И она расслабилась на секунду, и этого вполне хватило: Александра уснула, обессиленная переживаниями и тяжёлым расставанием с обожаемой ею матерью.

– Она обещала позвонить из Москвы. Почему она не звонит? – начиная нервничать, вопрошала княжна уже четвёртый раз за последние пятнадцать минут. С самого утра на следующий день после отъезда Ольги Николаевны Александра не прекращала суетиться, всё валилось из рук её, она не могла ни есть, ни сидеть, читая или просто отдыхая, только беспрестанно смотрела на часы и без устали спрашивала Владимира, – А что, если случилось что-нибудь? Тогда это моя вина! Почему она не звонит?!

Мучения княжны были прерваны, наконец, лишь в первом часу дня долгожданным звонком. Говорила Ольга Николаевна быстро и спокойно: «Встретили Наталью. Выезжаем из Москвы через пятнадцать минут. Позвоню, когда прибудем в Лион. Люблю тебя».

Александра испустила облегчённый вздох.

– Когда должны они прибыть в Лион? – поинтересовалась княжна, поворачиваясь к Владимиру. Тот глухо рассмеялся.

– Если ты продолжишь в таком духе, princess, то мой разум не доживёт до того момента.

– Прости меня, – протянула Александра, садясь на диван и закидывая голову на деревянную гряду, – просто я так волнуюсь за них.

– Я знаю, princess, знаю, однако, ты же сама понимаешь, что в Европе, тем более в Америке гораздо для них безопаснее будет, чем здесь. Мы как бы на бочке с порохом сидим, да вот только я уверен, скоро всё успокоится, и тогда мы заживём.

– Думаешь?

– Думаю.

– Хорошо.

– Да.

Новый день приветствовал жителей Петрограда прямо сказать не самым радушным образом. С раннего утра двадцать пятого октября в городе было так тихо, что даже на Петровском острове слышны были крики радующихся и дебоширящих матросов, ругань рабочих, заунывные песни пьяных крестьян. К обеду каждый житель Петрограда знал, что Временное правительство ушло в отставку, что власть перешла в руки большевиков, что прежней жизни уже не будет, и что Российская империя окончательно прекратила славное существование своё. Что ж, наконец, послышались и залпы орудий, и плач детей, которых, как не пытались, не смогли унять матери, и хрипы раненых. Да, это явление стало закономерным завершением крайнего обострения классовой борьбы. Да, это событие выразило волю большинства, однако понимало ли то большинство на что шло оно? Понимало ли оно, что двадцать пятое октября далеко не конец всеобщих мучений, что ещё тысячи жизней, судеб будут смолоты разгневанной, не умеющей остановиться машиной судьбы? Вероятно, не будет вовек найден ответ на сей вопрос.

– Их не выпустили, ты представляешь ли, Аля, не выпустили! – выпалил Владимир, разгневано вскидывая руки, потряхивая в них полученную утром телеграмму от матери. Но Александра только покачала головой.

– Ты слышишь крики? – Владимир прислушался. Действительно, слышался ужасный гвалт, – Ужасно. Ах, должно быть, это центр города пылает! – вскрикнула Александра, показывая чрез стекло окна на густой, чёрный клуб дым.

– Может быть, адмиралтейство? – предположил Владимир.

– Не знаю. Ужасно. Что теперь будет? – она развернулась к князю и увидела у него в руке узкий длинный кусочек бумаги, – Ох, это от твоей матери? Ты что-то говорил?

– Да, их не выпустили за пределы страны, – он взглянул на княжну; она была в ужасе: глаза широко раскрылись от изумления, она побледнела вмиг, губы разомкнулись, видимо, она хотела что-то вымолвить, но Владимир оказался первым, – только моих, Аля, только моих. Твои, должно быть, уже пересекли польскую границу.

– Боже, какой ужас, – проговорила она, дотрагиваясь до плеча Владимира, – как Ольга Валерьяновна? Где они остановятся? – она всё ещё была встревожена, но кровь медленно возвращалась к лицу, и руки тряслись гораздо меньше.

– Нормально всё будет, ты ведь знаешь мою maman, она где угодно сможет свои порядки навести, – Владимир вяло улыбнулся, – они пока в Крым поедут; там один знакомый наш граф живёт, а потом, может быть, и в Петроград вернутся.

– Вернутся ли? – встревожено проговорила Алекс, глядя в окно на дымящее адмиралтейство, – теперь уж точно прошлого не вернуть, – Владимир глубоко вздохнул и прильнул подбородком к затылку княжны.

– Тьфу ты! Герои-любовники тоже, – ворчала, без стука заходя в комнату, Прасковья Дмитриевна, – Только проснулись, сразу ласкаться лезут! – Александра удивлённо взглянула на ключницу, а Владимир широко улыбнулся, не отрываясь от девушки, – Чай идите пить, живо!

Когда молодые люди, широко улыбаясь ей, покинули комнату, Прасковья Дмитриевна подошла к окну, взглянула на ужасный пейзаж и перекрестилась три раза: «Господи, помилуй, – прошептала она, – отведи беду стороной», и тоже ушла, спустилась вниз и уже не сводила глаз с беспокойной улицы.

– Володенька, смотри какой ты худой, – сказала присевшая рядом с князем Землёва, – Давай ещё тебе икорки положу.

Владимир испустил чуть слышный, жалобный стон.

– Прасковья Дмитриевна, оставьте его, – заступилась сидящая по другую руку от князя Алекс, – ему не полезно кушать много. И увидеть не успеем, как заболеет.

Услышав слова Александры, Прасковья Дмитриевна прикрыла рот рукой и округлила глаза. Владимир же повернулся в сторону княжны и вопросительно взглянул на неё, приподняв бровь.

– Она впечатлительна, – шепнула Алекс, – ты ж не хочешь быть закормленным до смерти?

Владимир звонко рассмеялся, а ключница удивлённо и взволновано уставила на него свои подслеповатые серые глаза и застыла в таком положении.

– Это не опасно, Паня, не стоит так волноваться, – пробормотала попивающая маленькими глотками кофей Надежда Ивановна, сидящая, сгорбившись, на краю за столом.

– А тебе покуда знати? Ты-то, поди, не дохтур.

– Мой папенька доктором был при полке Семёновском, вот и обучал меня иногда, – откликнулась та, поправляя выбившуюся из-под платка прядь русых волос.

– Ох, гляди, каки все умные-то! – забухтела Прасковья Дмитриевна, поднимаясь из-за стола, – законники, дохтуры, тьфу на вас! – сказала она, выходя из комнаты. Надежда Ивановна слегка улыбнулась.

– Завести бы ей собачку какую или кота, чай нет Петра Ильича с нами боле, – она перекрестилась, – а то Прасковьюшка от безделья всех нас насмерть замучит, – проговорила женщина и тоже удалилась.

Молодые люди остались одни в столовой, поддерживая навязчивую тишину, доедая свои завтраки. Александра держала в руках тёплую кружку ароматного какао, но чувствовала она лишь запах гари, застилающей Петроград.

– Я не удерживаю тебя, – произнесла она вдруг, как бы дополняя вслух мысли, произнесённые в её голове. Владимир отвлёкся от еды и растеряно посмотрел на княжну, – Если ты хочешь поехать к своим родным теперь, то я не удерживаю тебя, – пояснила Алекс.

– Ох, princess…

– Ты не думай даже, я только рада буду, потому что семья – это важно, так что поезжай, если хочешь.

– Знаешь, Аля, никуда-то я уезжать и не хочу, однако мне показалось, что Вы княжна желаете больно, чтоб удалился я.

– Всё-то Вам, князь, кажется, на то и народное средство есть. Сами знаете аль подсказать? – Александра легко поднялась из-за стола.

– Отчего же не знаю? Я-то…, – Владимир оглянулся, но Александры уж и не было в комнате, – ну, знаешь что, княжна, дослушивать надо! – князь также встал из-за стола и ловкими, лёгкими шагами поднялся наверх, – Знаешь, princess, я не позволяю себе…

– Тсс, – шикнула Алекс. Она стояла у того же окна, что и утром и явно была чем-то обеспокоена. Владимир замолчал и подошёл ближе. То, что заметила Александра, напугало бы любого человека в этот день, впрочем, как и во все последующие. К особняку шли люди. Да, их было не много, всего пятеро на вид молодых парней, однако они были вооружены, опасны, а в Чёрных прудах к такому были не готовы. – Надо… надо закрыть все шторы, выключить свет, – пробормотала себе под нос Александра, а потом вдруг весьма громко вскрикнула, – Прасковья Дмитриевна, Прасковья Дмитриевна! – и пулей сбежала вниз.

Владимир ещё немного постоял у окна. «Неужели это происходит?» – подумал он, после прикрыл штору и выключил за собою свет, покидая комнату.

На первом этаже царила не то чтобы суета, – суетиться было некому, – но беспокойство. Однако беспокойство это было абсолютно бесшумным, а все окна уж были зашторены, свет погашен, дверь закрыта на все замки. Стоило только Владимиру спуститься вниз, как в дверь с силой и агрессией постучали.

– Открывайте, хозяюшки, – требовал хмельной мужской голос, – открывайте, или мы сами войдём!

– Все к заднему выходу! – шёпотом, но твёрдо и уверено распорядился Владимир. На секунду всё застыло, – Быстро! – добавил он, и все повиновались, все кроме Александры, конечно. Она вцепилась в его руку и быстро мотала головой.

– Аля… – прошептал князь.

– Я никуда не пойду, – спокойно и абсолютно утвердительно проговорила княжна.

Владимир тяжело вздохнул и проверил свой револьвер: в нём было лишь четыре патрона. Князь на мгновение встретился взглядом с Алекс, но громкий стук в дверь прервал трогательный момент. Владимир выдохнул и твёрдой походкой пошёл к двери, Александра за ним, но, когда, щёлкнув замками, дверь отворилась, Владимир толкнул княжну за неё, и та оказалась полностью скрыта от глаз. Когда князь вышел, наконец, в поле зрение дебоширящих матросов, гоготанье и крики разом прекратились. Человек, стоящий впереди, вероятно, главный там, изменился в лице. Его впалые щёки опустились, из глаз ушёл хмель, губы сомкнулись, немного подёргиваясь теперь. После на лице его рябом отразились и боль, и страх, и страдание, потом он слегка улыбнулся Владимиру, незаметно кивнул и доложил громко и пьяно своим парням:

– Здесь свои. Уходим.

И ведь они ушли, и слова не спрашивая, а Владимир всё стоял на пороге, не закрывая дверь и не разжимая руки, держащей револьвер. И всё он думал о том, какая всё-таки странная штука – судьба. Этот главный матрос оказался боевым знакомым Владимира, если можно так назвать. В тот день, когда он был ранен в руку, огромное количество людей было просто-напросто убито, однако он выжил и помог выбраться одному худенькому, маленькому матросику. Вот теперь он князя и отблагодарил.

– Что это было? – спросила прижавшая голову к стене Александра, когда Владимир, наконец, закрыл дверь.

– Есть ещё хорошие люди, – пожал плечами Владимир, улыбнувшись, – пойди, скажи всем, что всё обошлось.

Чтобы поблагодарить Бога за это чудесное избавление, все женщины провели остаток дня в церкви. Владимир остался один дома, перечитал, разложил все письма, написал матери и Джону и спустился вниз дожидаться скорого возвращения дам. К вечеру Владимир выкурил пять сигар и, весьма проголодавшись, хотел было приготовить и поесть что-нибудь сам, но тут на его счастье воротились долгожданные женщины.

– Знаешь, Аля, я тут подумал: мы ведь теперь вместе, я никуда не уезжаю, так отчего кольцо твоё до сих пор у меня? – вопросил Владимир, снимая с шеи тонкую цепочку, – быть может, оно всё же должно вернуться к своему хозяину? – он надел аккуратно кольцо Александре на палец, а та стояла, не шелохнувшись, будто прибывая до сих пор в стенах таинственного тихого прихода. – Как прошло, – князь дотронулся легко до плеча Алекс, – в церкви?

– Прекрасно, – отозвалась княжна, приходя в себя, и, взглянув на князя, прибавила, – после вечерни, кстати, не трапезничают, – и звонко рассмеялась: такое уж у Владимира было несчастное лицо.

– Пойдём, голубчик, я тебя накормлю вдоволь, – пролепетала подходящая сзади Прасковья Дмитриевна и, крикнув предварительно Надежде, увела князя в столовую.

От дневных переживаний, долгого пребывания церкви Александра утомилась, потому прошла в свою опочивальню и прилегла на кровать. Закрыв глаза, Александра почувствовала вновь запах гари, однако теперь он смешался с другим, знакомым и до боли неприятным.

– Распутин, – вдруг воскликнула она, – он точно замешан в этом! – однако потом княжне вспомнилось, что он давно уж умер, а предчувствие беды всё не уходило, и как-то неуютно на сердце стало, как-то холодно и беспокойно.

Глава десятая.

Тревожная, слёзная осень прошла, за ней начался холодный, полный интриг и непонимания декабрь.

Начиная с того самого дня ссоры с отцом, Джон жил в особняке в Уинчестере, не покидая его, потому как отец его слёг: сердце не выдержало. Герцог жил, словно в изоляции: он не был у короля, не знал дипломатической обстановки в мире. Нет, ему, конечно, сообщали, но воспринимать политические новости со слов в полной мере невозможно. После свершения революции в России письма от Александры и Владимира стали доходить всё реже; от юных князей письма перестали доставляться ещё в августе. Джон чувствовал себя одиноким, однако сильнее он беспокоился за судьбы его российских друзей.

Герцог Уолт Мортимер всегда вёл себя эгоистично и безразлично по отношению к сыну, а теперь особенно, как-то чересчур холодно: он его вообще не замечал. Когда Джон приносил ему питьё в покои, приводил к нему доктора или же просто заходил зачем-то в комнату, отец его претворялся, что спит, отворачивался к стене или просто лежал, не обращая и капли внимания на сына.