Дженнифер Нивен - С чистого листа

Под кучей моего барахла обнаруживается белый почтовый конверт.

Это что еще такое?

Я быстро вскрываю его и начинаю читать.

Я не гад, но собираюсь совершить нечто гадкое…

Сначала я думаю, что он все сочиняет. Снова перечитываю письмо. Потом еще раз.

Знаете, как легко поверить, что все это относится к тебе, особенно когда случается что-то плохое? Почему я? Почему мне все время не везет? Почему мир так жесток ко мне? Почему все меня ненавидят? Мама говаривала, что иногда это относится к другому человеку, а ты просто оказываешься рядом. То есть иногда другому человеку нужно получить урок или что-то испытать, хорошее или плохое, а ты вроде как «соучастник», наподобие актера второго плана в какой-то разыгрываемой сцене.

Возможно, просто возможно, что весь этот кошмар в большей степени относится к Джеку Масселину, чем ко мне. Может, все это случилось для того, чтобы преподать ему урок, как следует обращаться с другими людьми.

Какое-то время я сижу и размышляю над этим. Именно так поступала мама – смотрела на вещи со всех сторон. Она считала, что жизненные ситуации и людей никогда нельзя рассматривать в черно-белом свете.

Десять минут спустя я прочитываю все, что могу разыскать о прозопагнозии, и это приводит меня к таким знаменитостям, как художник по имени Чак Клоуз, невролог и писатель Оливер Сакс и актер Брэд Питт. Если верить Интернету, все они не могут различать лица. Подумать только – Брэд Питт.

А если бы никто в мире не мог различать лица?

Если бы все страдали прозопагнозией, то у невзрачных и ничем не выделяющихся людей появилась бы надежда. Никто бы никогда бы не сказал «ты слишком хорошенькая, чтобы быть толстой» или «для толстухи она вполне ничего себе», потому что внешность перестала бы иметь значение. Стало бы людям не все равно, слишком ты толстая или слишком тощая? Дылда или коротышка? Может, да. Может, нет. Но это стало бы шагом в правильном направлении.

В тренировочно-реабилитационном лагере нам приходилось пытаться влезать в шкуру других людей, прямо как Аттикус однажды сказал Глазастику: «Человека по-настоящему узнаешь только тогда, когда посмотришь на мир его глазами… Когда влезешь в его шкуру и походишь в ней…» Но «шкура» – это все равно нечто поразительное. В свое время я весила вдвое больше, чем теперь – в два раза больше, – и «шкура» моя как обтягивала меня тогда, так и сегодня обтягивает. Очень странно.

Я пытаюсь влезть в шкуру Джека Масселина и представить, что он видит, глядя на меня. Я выгляжу по-своему как-то иначе, чем остальные? Или же я с ними сливаюсь? Потом я воображаю, что страдаю неспособностью различать лица. Как бы тогда выглядел окружающий мир?

Я открываю новый документ и пишу:

Дорогой Джек!

Спасибо, что объяснил свое идиотское поведение. Не думаю, что прозопагнозия дает тебе право быть уродом, но по крайней мере я рада, что ты не совсем пропащий. Возможно, у тебя еще есть надежда.

Либби.

P. S. У меня масса вопросов.

Джек

По телефону Кам говорит мне:

– Жаль, что ты всего этого не видел. Особенно ее физиономию, когда ты бросился на нее, вцепился и не отпускал.

Я выдавливаю из себя вялый смешок, и звук получается такой, как будто меня душат.

– Да, брат, уж наверняка она была ошарашена.

– Да она обалдела, совсем как та телка в «Психо», когда Норман Бейтс заходит к ней в душ. А что директриса сказала?

– Ой, она, зараза, чуть не до потолка прыгала. Общественные работы плюс психолог. Несколько недель.

– Вот влип.

– И не говори.

– Но оно того стоило.

– Молчи лучше – тебе-то вкалывать не придется.

Он снова смеется:

– Вот погоди, тебе полегчает. – Чудесно. – Помнишь девчонку, которую пару лет назад буквально вырезали из ее дома?

– Помню, и что?

– Так это она.

– Кто – она?

– Либби Страут. В которую ты вцепился.

У меня такое чувство, как будто мне снова врезали по зубам.

– Ты уверен? – Я стараюсь говорить таким тоном, словно мне на это совершенно наплевать, но вот в чем штука – мне не наплевать. Мне настолько не наплевать, что, кажется, я вот-вот сблюю на все эти детали от робота.

– Да уверен, уверен, – снова смеется он.

Я опять отвечаю придушенным смешком, только на этот раз он звучит еще хуже.

– Что-то мне голос твой не нравится, брат.

– Похоже, она разбила мне сердце.

– Так значит, ты ее помнишь?

– Да, помню.

Вся округа спит. Я вылезаю из окна и оказываюсь на дереве, которое служит лестницей на крышу. Карабкаюсь по нему, пока не достигаю цели, а потом иду к другому краю, что у водостока. Моя метеостанция притулилась у дымовой трубы, потрепанная и завалившаяся на бок. Когда мне было шесть лет, я упал с крыши и разбил себе голову. Машинально поднимаю руку и нащупываю шрам.

Поглаживая его пальцами, пристально смотрю на противоположную сторону улицы. Если постоять подольше и вглядеться повнимательнее, то можно увидеть зияющую дыру на том месте, где когда-то стояла фасадная стена ее дома.

Джек 14 лет

Мне снится, что вся улица горит. И тут я просыпаюсь от воя сирен. Лежу смирно и слушаю, как они приближаются к дому. Здесь темно, хоть глаз выколи, но потолок вдруг озаряется красными вспышками, и сирены останавливаются и смолкают. Я выскакиваю из постели и начинаю вытаскивать вещи из шкафа, снимать книги с полки, прежде чем даже понимаю, что же происходит.

Вылетев из своей комнаты, спотыкаюсь и растягиваюсь в коридоре, где слышу голос, но не вижу отца, который говорит из дальнего угла спальни:

– Это не у нас. Иди спать.

Но сон был настолько ярким, что я еще не отделался от него, поэтому продолжаю двигаться к двери. Меня обдает холодным воздухом, но ничем таким не пахнет. Ни огня, ни дыма. Я продолжаю прижимать к себе все, что успел схватить: дедушкины часы, садок, пачку бейсбольных карточек, зарядку для телефона (но без него самого). Куртку я, конечно же, прихватить забыл.

Что-то случилось в доме напротив. Вдоль него выстроились пожарные машины, «Скорая помощь» и два полицейских автомобиля. Я думаю, что там, наверное, какие-нибудь наркобароны, лаборатория по производству наркоты, а может, даже террорист. По-моему, было бы здорово, если бы у нас на улице оказался террорист, потому что городок Амос, штат Индиана, – ужасно скучное место.

– Чей это дом? – слышится сзади мамин голос.

– Стром, Штейн… – Это уже папа.

– Страут, – подсказывает Маркус, которому двенадцать лет, почти тринадцать, и который знает все.

Я опережаю его:

– Страуты съехали оттуда давным-давно.

И с тех пор дом стоит пустым. Никогда не видно ни входящих туда, ни выходящих оттуда.

– Нет, не съехали, – встревает мой семилетний брат Дасти, прыгая на одной ноге. – Мы с Тамсом на прошлой неделе ходили туда и заглядывали в окна.

– Дасти, – укоризненно качает головой мама.

– А что? Мы хотели посмотреть на толстую девчонку.

– Не надо говорить «толстую». Это невежливо.

– А учительница говорит, что «толстый» – такое же прилагательное, как «красивый» или «симпатичный». Это плохое слово, только когда люди говорят «слушай, ты, толстяк» или «эй, погляди-ка на того толстомясого».

Мама бросает на папу хмурый взгляд, словно говорящий «это все твои штучки», а папа строго произносит:

– Дастин! – Однако я вижу, что он еле сдерживается, чтобы не рассмеяться.

– Это как миссис Бакли? – спрашиваю я. Дасти таращится на меня, все еще стоя на одной ноге. Потом кивает. Я тоже. – Тогда все понятно. – Миссис Бакли – очень габаритная женщина.

– Джек, – вздыхает мама. Моя мама все время вздыхает. – Так, все обратно в дом. Здесь холодно. А вам завтра всем в школу.

Если мы ее не остановим, она выдаст сто одну причину, по которой нам необходимо уйти с лужайки.

И тут с ревом и воем сирен подъезжает еще одна пожарная машина, а за ней с грохотом плетется белый грузовик, из которого вытягивается кран.

Кран.

Мы молча наблюдаем, как пожарные, полицейские и строительные рабочие, которые вдруг оказываются повсюду, ставят огромные прожектора. Входная дверь в дом открывается и закрывается, люди суетятся, как муравьи, пробираются через сад и исчезают внутри, а потом блокируют улицу. Теперь уже во всех домах горит свет и лужайки заполнены зеваками. Мы прямо напротив места происшествия, можно сказать, в первом ряду.

К нам подходит какой-то мужчина, засунув руки в карманы и оглядываясь через плечо на эту суматоху.

– Прямо не верится, а? – кивает он в сторону того дома.

– Мне тоже, – отвечаю я, и тут в разговор вступает папа:

– Я думал, этот дом пустует.

Он говорит это подошедшему мужчине, который встает рядом с ним, и они вместе смотрят за происходящим. Мне становится как-то легче от мысли о том, что отец, наверное, его знает, а потом мама называет мужчину Грегом и спрашивает о его дочери Джослин, которая учится в школе Пресвятой Девы Марии, и именно так я узнаю, что это мистер Уоллин, наш ближайший сосед.

Я стою там в окружении пожарных машин, прожекторов и гигантского крана, размышляя об этом своим мозгом и думая, что он каким-то чудным и странным образом отличается от мозгов Маркуса, Дасти и всех остальных, кого я знаю. Он настолько чудно от них отличается, что в последний год я пишу о нем – не историю своей жизни, а нечто вроде журнала записей на тему «Это я, это то, что я думаю», потому что хочу понять, как все устроено. Другие мозги – простые и незамысловатые, и в них есть место мистеру Уоллину и его дочери Джослин, тогда как мой мозг, кажется, создан для куда более значительных вещей. Для бейсбола. Физики. Аэрокосмического конструирования. Возможно, для президентства. По этой причине я нечасто смотрю фильмы по телевизору. Я говорю себе, что мой мозг слишком занят более важными мыслями, чтобы следить за персонажами.

Я гляжу, как подкатывает телевизионный фургон, приехавший из самого Индианаполиса, и снова думаю: «Террористы». В том смысле – кому же еще там быть?

Либби 13 лет

Такое чувство, будто ты задыхаешься.

Оно, наверное, такое же, когда тебя душат.

Мой мир опрокинулся и сделался легким и невесомым. Возможно, он скорее напоминает парение в невесомости. Я пытаюсь пошевелить головой. Руками. Ногами. Но не могу.

Когда я была маленькой, мама читала мне рассказ о девушке, которая жила в саду и которой никогда не разрешали выходить за окружавшие сад стены. Она знала лишь тот сад, и для нее он был целым миром.

Сейчас я думаю об этой девушке, пытаясь дышать. Вижу лицо отца, но он где-то далеко-далеко от меня, словно я облетаю Луну, а он на Земле, и стараюсь вспомнить название рассказа.

Мне вдруг становится очень нужно его вспомнить. Так происходит, когда люди умирают. Они начинают исчезать, если не следить внимательно. Не все сразу, но по частичке тут, по кусочку там.

Думай.

Отец был итальянцем.

Рапачини.

«Дочь Рапачини».

А имя у девушки было?

Я пытаюсь приподнять голову, чтобы спросить у папы, но он говорит с далекой Земли:

– Лежи смирно. Помощь близка, Либби.

«Не Либби, – думаю я. – А дочь Рапачини. Я здесь, в своем саду, и мир остановился, и мое сердце остановилось, и я совсем одна».

И тут я кое-что слышу, и это возвращает меня обратно на нашу планету, в наш город, в наш район, в эти четыре стены. Звук вырубаемых садовых деревьев, звук моего рушащегося мира.

Джек 14 лет

Пять часов спустя верхняя половина дома уже разрушена бригадой с кувалдами и циркулярными пилами. Экстренно вызванные строители сооружают леса и длинный, широкий мост до окна второго этажа. Они устанавливают подпорки, чтобы не рухнула крыша, и когда всходит солнце, разворачивают черный брезент и обтягивают им дом – похоже, от посторонних глаз.