– Что?

Жестами показываю, чтобы он снял наушники, делая это нарочито медленно, надеясь, что он рассмеется. Брат не обращает на меня внимания.

Тогда я начинаю танцевать. Дасти не в силах устоять перед танцами. Играет песня «Порхающая зарянка», и я не могу сдержаться. Просто танцую, извиваюсь и кружусь. Я в видеоклипе. Я – Майкл Джексон в расцвете славы. Я победитель.

– Я победитель, – говорю я достаточно громко, чтобы он расслышал. Встряхиваю свою львиную гриву, делая ее как можно больше.

– Ты не победитель! – во весь голос отвечает он, как это всегда бывает, когда на полной громкости слушаешь «Джексон файв» в наушниках.

– Я победитель.

Я проделываю танцевальные движения, которым он меня научил. Намеренно лажаю, потому что он не сможет сдержаться. Дасти дает мне подрыгаться еще секунд тридцать, после чего встает, снимает наушники и начинает демонстрировать правильные движения.

Мы заканчиваем песню, слившись в единое целое, но когда музыка кончается, Дасти падает на кровать и смотрит на меня таким взглядом, из которого я понимаю, что единое целое мы с ним – только на танцполе и больше нигде.

Чтобы окончательно втолковать мне свою мысль, он повторяет:

– Ты не победитель.

– Похоже, нет.

Я сажусь рядом с ним, и мы оба смотрим в пол.

– Тогда зачем? Какая такая причина заставила тебя сделать эту гадость?

Я перебираю в голове все причины, которые уже перечислял ему раньше. Иногда они вредные просто от природы. Иногда им кто-то делает какую-то гадость. Иногда они вредные, потому что боятся. Иногда решают сделать гадость другим, прежде чем те, другие, сделают гадость им. Иногда кому-то не нравится, кто он такой, но есть другой парень, который точно знает, кто он такой, и все это может заставить первого парня думать о себе еще хуже.

– Наверное, все причины сразу. Но я сдержу слово, которое тебе дал. По отношению к тебе я никогда не буду вредным.

И тут Дасти смотрит на меня таким взглядом, что лучше бы треснул мне по рассеченной губе, потому что он произносит:

– Тебе нужно все исправить.

– Я знаю.

Либби

Отец находит меня на кухне, где я ем стоя, а это нарушение одного из правил. Правила эти, которые мы соблюдаем, гласят также: не есть перед телевизором, не есть слишком быстро и вставать из-за стола чуточку голодными.

Увидев его, я опускаю тарелку. Откуда бы ни исходила боль – из сердца или из желудка, – еда ее не успокаивает.

Когда от нас ушла мама, я тоже чувствовала себя опустошенной. Словно все куда-то вытекло и исчезло. В больнице я держала ее за руку, пока не вошли бабушка, отец и остальная родня. Все такие милые, любящие и скорбящие, но никто не похожий на маму. Даже все вместе. Они не смогли и даже не пытались мне ее заменить.

Отец бросает взгляд на тарелку, но ничего по этому поводу не говорит, а просто произносит:

– Там к тебе Бейли Бишоп пришла.


Бейли стоит посреди моей спальни, повернув голову, и ее волосы ловят свет, словно хотят впитать его.

– Давненько мы вот так не виделись.

Она наклоняется, чтобы почесать Джорджу шейку, а тот, к великому удивлению, дается. «Предатель», думаю я. Бейли спрашивает:

– А тогда у тебя его разве не было?

– Он появился у меня в восемь лет. Мы с мамой подобрали его, или, точнее сказать, он нас подобрал. Мы отправились вызволять животных из незаконного приюта, а Джордж вырвался из клетки и запрыгнул маме в сумку. – Он должен был умереть четыре года назад, но пока еще жив.

В последний раз, когда Бейли появлялась у нас в доме, нам было по десять лет. Я пригласила ее, Монику Бентон и Джесселли Виллегас в гости с ночевкой. Мы вчетвером не спали всю ночь, болтали о мальчишках и открывали друг другу самые сокровенные и жуткие тайны. У Бейли тайна состояла в том, что она попыталась сдать в приют своего новорожденного младшего брата. А моя была в том, что я иногда шпионила за мальчишками, жившими напротив. Это происходило еще до того, как Дин, Сэм и Кастиэль стали моими лучшими друзьями.

Бейли выпрямляется, собирает в кулачок весь свой характер, пристально смотрит на меня и произносит:

– Прости, что я так и не зашла повидать тебя. А ведь надо было. Когда ты находилась здесь. Ну, не здесь, а в вашем старом доме.

Эти слова совершенно сбивают меня с толку, и я стою столбом. Как ей удается быть такой миленькой и к тому же иметь такие волосы? Наконец я отвечаю:

– Да нормально все. В том смысле, что мы же не были лучшими подругами или типа того.

– Но мы же дружили. Надо было тебя навестить.

Мне что, обнять ее? Сказать, что все в порядке. Сказать, что надо было навестить меня давным-давно, задолго до того, как я оказалась запертой в своем доме, когда отец впервые забрал меня из школы и разрешил остаться дома?

– Мне нужно тебе кое-что сказать, – говорит она, – нечто ужасное, но я не хочу, чтобы тебе пришлось услышать об этом в школе.

Ее лицо внезапно принимает такое выражение, будто она вот-вот расплачется, и сначала я готова услышать, что она умирает или что умираю я.

И тут она рассказывает мне об игре. Как я стала главным призом в чем-то под названием «Родео на толстухе» и как новости об этом разлетелись по соцсетям, словно вирус. Он заразил всех, и две тысячи учащихся со мной в одной школе плюс великое множество посторонних людей взвешивались (понимаете?), чтобы определиться, они в «Команде Либби» или в «Команде Джека».

Кто-то повесил в сетях мое фото, сделанное, скорее всего, сразу после случившегося, потому что на нем я в столовой, взгляд у меня разъяренный, кулаки по-прежнему сжаты, а Джек Масселин распростерт у моих ног. Лица его не видно, зато видно мое (угрожающе раскрасневшееся, слегка взмокшее). Подпись: «Не связывайтесь с Безумной Тушей». Семьдесят шесть комментариев, и лишь несколько из них более-менее положительных или сочувственных. В остальных обычное: «Был бы я таким толстым, мне бы захотелось покончить с собой». И «Для толстухи она очень даже ничего себе». И «Один взгляд на нее вызывает у меня отвращение к еде». И просто: «СБРАСЫВАЙ ВЕС, ШЛЮХА ТЫ ЖИРНАЯ».

Вот именно поэтому меня и нет в соцсетях. Слишком много жалких и колких комментариев, а также угроз, прикрываемых фразочками типа «Я лишь высказываю свое мнение, как того требует конституция нашей великой страны. Не нравится – не читай». Бла-бла-бла.

Меня охватывает неодолимое желание выбросить телефон Бейли и свой тоже, а потом пройти по улице, собрать у всех телефоны и тоже их выкинуть.

– Может, не надо было тебе ничего говорить, – произносит Бейли. Она покусывает ноготь и щурит глаза, в которых я замечаю слезы.

– Нет, я рада, что ты мне все рассказала.

В том смысле, что я, разумеется, отнюдь не счастлива, но я бы как-то все равно узнала бы. Так что, наверное, лучше всего, что мне об этом поведал добрейший человек на свете.

Я выключаю телефон, а потом и компьютер, чтобы больше не читать о себе, и говорю Бейли:

– Меня тошнит от всей этой писанины.

Бейли кивает в своей манере «всегда рада помочь». Я начинаю ходить туда-сюда по комнате – это означает, что я вот-вот начну говорить. Причем много.

– Прежде всего, здесь так много нового материала, который можно получить, исходя из факта, что у меня избыточный вес. Мы его получили, ребята. Идем дальше.

– Мы его получили, – отзывается Бейли, кивая, как ненормальная.

– И потом, «для толстухи она очень даже ничего себе». Что бы это значило? Почему я не могу всегда быть ничего себе? Я же не скажу: «О, Бейли Бишоп для худышки очень даже ничего себе». Я хочу сказать, что ты просто Бейли. И ты очень даже ничего себе.

– Спасибо. Ты тоже.

Но я знаю, что в отличие от Кэролайн и Кендры она не кривит душой.

– И что это за хрень насчет «жирная – значит шлюха»? – Бейли вздрагивает. – Извини. Чушь насчет «жирная – значит шлюха». Это что такое? Почему я автоматически становлюсь шлюхой? Какой это вообще имеет смысл?

– Никакого.

– Если бы каждый, кто высказался обо мне, провел бы столько же времени, не знаю, совершая добрые дела или занимаясь самосовершенствованием, представь, каким прекрасным стал бы мир.

– Совершенно прекрасным.

Я говорю и говорю, а Бейли выступает как группа поддержки, пока из меня не выходит весь пар. Я плюхаюсь на кровать и спрашиваю:

– Почему людей так волнует, что я такая полная?

Бейли не отвечает, просто берет меня за руку и не выпускает ее. Ей нет нужды отвечать, потому что ответа нет. Разве что только карликам – карликам внутри, в душе – не нравится, что ты такая крупная.

Джек

Я никогда раньше не мастерил робота, но я исполнен решимости. Смотрю пару видео на ютьюбе. Проглядываю парочку книг. Потом решаю, что сделаю самого лучшего робота «Лего» на свете.

На восьмой день рождения я попросил подарить мне молоток, набор отверток и бокорезы. Первый паяльник появился у меня в девять лет. Никто не знает, откуда у меня такая тяга к поделкам, разве что отец всегда слыл человеком рукастым, так что, возможно, это у меня от него. Я просто знаю, что с самых малых лет меня тянет соорудить что-то из ничего вроде того, как люди подсаживаются на йогу или морфий. Вот почему у нас на заднем дворе стоят духовка для выпечки пиццы и осмолочная машина, в гараже обосновалась баллиста, а на крыше установлена метеостанция. Когда я работаю, то вижу конечный результат как единое целое, прежде чем он начнет существовать, а я строю путь к нему. В повседневной жизни все происходит ровно наоборот.

Но теперь я вижу лишь куски, отдельные детали, прямо как в обычной жизни. Красные тут, синие там, белые, желтые, зеленые и черные – еще где-то. В какой-то момент я ложусь прямо на них, на холодный цементный пол. Это чертовски неудобно, но я говорю себе: «Ты не заслуживаешь удобства, урод».

Интересно, чем сейчас занимается Либби Страут. Надеюсь, она не думает ни обо мне, ни о сегодняшнем происшествии. Я отчего-то надеюсь, что она может думать о чем-то еще. Совершенно другом.

Я слышу, как по ступенькам подвала шуршат шаги, и появляется женщина. Сначала я вижу ее ноги, а потом все остальное. Полагаю, это мама, потому что какой еще женщине быть в доме, разве что папа решит притащить сюда Монику Чапмен? Я выискиваю приметы. Это Мама-с-Распущенными-Волосами. Широкий рот. Она явно темнокожая. Я пытаюсь выстроить путь к ее лицу, но даже после того, как обнаруживаю достаточно примет, чтобы сказать себе «да, это она», ее образ как-то не полностью складывается у меня внутри, не видится привычным. Я вдруг чувствую себя постаревшим и страшно усталым. Это очень выматывает, когда постоянно приходится выискивать любимых тобой людей.

– Нет нужды говорить, насколько я тобой недовольна. Или рассержена на тебя, – произносит она.

– Не надо. – Я гляжу на нее с пола.

– Будем надеяться, что они не решат выдвинуть против тебя обвинения. Ты можешь не видеть себя темнокожим и можешь думать, что люди не видят тебя темнокожим, но факт остается фактом: наше общество обращается с цветными подростками куда суровее, чем с остальными, и я не хочу, чтобы это преследовало тебя всю жизнь.

Мы оба молчим, пока я думаю о своем мрачном и беспросветном будущем. Она спрашивает:

– Чем занимаешься?

– Готовился соорудить робота «Лего» для нашего мелкого, но сейчас размышляю над тем, какой же я мерзавец.

– Это уже кое-что. И как ты думаешь улучшить свое поведение?

– А по-моему, не надо его улучшать, так ведь? Нужно после случившего сделать его хорошим в меру сил.

– Ты хочешь о чем-нибудь со мной поговорить? Может, хочешь что-нибудь рассказать?

– Не сегодня.

Может, вообще никогда. Звонит лежащий рядом со мной на полу телефон.

– Принимай звонок. Завтра все расскажешь. – Может быть. – Я все равно тебя люблю, – добавляет она.

– И я тебя тоже все равно люблю.

Либби

Когда Бейли уходит, на часах почти девять вечера. Я все никак не могу успокоиться, поэтому немного танцую, а потом решаю сделать уроки. Вываливаю содержимое рюкзачка на кровать и разбираюсь среди бумаг, тетрадей, ручек, оберток из-под жвачки – короче, всего, что я туда напихала, включая книжку «Мы живем в замке», с которой я не расстаюсь.