— Боже, как ты хороша… — пробормотал Шон, — как я люблю каждый сантиметр, каждую впадинку, каждую линию твоего тела!

— Шон, — почти простонала она, снова оказавшись в его объятиях, — ну почему, почему ты до сих пор одет?!

Пальцы ее судорожно сжали пряжку его ремня. Поцеловав тыльную сторону ее ладошки, Шон в два приема разделся.

Ничего подобного Сирил не видела. Ей приходилось рисовать сотни красивых мужчин, но такой безупречной и стопроцентно естественной мужественности она даже не ожидала когда-нибудь встретить.

Матрац скрипнул под тяжестью двух тел, и был поцелуй Шона — поначалу нежный и трепетный, а потом страстный и неистовый. Когда же он оторвал губы и отстранился, она испуганно обвила руками его спину, призывая вернуться.

Шон, однако, усадил ее на колени и шепнул, что у них масса времени и торопиться некуда. «Как могла я считать его грубым и бесцеремонным? — мелькнуло у Сирил. — Это же самый чуткий и нежный человек, которого я когда-либо знала!» Будь трижды проклят Пол Джордан! Это он изломал ее и на долгие годы превратил в фанатичную мужененавистницу! Сколько же парней после этого испытали на себе ее неправедный гнев только потому, что были хорошо сложены и от природы наделены красотой?!

То же самое едва не получилось и с Шоном: она обращалась с ним с таким презрительным превосходством, что если бы не крайние обстоятельства, они бы, скорее всего, так и расстались врагами. Ведь он имел полное моральное право послать к черту и ее, и ее униженную просьбу, но Шон оказался великодушным. Если бы не его чуткое сердце, она не открыла бы в себе эту страсть, это желание, это чувство любви… Именно любви, поняла вдруг она.

И снова все мысли улетучились из головы Сирил: губы Шона начали разбойничать по всему ее телу — от груди через шелковистый живот к бедрам. Когда его нежные пальцы проникли к самому средоточию ее женственности, она вздрогнула и изогнулась дугой.

Не сразу до нее дошел его шепот: Шон просил ее быть смелее. Губы ее начали прокладывать огненную дорожку через его могучую шею и плечи, а Шон положил ее руку на главного свидетеля своей восставшей страсти. Когда пальцы Сирил обрели неожиданную дерзость, он издал рык.

— Шон, пожалуйста, сейчас, слышишь, сейчас! Я не могу больше терпеть… — выдохнула она.

— Нет-нет, еще немного…

Секундой позже Сирил уже оказалась под ним, его губы запечатали ее рот, а руки осторожно раздвинули бедра. Быстрое движение огромного тела — и они слились.

Вскрик изумления и боли вырвался из горла Сирил, мускулы ее в страхе напряглись. Но это продолжалось совсем недолго — снова расслабившись, она открылась Шону окончательно, и то, что было источником боли, стало центром закручивавшегося спиралью вселенского наслаждения.

Шон проник глубже и, не чувствуя более препятствий, начал наносить один удар за другим, бормоча и выкрикивая ее имя, слыша слова любви и страсти в ответ, пока экстаз и блаженные судороги не вырвали их окончательно из реального мира, вознося к вершинам наслаждения.

— Сирил, Сирил! Ах, Сирил… — бормотал он, обретая снова дар речи. — Ты волшебница, я ничего подобного не переживал… Погоди, а как же ты? Мне показалось, вначале я причинил тебе боль… Неужели потому, что был первым?..

Глаза Сирил против ее воли наполнились слезами — столько в его голосе было доверчивости, вины и робкой надежды на неосуществимое…

— Боже, как бы я хотела, чтобы это было впервые, Шон! Нет, ты не первый. Если тебе это так важно, то ты второй. — Она любовно и нежно провела пальцем по его губам.

— Второй? Но почему тогда ты…

— Шон, до этого вечера я занималась любовью с одним-единственным мужчиной… У нас были две встречи, это случилось давным-давно, когда я еще училась в университете. Но лучше бы этого не было! Насколько замечательно все вышло сейчас, настолько безобразно — тогда. Без тебя я никогда бы не узнала, что такое наслаждение возможно, слышишь, милый?

Лесть сработала: губы Шона непроизвольно расплылись в улыбке!

— Кстати, милый, а чего это ты лежишь? Неужели устал?

— Я?! — возмутился Шон. — Ах ты насмешница!..

Они до позднего вечера занимались любовью, приходили в себя, болтали, смеялись, шутливо бранились и снова занимались любовью…

Потом Сирил впала в дрему. Перышко, щекочущее ухо, разбудило ее. Когда она отмахнулась, ухо обхватили горячие губы.

— Милая, если ты не хочешь, чтобы я с голодухи съел это миленькое розовенькое ушко, вставай и приготовь поесть мужчине, у которого за плечами напряженный трудовой день.

— Мммм!.. Ухо? Только не это! Я слишком много денег растратила на сережки. — Зевнув, она поближе и поуютнее прильнула к большому, пышущему жаром телу.

— Сирил, разве ты не слышишь, как протестует мой желудок?

— Правда? А я думала, это ты урчишь от удовольствия, как киска… А что, разве тебе не хорошо и так? Мне, например, — очень.

— Мне тоже, но я боюсь, что еще полчаса — и я умру от голода.

— Ладно, уговорил. У тебя хватит сил продержаться, пока я приму душ?

— Только если ты разрешишь мне сэкономить горячую воду для муниципалитета.

— Каким образом?.. Ах да!.. Куда деваться, если ты такой настырный…

Через полчаса Сирил, свежая и умытая, оделась в домашнюю одежду, а Шон натянул на себя свои изрядно помятые джинсы и рубашку, наотрез отказавшись надевать обувь.

— Потом мучайся и снимай снова, — разъяснил он мотивы своего упрямства.

— И то правда, — согласилась Сирил, хихикнув. — Хоть в этом мы, женщины, счастливее вас: сбросить туфли — дело секунды.

И она пошла на кухню, чтобы вытащить из холодильника гигантский бифштекс — главное блюдо запланированного ею ужина.

6

— Да, пока не забыла, Шон: заполни, пожалуйста, пару бланков. Мне они нужны, чтобы отчитаться перед налоговой инспекцией за твои гонорары. Сейчас схожу за ними.

Сирил взбежала на чердак и в мастерской быстро откопала нужные бумаги.

Шон заполнял их, пока она жарила мясо, тушила в микроволновой печи овощи, шинковала салат из свежего шпината и спаржи с итальянской приправой.

Сварив напоследок — по рецепту Шона — кофе, Сирил гордо расставила блюда на кухонном столе.

— Ого, прямо слюнки текут! Я голоден как волк! — провозгласил Шон, бросив взгляд на свою тарелку.

Сирил расхохоталась.

— Да-да, я знаю, что это затертое сравнение, но нисколько не стыжусь его! — запальчиво заметил Шон.

— Боже, не в этом дело, Шон! Ты сейчас всего-навсего разрушил мое представление о тебе как об огромном золотогривом льве. — Она обвила его руками за шею, уткнувшись носом в свежевымытые влажно-рыжеватые волосы.

От него веяло свежим ароматом шампуня и крема после бритья. Чистый, стопроцентный, настоящий Шон Стивенс, рядом с которым хотелось во весь голос говорить о… любви.

— Все правильно — ты мне положила львиную долю бифштекса, — проворчал Шон. — Слава Богу, за плечами у меня напряженные трудовые выходные, а то бы пришлось беспокоиться об объеме талии.

— Ничего, есть масса способов сбросить лишний вес.

— Например?

— Например, бег трусцой по песчаному пляжу.

С воплем удовольствия Сирил увернулась от руки Шона, попытавшейся шлепнуть ее по заду. Потом, косясь на него и время от времени снова начиная хихикать, она умяла содержимое своей тарелки. Шон ел не отрывая от нее взгляда и тоже иногда громыхал, заходясь смехом.

Когда они поели, Сирил с небрежным видом взяла бланки, заполненные Шоном, и впилась в них глазами.

— Шон, у тебя докторский почерк, я ничего не могу разобрать, — посетовала она, вглядываясь в мелкую торопливую скоропись.

— Мне не терпелось поскорее сесть за стол, но если тебя это не устраивает, я перепишу все печатными буквами, — предложил он.

— Нет, я, конечно, разберусь, хоть это потребует некоторых усилий. Если бы учителя, учившие тебя писать, видели результат своего труда, они бы поседели.

— Они и без того были седыми, эти суровые леди, и кроме того обожали бить по рукам линейкой. Какой почерк после такого воспитания может быть у ученика? — засмеялся он.

— Шон О'Кейси Стивенс? — приподняла она брови, разобрав наконец почерк.

— Да, родители решили увековечить в моем имени девичью фамилию матери.

— Так вы родственники? — спросила Сирил, намекая на ирландского драматурга Шона О'Кейси.

— Насколько мне известно, они меня не усыновляли, — саркастически заметил Шон, но Сирил пропустила его выпад мимо ушей: ей вдруг стало стыдно за свою студенческую подколку.

Шон, разумеется, даже не понял ее литературной реминисценции. Какого черта она вообще начала играть с ним в литературные шарады? Разве ей не наплевать на разницу в их образовании и интеллектуальном багаже?

Увы, старые привычки, очевидно, умирают не сразу и в муках… Сирил долго жила, обожествляя своего талантливого отца, Джона Адамса, и свысока поглядывая на нежную, кроткую мать.

И лишь когда ей исполнилось семнадцать, Сирил, сложив воедино результаты своих жизненных наблюдений, поняла вдруг, что высокомерность отца проистекает из его стремления скрыть свою несостоятельность. Устыдившись, Сирил немедленно изменила отношение к матери, впервые обретя подобие взаимопонимания с нею.

Но полностью оценить безмерную интеллигентность матери Сирил смогла лишь после смерти отца. Пэгги Адамс, словно стряхнув с себя оцепенение, экстерном закончила среднюю школу, затем начала посещать курсы университета, а итогом этого чудесного преображения явилась встреча с замечательным человеком, ставшим вскоре ее вторым мужем.

Чего Сирил не понимала, так это почему рецидив высокомерия посетил ее именно сейчас. Единственная правдоподобная версия — она пытается отомстить Полу Джордану, вставляя шпильки Шону… Нет, это было бы слишком нечестно с ее стороны, что бы ни говорили по этому поводу Фрейд и его психоанализ!

Сирил знала одно: после всего, что произошло между ней и Шоном этим вечером, нельзя позволять, чтобы дурные замашки из прошлой жизни отравляли их доверительные, выходящие за рамки дружбы отношения. У Шона было много куда более ценных качеств, чем рафинированное краснобайство и охота к отвлеченным беседам на литературно-исторические темы. Он, если уж на то пошло, был самым ласковым из всех, с кем ей приходилось сталкиваться, и даже в минуты безумной страсти оставался предан заботе о ней, ее чувствах, ее благополучии.

Его исключительная физическая сила смягчалась нежностью, а жизненный — и интимный — опыт компенсировал Сирил недостаток своего. Те жаркие, дерзкие, откровенные признания, которые он шептал ей на ухо в моменты апогея страсти, помогали ей увериться, что и она способна дарить ему такое же наслаждение…

Но самое главное — Шон помог ей преодолеть внутреннее ожесточение на жизнь и прежде всего на мужчин, помог избавиться от наваждения, превратившего ее личную жизнь за эти четыре года в непрерывный кошмар. Как бы ни сложились потом их отношения, за одно это она была бесконечно благодарна ему!

— Эй, кьерида, даю сентаво за то, чтобы знать все твои мысли!

Сирил вздрогнула — и от внезапного вопроса, и от безупречного испанского произношения, которым сейчас щегольнул Шон.

— А Стивенс — это разве ирландское имя? — спросила она, чтобы хоть что-то сказать в ответ.

Шон пристально поглядел на нее.

— Будем считать, что ирландское. В первом поколении. Папаша мой сошел с корабля на берег в сорок шесть, и с каждым годом его ирландский акцент лишь прогрессировал. Сын, как видишь, пошел в этом дальше родителя, — сказал Шон, усмехнувшись.

— Так ты, если быть точным, не Стивенс, а Сиэн? — блеснула знанием ирландских имен Сирил.

— Совершенно верно. Именно так пишется моя фамилия в свидетельстве о рождении. Но мне надоело с детских лет объяснять окружающим, что меня зовут не Стивенс, а Сиэн, и я пошел по легкой дорожке — стал англосаксом.

— Кстати, если речь зашла о произношении, то твой испанский просто блестящ. Ты можешь бегло говорить на нем?

— Ну… можно сказать да, а можно — и нет, — откликнулся Шон. — От матросов, с которыми мне приходилось плавать, я нахватался самых разных словечек и выражений на всех языках мира, но не уверен, что они подходят нежному женскому уху.

— Ты был матросом?! ВМС?! — Сирил даже привстала от удивления: Шон О'Кейси Стивенс вырастал в куда более многогранную личность, чем она предполагала.

— Нет, ВМС тут ни при чем. Когда мне исполнилось шестнадцать, мы с отцом круто повздорили: скажем так, не сошлись во взглядах на мою дальнейшую жизнь! — беспечно рассмеялся Шон. — Я отчалил из дома и нанялся матросом на первую попавшуюся шхуну, наврав про свой возраст: я тогда казался взрослее своих лет.