Миновали Ситэ, Малый мост и углубились в квартал книжников, что соседствовал с факультетами и коллежами университета. Здесь вокруг новехонькой церкви Святого Северина можно было найти и пергаментщиков, и переписчиков, и переплетчиков, и миниатюристов, и писцов, которые писали письма неграмотным. Запах кожи, клея и чернил витал в воздухе. Портшез теперь несли вдоль стены небольшого монастыря Сен-Жюльен-ле-Повр, который относился к богатому аббатству Лонпон. Незатейливая часовенка этого монастыря была закончена всего четыре года назад. Улица Пердо чуть-чуть не доходила до полей и виноградников, которые покойный король Филипп благородно взял под защиту, окружив земляным валом, а сворачивала к Сене и утыкалась в нее, примерно напротив собора Парижской Богоматери. Квартал был похож на деревню и отличался покоем и мирной тишиной. Похоже, что тайная ночная жизнь кипела только возле мостов. Тишина была бы мертвой, если бы не поднявшийся западный ветер, который взбаламутил речную воду, погнав ее небольшими пенными волнами, и раскрутил на крышах скрипучие железные флюгеры.

Портшез остановился напротив одиноко стоящего дома, окруженного прочной оградой, за которой виднелись яблоневые деревья. Ворота в ограде были такими же прочными, с железными накладками, так что сразу становилось ясно, что попасть в этот дом – дело непростое. Рено громко постучал, в створке ворот открылось зарешеченное окошечко, за которым появилось чье-то лицо, тогда вперед выступила Флора д’Эркри, взявшая на себя переговоры.

– Откройте! – потребовала она. – Прибыла дама, которую ваш господин согласился принять. А меня вы видели совсем недавно.

К лицу девушки поднесли свечу, и страж, по всей видимости, в самом деле узнал ее, потому что вскоре послышался лязг засова и створка ворот отворилась. На пороге появилась высокая и широкая фигура, которую не могла сделать более стройной даже одежда, похожая на рясу. Человеку этому было на вид лет тридцать, и лицо его не говорило ни о какой учености, так что, скорее всего, это был слуга ученого господина. Он подозрительно вглядывался в прибывших, и Филиппа, которая уже покинула портшез и приблизилась к нему, без сомнения, произвела на него впечатление своим высокомерным видом. Он посторонился с низким поклоном:

– Смиренно прошу благородную даму следовать за мной…

Только Флоре удалось последовать за госпожой. Рено двинулся было вслед за ними, но створка захлопнулась прямо у него перед носом.

– А вы все дожидайтесь госпожу здесь! – прокричал цербер в окошко. – И наберитесь терпения, ждать, возможно, придется долго!

Ничего другого не оставалось, кроме как следовать распоряжению нелюбезного стража. Пернон, продолжая недовольно ворчать, отошел в сторонку по малой нужде, а Рено привязал свою лошадь к дереву и собрался подойти поближе к Сене, чтобы вдоволь полюбоваться великолепным собором – в свете луны белизна его казалась призрачной. Но он и шагу не успел сделать, как в конце улицы появился всадник, который ехал шагом и направлялся прямиком к дому алхимика. Не обратив ни малейшего внимания на носильщиков и факельщиков, он спрыгнул на землю и громко застучал в ворота рукой в перчатке.

– Я приехал издалека и хочу повидать магистра, – громко заявил он, даже не думая, что в поздний час можно было бы говорить потише, – я хочу его видеть немедленно!

Столь беззастенчивое поведение привело Рено в изумление. Он подошел поближе и услышал, что слуга довольно любезно просит посетителя прийти попозже, а еще лучше в другой день, так как у господина магистра сейчас гость, он занят и не может уделить пришедшему внимания.

– А-а, вон стоит портшез. Так кого он принимает? Больного? Женщину?

– На этот вопрос я не могу вам ответить. Но прошу, приходите попозже.

– Позже я не могу! Я должен уезжать. А вы не забывайте, с кем вы разговариваете! Как только мэтр Альберт узнает, что вы заставили меня ждать у его дверей, он вас сварит живьем! Немедленно открывайте ворота! Я не привык вести переговоры со слугами! Что до вашего гостя, он будет счастлив уступить мне свою очередь.

Рено решил, что с него хватит, он порядком наслушался речей незнакомца! Этот молодчик, который разговаривал так высокомерно и громогласно, действовал ему на нервы. Он подошел и положил руку ему на плечо:

– Сдается мне, что от вас слишком много шуму, сир чужестранец.

– Да вам-то какое дело? Откуда вы здесь взялись?

– Я был неподалеку. Хорошо, что дом магистра обращен к виноградникам, иначе вы бы уже перебудили весь квартал. И по моему мнению, господин магистр, как вы его называете, дорожит тишиной, если принимает посетителей ночью. Очень прошу вас, удалитесь.

– Вы считаете меня наглецом? Но вы-то кто такой, юноша, чтобы осмеливаться не только говорить со мной, но еще и класть мне руку на плечо!

Негодование пришельца было так велико, что Рено подумал, что имеет дело с сумасшедшим. Хотя на умалишенного незнакомец похож не был. Лет двадцати пяти – двадцати шести, в черной шапочке, с вьющимися темными волосами, узкой бородкой, длинными усами, орлиным носом и, скорее всего, светлыми глазами, он, без всякого сомнения, был очень знатным сеньором.

Рено решил, что благородные куртуазные манеры, которым обучила его приемная мать Алес, сейчас могут сослужить хорошую службу. Он, правда, собирался приправить их собственным пикантным соусом: с несколько насмешливой улыбкой он отвесил вспыльчивому незнакомцу изящный поклон.

– Прошу меня простить, если я нанес оскорбление родовитой и знатной особе. В таком случае я сокрушаюсь и раскаиваюсь. Но я хочу вас успокоить, сир незнакомец, я не простолюдин и не виллан[8], даже если пока не посвящен в рыцари.

– Ах вот как! Вы, значит, башелье…

– Дамуазо на службе у высокорожденной и очень благородной…

Рено чуть было не совершил ужасного промаха, но вовремя опомнился и замолчал. Однако незнакомец желал знать больше.

– Так у кого вы на службе?

– Я не обязан вам этого говорить.

– Скромничаете? Скромность становится достоинством, если речь идет о даме. Но по отношению к себе самому вы, возможно, менее скромны? Возможно, ваше собственное имя не такая тайна и вы мне его доверите?

Жиль Пернон, вернувшись, с беспокойством следил за словесным поединком, но не смел вмешиваться. Он попытался было дать понять молодому человеку, что лучше бы ему молчать и дальше, но Рено не видел причин скрывать свое имя. Он пожал плечами и сказал:

– Если вам доставит удовольствие знать мое имя, то меня зовут Рено де Куртене, к вашим услугам.

Рено не понял, почему лицо незнакомца выразило такое изумление и тот даже попробовал повторить:

– Де Кур…

И вдруг совершенно неожиданно расхохотался. Он хохотал как безумный, но так искренне и весело, что сердиться на него было невозможно. Однако он никак не мог успокоиться, и его несуразный хохот все-таки рассердил Рено.

– Я предпочел бы, чтобы вы умерили свою веселость, – сурово проговорил он. – Вы первый, кто счел смешным имя, которое…

– Я с вами совершенно согласен, в вашем имени нет ничего смешного, – быстро отозвался тот, мгновенно успокоившись. – Могу поручиться, потому что ношу его довольно долго.

– Вы тоже носите имя де Куртене?

– Да, я ношу это имя. И к тому же я еще и император Константинопольский, что тоже совсем не смешно!

Створка ворот открылась, пропуская двух дам, и Рено, потрясенный услышанным, немного опомнился. Госпожа Филиппа и Флора, не обратив ни малейшего внимания на его собеседника, подошли к Рено, что помогло ему быстро справиться со своим замешательством. «Император» отвесил изящный поклон двум тщательно закутанным женским фигурам и поспешно исчез в доме, успев проскользнуть в него, прежде чем слуга захлопнул ворота.

Странное поведение дамуазо, обратившегося, казалось, в соляной столб, привлекло внимание Филиппы.

– Интересно, Рено, о чем вы думаете, созерцая запертые ворота? Мы возвращаемся домой!

Оклик дамы достиг Рено одновременно с увесистым тычком в бок, который ему отвесил Пернон, и ему пришлось вернуться на землю. Покраснев от смущения, Рено поторопился оказать дамам помощь. Носильщики уже развернули портшез, приготовившись двинуться в обратный путь, и дамуазо помог дамам устроиться в нем. Продолжая думать о своем, Рено машинально вскочил на лошадь и поехал рядом с Жилем Перноном вслед за портшезом. Только у Малого моста он осмелился шепотом спросить Пернона:

– Как вы думаете… этот сеньор в самом деле тот, за кого себя выдавал?

Пернон про себя очень забавлялся происходящим и, услышав вопрос Рено, расплылся в широкой улыбке:

– На этот счет не сомневайтесь, сир Рено! Он на самом деле Бодуэн Константинопольский! Я его видел не однажды и во дворце, и в других местах. Он часто сюда приезжает. И понятно почему. Ведь не кто иной, как наш сир Людовик собственной рукой посвятил его в рыцари… Дайте вспомнить… да, пять лет тому назад, в Мелене. Но вы не беспокойтесь! Он славный молодой человек. И потом, откуда вам было знать, кто он такой? Вы вели себя с ним так, как подобало.

– Вы сказали, что он зовется Бодуэном?

– Да, Бодуэн II, сын императора Пьера II и его второй жены Иоланды Фландрской. Кажется, он и родился в Константинополе, в Порфирном зале.

Слушая Пернона, Рено вновь глубоко задумался. Имя Бодуэн поразило его даже больше великолепной короны, которая украшала голову его недавнего собеседника, оно возвращало его к страницам рукописи деда, а дед внушил ему мысль, что он мог бы послужить их сородичу де Куртене, которого судьба непредсказуемым образом вознесла на трон старинной Византии. Теперешний император, уж точно, не был прокаженным, но Рено чуть ли не обиделся на него за это. Ему трудно было смириться с тем, что развязный молодой человек носит имя благороднейшего юного короля, который стал для Рено воплощением идеального воина. И было нетрудно догадаться, что этому, хоть он и называл себя императором, никогда не сравниться с тем…

Глава 3

Из двух королев одна…

На следующее утро для Рено вновь нашлось дело, его отправили сопровождать мадемуазель д’Эркри, и он последовал за ней по узким, дурно пахнувшим, заваленным отбросами улочкам, которые на острове Ситэ вели от прекрасного, недавно построенного собора к королевскому дворцу. В этом же квартале, возле церкви Сен-Жермен-ле-Вьё, находился и рынок Палю, и чем только там не торговали – и лекарственными травами, и притираниями, и бальзамами, и восковыми свечами, и всевозможными изделиями стеклодувов, продавали там и дорогостоящие пряности, и духи, и вина, которые подвозили торговцам баржи, что приплывали в порт Ситэ. До всех этих товаров были необыкновенно охочи каноники собора Парижской Богоматери, так как почти все они, кто втайне, а кто и чуть ли не открыто, увлекались алхимией. Кроме того, рядом находилась и монастырская больница, в которой не оскудевал поток многочисленных болящих страдальцев, старавшихся излечиться с помощью разнообразных снадобий, приобретавшихся на рынке. Особыми нравами отличалась и старая улица Жуивери, даже днем вносившая сомнительную и тревожащую нотку в этот квартал, который с приходом ночи превращался в крайне опасное место, куда лучше было не заходить. В сумрачных, даже при свете солнца, проулках можно было встретиться с такими личностями, которых не остановило бы соседство ни с королем, ни с Господом Богом…

Флора, держа в руках небольшой кусочек пергамента с перечислением покупок, которые необходимо было сделать, заходила то в одну лавочку, то в другую. В одной она покупала травы, и Рено впервые в жизни услышал названия «горечавка» и «пролеска». (Про себя он удивлялся, почему приближенная госпожи Филиппы взяла на себя обход рынка, вместо того чтобы поручить его мажордому или кухаркам, чьей непременной обязанностью было совершение всевозможных закупок.) В другой она выбирала мед, ища непременно тот, который привезен из Нарбонна, что в глазах ее спутника выглядело страшной глупостью, так как ничего не могло быть лучше меда из Гатине, где он провел свое детство. Однако красавица Флора так на него взглянула, вежливо попросив не вмешиваться не в свое дело, что он надолго погрузился в неодобрительное молчание. После их размолвки Рено ограничивался тем, что складывал покупки Флоры в две корзины, привязанные к бокам мула, которого вел за повод.

В корзины Рено сложил и большую бутыль белого вина, три стеклянных флакона, деревянную ступку с пестиком и, после посещения темной лавчонки с такой грязной вывеской, что он не мог разобрать ни слова, – большой сверток в полотняном мешке, откуда торчали соломинки. Когда он аккуратно уложил все покупки, его удостоили улыбки.

– Я купила все. Возвращаемся домой, – сообщила Флора, не без изящества усаживаясь на мула.