упомянула ее мать? Они нимало не смутились, встретив меня, не прятали глаз. Я прямо спросила, где сейчас Шарль-Анри, и она дала мне его телефон в какой-то деревне, в пригороде Парижа. У Персанов там небольшой участок и трейлер. Шарль-Анри уезжает туда писать и возделывать свой сад. «Выпьем на днях по чашечке кофе и поговорим об этом, хорошо?» — добавила она.

В тот же день я сделала звонок. Шарль-Анри был отменно любезен, хотя в голосе его слышалась настороженность. Он с удовольствием принял предложение встретиться завтра.

Хотя кафе «Вид на собор Парижской Богоматери» находится недалеко от нашего дома, его можно считать спокойным и безопасным местом для встреч. Оно просторно, охотно посещается туристами, не принадлежит к числу излюбленных Роксаной мест и, следовательно, ни у кого не вызывает ненужных воспоминаний. Я выбрала уединенный столик в глубине террасы, подальше от табачного дыма. Шарль-Анри пришел через полминуты после меня и сразу же заказал мне кофе. На подбородке у него виднелся свежий порез, в остальном он совсем не изменился с тех пор, как я видела его в Калифорнии: привлекательный бледноватый мужчина с легкой синевой на щеках, как будто, отпусти он бороду, она вырастет черной по контрасту с белобрысыми ресницами. У него была та же обаятельная улыбка, сразу же сменившаяся серьезным, обещающим искренность выражением лица. Он три раза по-родственному чмокнул меня в щеки.